— Что случилось с этими землями? — спросила Лилат. Мы стояли на крутом утёсе под одним из невысоких пиков. К северу я видел совершенно величественный Сермонт — вершина огромного пика бороздила облака. Из этого я заключил, что мы находимся в нескольких милях от места, откуда лавина, вызванная вероломным Отрубом, протащила меня через границу.
— Люди, — ответил я, направившись по утёсу. Он широкой аркой опускался до предгорья, и мне хотелось сойти с этих склонов до наступления темноты.
— Мы с ними скоро встретимся? — спросила она, следуя за мной. — С твоими людьми? — Я понял, что она оживилась от перспективы попрактиковаться в альбермайнском с кем-то, кроме меня.
— Если поблизости кто-нибудь остался, — пробормотал я, бросая осторожные взгляды на долину впереди. — Когда встретимся, не говори ничего, и держи лук под рукой.
— Люди здесь твои враги?
— Некоторые. Здесь была война. А может, и до сих пор идёт.
— Война из-за чего?
— Из-за веры, земли… жадности. Как обычно.
— Значит, сюда пришли плохие, и вы с ними сражались? Вы победили?
Я помолчал, оглянувшись на неё с выражением, которое, как мне казалось, должно было отражать угрюмую молчаливость самой Лилат, которой она отвечала мне, когда я расспрашивал её о её миссии. Мне должно было польстить, что она выставляет меня в героической роли, но вместо этого её слова вызвали иррациональное возмущение. Даже когда я был настоящим злодеем, мантия героя мне не нравилась.
— Мои люди… моя рота пришла сюда сражаться с людьми этих земель. И да, мы победили.
Той ночью мы разбили лагерь на лесистом склоне в нескольких милях от подножия гор, не встретив ни души за целый день путешествия. Я заметил лишь одно здание — разрушенный сарай, забитый гнилой репой. Повреждения выглядели старыми, так что он мог быть заброшенным, но содержимое говорило о собранном, но несъеденном урожае. Весь день во мне нарастало напряжение, охватившее меня, когда мы спустились с горы. Оно раздражало тем, как напрягало плечи и навостряло глаз на воображаемые угрозы, но ещё успокаивало своей привычностью. Я понял, что именно так я и жил большую часть жизни, будь то разбойником или солдатом. А ещё понял, что среди каэритов это чувство у меня стихло, и теперь я раздумывал, почему.
«В тех землях царил мир», напомнил я себе во время беспокойного бдения, когда первым сидел на страже, а Лилат спала. «А здесь — нет».
На следующий день мы нашли повешенного. Он тихонько покачивался кругами над широкой полосой дороги, по которой мы шли большую часть дня. Его труп, связанный по рукам и ногам, висел на толстой ветке высокой сосны, и, когда он качался, верёвка вокруг шеи потрескивала. Судя по раздутому телу и бледности кожи, я решил, что он мёртв уже дня три. Мало что можно было различить по лицу, поскольку смерть обычно лишает отличительных черт, но его простая добротная одежда выдавала в нём представителя алундийского крестьянства. Больший интерес представляла деревянная табличка на шее, на которой горящей свечой выжгли буквы.
— Что означают эти слова? — спросила Лилат, после того, как я некоторое время молча смотрел на мертвеца.
— Они гласят: «Я отрицал Воскрешение Помазанной Леди».
— Помазанная Леди? Она… королева здесь? — Мои попытки обучить Лилат сложностям альбермайнского общества лишь частично увенчались успехом, поскольку ей явно не удавалось полностью осознать понятие о разделении классов аристократов и керлов. А вот концепцию королей и королев оказалось понять легче, поскольку они фигурировали в старых каэритских легендах.
— Нет, — сказал я. — Но этой женщине я служу. — Я оглянулся и заметил недалеко у дороги приличный ствол упавшего дерева. — Помоги мне с этим.
— Это сделала женщина, которой ты служишь? — осведомилась Лилат, когда мы перетаскивали тяжёлую колоду под тело.
— Она бы не стала. — Я вспрыгнул на ствол и, подёргав плохо пахнущий труп, вытащил нож, чтобы перепилить верёвку на его шее. — Но, наверное, кто-то подумал, что она бы этого хотела.
Мы, как могли, похоронили бедолагу, завалив его камнями и землёй, к недоумению Лилат.
— Каэриты не хоронят своих мертвецов? — спросил я, поняв, что за всю зиму в её деревне я ни разу не видел похорон.
— Мертвецы — это наш дар лесу, — сказала она, покачав головой. — От леса мы берём добычу, древесину и другие вещи. И в знак признательности отдаём наших мертвецов в пищу. Это и печально, и радостно.
Я бросил последний взгляд на опухшее серое лицо повешенного, отметив глубокие морщины вокруг его глаз. Значит, старик, который остался один и без защиты, а все помладше были убиты или разбежались.
— Счастливого тебе пути через Порталы, дедушка, — вздохнул я, бросая дёрн на его безжизненное лицо.
Я питал некоторые надежды на то, что больше трупов нам не встретится, но вскоре они неизбежно развеялись. Ещё до полудня мы наткнулись ещё на четырёх повешенных — троих мужчин и одну женщину, и все были украшены такой же табличкой, провозглашавшей кощунство против Помазанной Леди. Мы их срезали и решили последовать каэритскому обычаю, просто положив среди деревьев. Когда очередные жертвы стали отмечать каждую следующую милю, я сказал Лилат оставить их как есть, кроме последнего, на которого мы наткнулись прямо перед наступлением темноты.
