Вряд ли Мерику и Лилат приятно было смотреть, но состязание с Рулгартом в тот день остаётся в моей памяти моментом совершенного искусства, под стать любому манускрипту, когда-либо мною написанному. Поскольку, пережив эту самую решительную и упорную атаку, которую он когда-либо предпринимал против меня, я понял, что наконец-то впитал его уроки. Благодаря сочетанию рефлексов и мышц, закалённых в тяжёлых повторениях, я наконец-то стал настоящим мечником.
В конце лишь простое истощение привело к завершению этого эпохального состязания. Хоть Рулгарт почти восстановился после своей болезни, но от долгих нагрузок его внушительное тело уставало. А ещё он был на пятнадцать лет меня старше, хотя я никогда бы не осмелился указать на это. Я видел, что его сила духа достигла своих пределов, когда он сделал маленький, почти незаметный шаг назад. Необученный зритель принял бы это за незначительную смену позиции для подготовки следующего удара, но я отлично понимал его значение. А ещё я знал, что скорее всего он будет продолжать, пока не рухнет. Чуть опустив меч, я плохо отразил его удар, и наконечник меча попал мне чуть ниже груди.
Весь воздух разом вылетел из лёгких, и я рухнул на колени, опустив голову и задыхаясь. Лилат подбежала ко мне и помогла подняться, а Мерик поклонился дяде, выражая почтительное восхищение, на что рыцарь раздражённо махнул рукой. Если я и не разозлил его прежде, то вот теперь — точно.
— Никогда так не делай, Писарь! — прорычал он, указывая на меня мечом. По всей видимости моя благотворительная увёртка не осталась незамеченной, и сильно ему не понравилась. — Я не какой-нибудь малахольный старикан, заслуживающий жалости.
Я понял, что эта его обида задела меня за живое, и я чуть не выкрикнул едкое возражение. «Нет, вы заслуживающий жалости безземельный бедняк». Но эти слова увяли на языке от вида его разъярённого выражения лица. В конце концов гордость — это единственное, что ему осталось.
— Прошу прощения, милорд, — с поклоном произнёс я со спокойным уважением в голосе.
Лицо Рулгарта вспыхнуло, и он некоторое время непривычно колебался, а потом перевёл взгляд на Лилат.
— И передай своим людям, что если они и дальше собираются утомлять меня своими просьбами о наставлениях, то им придётся соблюдать кое-какие правила. Если меня и убедят быть наставником фехтования у еретиков, то я не стану просто наблюдать за безответственным кровопусканием.
Лицо Лилат сморщилось, словно она готовилась возразить, но промолчала, потому что я сжал её руку.
— Я им передам, — угрюмо пробормотала она, опустив голову.
— Да уж передай. — Рулгарт фыркнул, выпрямился и указал нам троим выстроиться в линию. — А теперь продемонстрируйте упражнения, которые я показывал вам вчера. Да, Мерик, и ты тоже. Даже освоенные навыки нуждаются в тренировке.
Меня разбудил голос. Негромкий — на самом деле тихий и спокойный. И всё же в нём звучал незнакомый принуждающий резонанс, который пронизывал как старые стены дома, так и мой дремлющий разум.
— … раб ненависти — самый несчастный из узников, — произнёс он. — Поскольку его цепи выкованы им самим…
Подняв голову с подушки из шкуры кролика, я увидел, что в доме темно и спокойно. Мерик спал, а вот койка Рулгарта была пустой. На полу тянулся узкий неровный прямоугольник лунного света от приоткрытой двери. Если бы не отсутствие Рулгарта, я бы приписал голос таинственному колдовству спящего разума и вернулся бы в мягкие объятия сна. Некоторое время я растерянно моргал в темноте, а потом снова раздался голос:
— Ты просишь уверенности в мире хаоса. А я могу предложить только правду, и моя правда может отличаться от твоей.
Поднявшись, я взял деревянный меч в изножье своей кровати и осторожно направился к двери. Вглядываясь через щель, я различил опустившего голову Рулгарта, сидевшего на пеньке, который служил удобным местом для отдыха между тренировками. Я инстинктивно знал, что голос, который слышал, исходил не изо рта алундийца, настолько он отличался от его обычных долгих гласных.
Я увидел, как рыцарь поднял голову и сглотнул, а потом проговорил дрожащим, тихим голосом:
— И ты это знаешь наверняка?
— Да, Ваалишь, — ответил невидимый собеседник. — Её сердце было отражением твоего. Но, как и у тебя, долг был для неё превыше всего. Я знаю, это, наверное, тяжело — видеть, как женщина, которую ты любишь, выходит замуж за твоего брата, и никогда за все эти годы не высказать и сло́ва правды твоего сердца.
Рулгарта передёрнуло, и я с тревогой увидел, что он держит меч. Не деревянную палку, которую я так долго для него выстругивал, а настоящий длинный меч из тех, что обычно носят рыцари. Клинок скрывали ножны, которые Рулгарт держал удивительно несмело. Я видел, как он обуздал печаль, а потом посмотрел на меч, на рукоять, и остановил взгляд на навершии.
— Зачем ты мне его даёшь? — спросил он.
Голос быстро ответил с усмешкой:
— Умоляю, что за Ваалишь без клинка, который может назвать своим?
— Ваалишь?
