— Ты ошибаешься, — отпирался он.
— А я уверена, что права. Понимаешь, я недолго разговаривала с Вирджинией. Но этого хватило, чтобы разобраться, что к чему. Она сказала мне, что вы давние знакомые. И еще сболтнула, что сохла по тебе. И вот ты встречаешь ее в июле, она все еще не замужем. Ты понимаешь, что достаточно щелкнуть пальцами, и она прибежит обратно. Но самое важное, ты знал, что она богата. Какая разница, что какое-то время ты не сможешь приносить деньги в дом? У нее и самой этого добра бери не хочу. Так что ты зря кормишь меня жалостными историями.
— Я не собирался жениться на Вирджинии, — окрысился он. — Это было временное умопомешательство, минутное сумасшествие. Она заморочила мне голову.
— В конце концов, ты так на ней и не женился, это верно. Но лишь потому, что понял: тебе ничего не угрожает, кризис миновал. Я только что вспомнила слова Вирджинии. Ты заявил ей, что совершил дурацкую ошибку, и теперь все изменилось. Сказать тебе, что изменилось? Ты больше не нуждался в ее наличности.
— Если бы меня волновали деньги, я бы все равно женился на ней. Представь, как бы я зажил, имея ее деньги вдобавок к моим!
— Действительно. Но ты отчего-то не пожелал жениться и расторг помолвку.
— Ты права, — с горечью в голосе произнес он. — Не пожелал.
— Почему?
— Потому что она заноза, — с ненавистью выпалил он. — Я и забыл, какая она стерва. Все время командует.
— В отличие от тебя, разумеется.
— Она пыталась указывать мне, что делать.
— Какая низость!..
— И говорила, что я делаю неправильно.
— Бедняжка…
— И сама устанавливала правила. Все делала по-своему. Я предупреждал ее, — он повысил голос, — но эта стерва не слушала. Вбила себе в голову, что на медовый месяц мы поедем на Карибские острова. Знала же, что я боюсь летать. Так нет… «Послушай, плевать я хотела на твою фобию, сказала: летим на Барбадос, значит, на Барбадос». А я ответил: «Никуда мы не полетим. Ты хоть знаешь, что половине всех „Боингов» на планете уже двадцать лет? Понимаешь, что количество смертей в авиакатастрофах поднялось до рекордного уровня?» А она в ответ: «Если ты думаешь, что я больше никогда не увижу „Сэнди лэйн»[68], то глубоко ошибаешься. Никаких пререканий. Летим, и точка». Можешь представить, Минти?! — Он нервно ослабил узел галстука. — Она совсем на тебя не похожа, — вкрадчиво продолжал он. — Ты такая милая тихоня, Минти, не то что она.
— Вот оно что… Как только опасность миновала, ты вспомнил, какая я была милая тихоня. Такая покорная. Бессловесная. Как коврик, о который можно вытирать ноги.
— О господи, ну почему все так получилось… — простонал он. — Если бы не этот кошмар, эта ложная тревога… Как бы я хотел перевести часы назад! Мы все еще можем повернуть время вспять, Минти.
— Нет, это невозможно. До сегодняшнего дня я и не понимала, какой ты мелочный, Доминик. До сегодняшнего дня я и не подозревала о бездонной пустоте внутри тебя. Но теперь я знаю.
— Ты что, не понимаешь? Я был в отчаянии, потерял голову.
— Ничего подобного, — ответила я. — Твой мозг работал четко, как калькулятор. Ты просто неправильно рассчитал время. Подумать только, все эти месяцы я винила себя, Доминик! Но я ни в чем не виновата.
— Да, — произнес он. — Это я во всем виноват, Минти. — Он провел рукой по волосам. — О боже, я просто глупый осел.
— О нет, Доминик. Ты не осел, — успокоила я. — Назвать тебя так было бы несправедливо. — Я наклонилась вперед и прошептала: — Ты намного-намного хуже. — Он не ответил. — Все дело в деньгах, — тихо продолжала я. — Вот истинная причина. Из-за них меня опозорили в присутствии двухсот восьмидесяти человек. Из-за них я провела последние девять месяцев в состоянии острого душевного расстройства. Из-за того, что ты думал, будто потеряешь свои деньги. — Он уставился на скатерть. И тут я вспомнила еще кое-что, сказанное им в церкви: — И еще ты соврал, что «глубоко религиозен».
