— Всегда в начале осени, — сказала Лилат, — и вот куда он указывает. Когда начинается зима, он указывает сюда. — Она отошла и смахнула очередную порцию пыли в ярде справа от открывшегося солнца. На этот раз венок из солнца исчез, и солнце было укрыто облаками.
— Солнечные часы, которые отслеживают времена года, а не дня, — протянул я. Присев, я провёл рукой по полу, открыв новые рисунки — горы и звери, расположенные по кругу вокруг символов, обозначавших зиму и весну. А ещё при ближайшем рассмотрении между пиктограммами обнаружились знакомые буквы.
— Вот, — сказал я, указывая на буквы. — Это письменность.
Она нахмурила лоб, вглядываясь пристальнее.
— И ты знаешь её значение?
— Нет. Это не мой язык. — Я почувствовал укол из-за книги и руководства по переводу каэритского письма, подаренных мне библиотекаршей, вскоре лишённой библиотеки, и отданные мною женщине, которую эти люди называют Доэнлишь. Я столько дней носил их, не изучив даже капли их тайн, и теперь уже, вероятно, никогда не изучу.
— Мне нужна бумага, — сказал я ей, переползая от одного изображения к другому и рассматривая их жадным взглядом. — И чернила. Это нужно записать.
На лице Лилат появилось неохотное выражение.
— Вряд ли Улле это понравится.
«Похуй на то, что ей понравится». Я мудро не произнёс эти слова, вместо этого терпеливо улыбнувшись.
— Это важно, — сказал я, указывая на открывшиеся надписи и символы. — Это история. Ваша история. Однажды эта башня обратится в пыль, и всё будет утрачено. Тебе не кажется, что это стоит сохранить?
Но Лилат мои слова явно не убедили, её нежелание переросло в подозрительность, и она поднялась на ноги.
— Руины под горой, всё внутри горы, и это, — она указала на пол. — Улла говорит, это не сокровища, а предупреждения. А ещё… — в её глазах мелькнуло беспокойство, — Эйтлишь тоже так говорит.
— Почему? Предупреждения о чём?
Она проговорила короткую фразу, которую я уже слышал от Ведьмы в Мешке.
— Падение. — Она отвернулась и пошла к лестнице. — Надо уходить.
Мои мольбы подождать угасли, когда она стала быстро спускаться, явно не собираясь слушать. Понимая, что в части выхода отсюда я целиком зависим от неё, я решил, что моему учёному любопытству придётся подождать. Я понадеялся, что в будущем получится убедить её нанести ещё один визит сюда, и уж тогда-то прихватить с собой какие-либо письменные принадлежности.
Выбежав из башни, Лилат большую часть пути беспрерывно хранила молчание. Судя по тому, как она избегала моего взгляда, я решил, что её раздражение направлено внутрь, а не на меня. Я не стал нарушать молчание, пока мы не приблизились к деревне, где охотничий инстинкт заставил её присесть и разглядеть то, что на мой взгляд выглядело как несколько мелких чёрточек на земле.
— Кролик? — рискнул я, заработав укоризненный, хоть и весёлый взгляд.
— Кабан, — сказала она, выпрямляясь, и разочарованно вздохнула. — Убегает. Он, должно быть, почуял нас.
— Он? Откуда ты знаешь?
— Следы глубокие и широкие. Он большой и старый, и довольно умный, раз убегает, когда ему велит нос.
— У тебя потрясающие навыки. Наверное, таолишь с радостью бы тебя приняли.
На её лице появилось замкнутое, осторожное выражение, и она отвернулась. Желая продолжить разговор, я настойчиво спросил:
— Если ты хотела научиться сражаться, то почему не попросила их научить тебя?
— Не дозволено, — тихо и горько произнесла она. Потом тихонько вздохнула и повернулась ко мне. — Чтобы стать таолишь, нужно быть… — она нахмурилась, не находя подходящего термина в альбермайнском. — Оулат, — сказала она по-каэритски, и к счастью это слово я знал.
— Оценена? — спросил я, и добавил: — Испытана? — когда по её нахмуренному лбу стало ясно, что я немного промахнулся.
— Испытана, да, — подтвердила она.
— И ты… провалила испытание?
— Испытания, — поправила она меня. — Их было много. — На её лице появилось выражение печали. — Но не для меня.
— Тебе не дали даже попробовать?
Она кивнула и указала на горный хребет, высившийся над западным горизонтом.
— Много лет назад я путешествовала в Таоуайлд, в дом таолишь. Каждый год молодые люди отправляются туда на Оулат. Оулишь, тот, кто присматривает за Таоуайлд, встретил меня у подножия горы. Я его прежде не встречала, но он меня знал. Он сказал мне: «Ты вейлишь — охотник — а не таолишь». Но я всегда хотела быть таолишь. Я выросла на их историях. — Её лицо ещё сильнее опечалилось. — Я им тогда нравилась. И вот, я вернулась и попросила меня научить. Они сказали нет, и больше со мной не разговаривали. Я спросила Уллу почему. Она сказала, что им запретил Оулишь. Она сказала, что я должна исполнять его приказ, поскольку он мудрый. Я сказала, что он глупый старик. — Лилат жалобно пожала плечами. — Улла единственный раз ударила меня. Тогда я и поняла, что это она сказала Оулишу отослать меня. Это она не хотела, чтобы я стала таолишь. Я долго злилась, а потом пришёл ты, но на тебе печать Доэнлишь, и ты не связан каэритскими обычаями. Улла не может тебе запретить учить меня.