— На вашем языке этот термин означает «мастер клинка» или «мастер меча», если тебе угодно. Прошло уже довольно много времени с тех пор, как этот термин использовался, но, думаю, он отлично тебе подходит. — Рулгарт некоторое время молча смотрел на подаренный меч, а потом голос снова заговорил, уже громче и с весёлой командной ноткой:
— Мастер Писарь, вы к нам присоединитесь, или так и будете подслушивать?
Рулгарт напрягся и, подозрительно и укоризненно прищурившись, резко взглянул на дверь, которую я приоткрыл. Поляну заливал лунный свет и сложные тени. Вскоре мой натренированный взгляд различил в одном сплетении тени и света сгорбившуюся фигуру на ветке сваленного дуба, где обычно сидели таолишь. Я видел лишь, что он большой, а его лицо пряталось под капюшоном робы, укрывавшей его с головы до пят.
— Эйтлишь, надо полагать? — сказал я.
— Да. — Из глубин капюшона раздался хрип, он поднялся на ноги и, по-прежнему сгорбившись, подошёл ко мне. Я увидел, как странно сидела на нём роба, словно занавесь, накинутая на гору камней, которая тяжело качнулась, когда он остановился — слишком далеко, чтобы разглядеть лицо под капюшоном. И всё же я чувствовал на себе его взгляд, показавшийся мне неприятно тяжёлым. Момент тянулся, и я инстинктивно понял, что он разглядывает меня не только глазами.
— Да, — сказал я, когда пауза ещё больше затянулась, — Доэнлишь оставила на мне свою метку. Можем мы уже покончить с формальностями?
Из глубин капюшона донеслась очередная усмешка.
— Формальности, — сказал он, — это одна из немногих вещей, к которой ваш народ относится с какой-то привязанностью. Ритуалы, этикет, формы обращения. Бесконечные списки бессмысленных правил, которые постоянно изменяются по прихоти богатых и могущественных. Я нахожу их пустоту по-своему удивительно прекрасной. У каэритов мало что сравнится с этим праздным искушением.
Тогда он словно разбух, хотя и не подходил ближе, и роба снова закачалась, когда тело под ней стало увеличиваться. Он уже по росту сравнялся с Рулгартом, и быстро стало ясно, что он превосходит нас обоих в ширине плеч. Я понял, что мне приходится сдерживаться, чтобы не отступить назад и не поднять деревянный меч. Когда Эйтлишь снова заговорил, его голос приобрёл непререкаемый оттенок.
— И всё же, даже мы знаем ценность прививания вежливости, особенно при обращении к старшим представителям народа, который мог бы бросить твою грубую неблагодарную тушу замерзать в снегу.
Тогда ветер пошевелил край его капюшона, и на миг лунный свет заиграл на бугре покрытой венами обезображенной плоти, а потом тени снова скрыли черты его лица. Я с детства обладал отличным и отточенным инстинктом на опасность, и не питал иллюзий о силе угрозы, которую представлял собой этот уродливый человек. И всё же даже тогда моё яростное недовольство его властностью не позволило мне выразить явно ожидавшееся раскаяние.
— Я жив только потому, что она этого хочет, — ответил я, сурово глядя в глубины капюшона. — Поэтому признательность неуместна.
Эйтлишь издал нечто среднее между рычанием и вздохом, и из-за его неестественной утробности я задумался, является ли стоявший передо мной в полной мере человеком. Однако, видимо, что-то в моём вызывающем поведении его скорее удовлетворило, чем разгневало, и его раздутое тело уменьшилось до прежней сгорбленной бугристости.
— Ваалишь, желаю тебе крепкого сна и сладких снов, — сказал он Рулгарту, который сидел молча, безучастно глядя на нашу беседу. — Завтра я отправлюсь на запад и буду рад, если ты присоединишься ко мне в путешествии. А ты, — продолжал он, повернув капюшон ко мне, и в его голос вернулась резкость. Большая рука с бледной кожей, покрытой тёмной сеткой вен, показалась из-под робы, поманила меня, он развернулся и пошёл прочь. — Пойдём со мной. Нам надо многое обсудить.
Я спешно оделся, натянул сапоги и куртку и пошёл следом за ним. Несмотря на своё утверждение, Эйтлишь вёл меня молча по окраинам деревни к раздолью руин, занимавших ровный участок перед горой. Снег уже растаял, и природа некогда стоявшего здесь города стала ещё более очевидной. Хотя долгие годы его разрушала непогода, но в каменной кладке сохранялась точность, говорившая о весьма искусных каменщиках, которые возводили в своё время потрясающую архитектуру. Мой живой ум невольно воображал огромные дома, стоявшие на этих улицах, увенчанные, быть может, статуями величайших и лучших людей этих мест.
— У него было название? — спросил я Эйтлиша. — У города, который здесь стоял?
Он некоторое время шёл тем же ровным шагом, а потом соизволил очень тихо ответить:
— Таер Утир Олейт.
Последнее слово мне было незнакомо, зато я узнал «таер утир», относившиеся к двери или воротам, а значит город называли воротами куда-то. Не нужна была особая проницательность, чтобы понять, что за неровной трещиной в подножии горы впереди находится нечто важное. Сейчас она казалась значительно больше, чем при первом моём на неё взгляде, и я вспомнил, как далеко зашла Лилат, чтобы не пустить меня туда.