Убийцы повесили его высоко на старом дубе, маленькое тело качалось среди тёмных веток. Я бы его и не заметил, но у Лилат глаз был острее. Она бросила мне свой лук и быстро взобралась по широкому стволу дуба, по веткам, и срезала парня. Не желая, чтобы его труп грохнулся об землю, я его поймал. Он умер недавно, но его маленькое личико опухло из-за того, как он умер, выпученные глаза выделялись на фоне бледной кожи с чёрными венами. У того, кто это сделал, явно кончились таблички, поскольку слово «еретик» вырезали у него на лбу. Судя по количеству засохшей крови, это сделали до повешения. По моим оценкам парню было не больше десяти лет.
— Следы, — хриплым голосом сказал я Лилат, когда она спустилась с дуба. Она без лишних слов принялась за дело, и её несравненные глаза очень быстро отыскали след нашей добычи.
— Сначала похороним его, — сказал я и потащил парнишку в лес.
— Ты убивала когда-нибудь мужчину или женщину?
Во время охоты лицо Лилат принимало сосредоточенное выражение охотника за работой, а её глаза блестели от бурлящего гнева, которого раньше я не видел. А теперь, когда мы сидели в кустах на окраине деревеньки, блеск уже был не таким ярким. Мы много раз тренировались, и в её отваге я не сомневался, но и она, и я отлично знали, что это будет её первое испытание в настоящей битве.
Из деревни доносились громкие голоса, перед большим костром, полыхавшим в центре кучки домов мелькало по меньшей мере полдюжины силуэтов. Шесть человек — это много, но меня успокоил знакомый, хриплый тон тех голосов. «Пьяных убивать легче».
Лилат покачала головой, и на её овальном лице шевельнулся отсвет от костра.
— Это не олень, и не медведь, или кого ты ещё убивала, — сказал я ей, переходя на корявый каэритский. Важно было, чтобы она меня поняла. — Если собираемся это сделать, мне нужно знать, что ты сможешь.
Вместо ответа она от меня отвернулась, сжав свой лук, и провела пальцами по оперению стрелы, которую уже наставила на тетиву.
— Оставайся здесь, — сказал я, поднимаясь из-за кустов. — Поймёшь, когда будет пора. — Я думал было сказать ей на прощание, чтобы не пустила случайно стрелу мне в задницу, но этой ночью мне было совсем до шуток. И к тому же я знал, что она никогда не промахивалась.
Возлюбленный читатель, тебе может показаться, что выйти в лагерь смертоносных людей, вооружившись лишь охотничьим ножом — это проявление исключительной отваги. Но разбойники с малых лет учатся оценивать преимущества. Большинство из них маленькие, и несведущие их даже не заметят, но если применить все преимущества вместе, то они могут склонить казалось бы невозможные шансы в нужную сторону. Для начала эти люди были пьяны. А ещё я знал, что они ослеплены чувством собственной силы, поскольку много дней применяли её против тех, кто не мог сопротивляться. Такое неизбежно ведёт к самонадеянности, доказательством чему служило то, что они не позаботились поставить часовых. И наконец, эти будущие мертвецы считали, что я на их стороне.
— Привет лагерю! — выкрикнул я, подходя с южной окраины деревни. Естественно, моё появление вызвало волнение, пьяная пирушка тут же стихла. Я услышал звон упавших бутылок — это люди бросились поднимать оружие. Бросив взгляд на дома, я увидел разбитые двери и разбросанную утварь. Из одного проёма торчала пара безжизненных ног — женских ног, голых и окровавленных на бёдрах. Подойдя ближе к мужикам у костра, я обрадовался, увидев, что ни у кого нет арбалета. Но моя уверенность немного пошатнулась, когда стало ясно, что я обсчитался — их тут было восемь, а не шесть. И всё же, все они выглядели приятно нетрезвыми, а землю, окружавшую костёр из переломанной мебели, обильно усеивали брошенные винные бутылки. Ближайшие ко мне люди, шатаясь, выстроились в нестройную шеренгу, и смотрели пустыми глазами на приближавшегося незнакомца скорее с подозрением, чем с тревогой.
— Хватит, — буркнул один — крепкий парень с впечатляющей гривой косматых волос. Он держался несколько по-солдатски, сжимал в руке топорик, а его широкий торс закрывала неухоженная бригантина, сильно покрытая пятнами. — Чё ты за хуй? — крикнул он, размахивая топориком, когда я подошёл ближе.
— Капитан Элвин Писарь из роты Ковенанта, — сказал я, продолжая неспешно приближаться. — А ты чё за хуй?
— Капитан Писарь мёртв, — сказал один из спутников крепкого парняги. Этот был куда меньше, с острым лицом и недавно зажившим шрамом от лба до подбородка. Секач в его руках был значительно выше него самого. Во мне вскипело солдатское презрение оттого, что он даже не очистил лезвие оружия от крови. — Убит в славном поединке с еретиком Рулгартом Колсаром, — продолжал он. — Мы своими ушами слышали проповедь Помазанной Леди об этом. Она там рыдала и всё такое.