— Войну, — сказал я, — тао, не за что любить. Думаю, ты никогда её не видела. Улла пыталась тебя защитить.
— Я знаю. Но она знает, что моя… — она положила руку на грудь — … миела — это таолишь. Неправильно отрицать чужую миела.
Слово «миела» тоже было из тех, которое я знал, но значение которого было сложно ухватить. Я слышал его в отсылке к сердцу или душе, но ещё в связи с упоминанием о цели или пути. По всей видимости каэриты считали своё предназначение в жизни неотделимым от их природы. Человек — это то, чем он занимается, и, если верить Лилат, препятствовать этому сродни кощунству.
Я вспомнил тот день на склонах Сермонта, когда приказал Флетчману пустить стрелу в Рулгарта, как только представится возможность, несмотря на то, что я вызвал его на честный поединок. А ещё вспомнил осознание того, каким яростным будет гнев Эвадины. Возможно она даже сочла бы мои действия непростительными. Для неё благородство — это не просто слово, в то время как для меня оно всегда было удобной выдумкой, маской, под которой люди вроде Алтуса Левалля или ненавистного отца Декина делали всё, что им вздумается. Следовательно, миела Эвадины была во многом похожа на миела Рулгарта, и совсем не похожа на мою.
— Иногда, — сказал я, — мы совершаем неправильные поступки, чтобы защитить тех, кого любим. Не суди свою тётю слишком строго.
Лилат натянуто улыбнулась, демонстрируя в некотором роде принятие, но не согласие. Её улыбка быстро померкла, когда на гребне подул свежий ветерок с юга. Она выпрямилась и замерла наготове, что говорило о только что учуянном запахе.
— Кабан? — спросил я.
— Дым, — ответила она, качая головой.
Я осмотрел пространство внизу, но не заметил никаких признаков костра.
— Беда?
— Костёр. Всё ещё далеко, но завтра он будет здесь.
— Он?
Лилат повернулась ко мне с выражением на лице, в котором смешались сожаление и предчувствие.
— Эйтлишь. Он пришёл за тобой.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
На самом деле, несмотря на предсказание Лилат, Эйтлиша не было ещё два дня, а появился он совершенно неожиданно.
Следующий день я провёл в напряжённом ожидании и, отвлекаясь, неуклюже мучился на уроке Рулгарта. С недавних пор он согласился добавлять некоторые наставления к ежедневной порции избиений. Слова он обычно рявкал резко и без интонации, как правило в качестве демонстрации подчёркивая их болезненными ударами меча.
— Всегда будь готов двигаться, — сказал он, больно ткнув кончиком деревянного меча мне в плечо. — Не стой, как безхерый жених в первую брачную ночь.
Я в ответ рассеянно кивнул, позволив себе бросить взгляд на деревню. Хотя я не слышал упоминаний об Эйтлише после возвращения из башни, но видел, что на лицах каэритов отражается моё напряжение. Разговоры стали краткими, выражения лиц — настороженными, жители деревни занимались своими делами спешно и по большей части молча. Таолишь тоже были на взводе. Обычно они вели себя молчаливо, но теперь ежедневная тренировка под руководством Рулгарта отличалась нехарактерной капризностью. Раньше они набрасывались друг на друга с управляемой агрессивностью, которая немедленно забывалась по завершении боя. Но сегодня они демонстрировали злобное отсутствие контроля, а их спарринги переросли в несдерживаемые поединки, которые хоть со стороны и производили впечатление, но и пугали количеством пролитой крови. После нескольких порезов и серьёзных синяков Рулгарт приказал остановиться и отправил их восвояси.
— Писарь, проснись! — Рыцарь, раздражённый моей недостаточной внимательностью, врезал мне мечом плашмя по макушке. По его меркам удар был слабым, и обычно я бы его отбил, но сегодня его случайный садизм разжёг редкое пламя гнева, заставив меня ответить прежде, чем я смог подавить порыв. Это оказался второй из двух ударов, которые мне когда-либо удалось нанести Рулгарту Колсару. Попадание по ноге в нашу первую схватку вызвало у него раздражение, а этот рубленый удар по туловищу вызвал другую реакцию.
Рулгарт не зарычал от гнева, а оценивающе прищурился. Потом едва слышно одобрительно хмыкнул и без какой-либо паузы или предупреждения начал атаку. Его меч размытыми пятнами поднимался и опускался по дуге, вынуждая меня отступать, трещали деревянные мечи — я отчаянно парировал каждый удар. Алундиец в своей свирепости действовал неумолимо и текуче, не давая ни времени, ни места увернуться и выкроить свободное пространство для ответного удара. Я мог только отбиваться, точно зная, что он неизбежно отыщет лазейку и мучительно отомстит. И всё же, по мере того, как продолжался поединок, я понял, что мне и впрямь удаётся держаться против этого несравненного рыцаря. Выпады и удары, которые некогда сбили бы меня с ног или заставили бы закачаться, теперь я парировал или отбивал почти с такой же скоростью, как он их наносил. А ещё многочисленные трюки из его репертуара так и не вынудили меня ослабить защиту или совершить фатальную оплошность, и, думаю, он попробовал их все.