— Я на самом деле глубоко религиозный человек, — оскорбился он. — Просто ты никогда не спрашивала.
— Но если ты этого никак не показывал, откуда мне было знать? Прости, Доминик, что я так недооценила тебя. И раз уж ты столь глубоко религиозен, может, скажешь, что сегодня за день?
— Что за день? Четверг, разумеется. Что за дурацкий вопрос?
— Сегодня не просто четверг, Дом. Сегодня Великий четверг. Ты знаешь, что это такое? Должен бы знать, если веруешь.
Он тупо пялился на меня.
— Тайная вечеря, — подсказала я. — В Великий четверг был последний ужин Христа с апостолами. И наш с тобой, кстати, тоже. А знаешь, что обычно происходит в Великий четверг?
— Нет, — с нетерпением в голосе произнес он.
— Монарх раздает беднякам новенькие, только что отчеканенные монетки.
— Ты так много знаешь, — саркастически заметил он.
— Что ж, признаюсь, это было в сегодняшнем репортаже о Пасхе. Новенькие блестящие монетки, — задумчиво повторила я. — Новые, как моя жизнь. Как я [69]]. Новая Минти.
— Что ж, — вздохнул он. — Сегодняшний вечер не удался.
— Ничего подобного, Доминик. Еще как удался. Я так рада, что снова тебя увидела. Но теперь мне пора домой.
— Послушай, я совершил ужасную ошибку, — заторопился он, увидев, что я встаю. — Я раскаиваюсь, что тебе еще нужно?
— Что еще? Ничего. Я удовлетворена.
— Минти, подумай, как хорошо будет нам вдвоем.
— Хорошо?
— Да. Мы могли бы купить милый домик в Вондсворте.
— Нет, спасибо.
— Из нас бы вышла идеальная пара, Минти.
— Идеальная? Ну-ну…
Он сделал тот самый нетерпеливый жест в воздухе, подозвав официанта.
— Я не хочу, чтобы у меня в жизни все было идеально, — разочаровала я, взяв сумку. — Просто хочу быть счастливой. И я никогда не буду счастлива с таким низким человеком, как ты. Спасибо за ужин, Дом, — добавила я с улыбкой. — Была рада снова с тобой повидаться.
Апрель
«Первое апреля, День всех дураков! — отметила я, глянув на календарь. — И первая среди первоапрельских дураков — Минти Мэлоун! А также майских, июньских и июльских, ведь именно в июле я была „почти замужем» за отборным куском дерьма».
Стоя под душем, я решила: не собираюсь больше оставаться в дураках. Наконец-то я во всем разобралась. Все поняла. Прозрение — мучительный процесс, но он того стоит. Я словно родилась заново. Новая Минт. Наконец-то, наконец, я могу жить дальше. Говорила, что переживу это, и пережила. Теперь я беззаботна, как пасхальный цыпленок. Сама проклевала жесткую скорлупу и выбралась на солнышко, чтобы расти и хорошеть. «Во всем виноват один лишь Доминик», — удивленно повторяла я про себя. Я была ни при чем. Долгие месяцы казнила себя без вины. Оказывается, ответ прост: деньги, бумажки с водяными знаками, презренный металл. Просто и грубо. Я — всего лишь жертва алчности Доминика.
Одеваясь, я подумала: «Спасибо Господу, что на свете есть Вирджиния Свиной Пирожок!» Если бы не она, я бы никогда не осознала всю низость и мелочность натуры Доминика. Ее неожиданный телефонный звонок расставил все по местам. Она разрешила головоломку. И вот теперь вагон метро, грохоча, несет меня в южном направлении, а я дружелюбно улыбаюсь пассажирам. Хотя пассажиров не так уж много, ведь сегодня Страстная пятница. Поистине страстная. В буквальном смысле слова. Ведь страсти, наконец, улеглись, и я обрела свободу. Я посмотрела на часы: без пяти девять, а на работу мне только к десяти. Так что, не доехав до станции «Эйнджел», я сошла на «Набережной». И, шагая по Стрэнду, залитому лимонными лучами солнца, ощутила лишь легкий укол при виде отеля «Уолдорф». Это было уже не сожаление о несбывшемся, но отголосок боли и унижения, которые Доминик заставил меня пережить. Миновав Олдуич, я двинулась по Флит-стрит, мимо Дома правосудия, старой редакции «Дейли экспресс» и «Пре-а-Манже». А потом повернула направо, к церкви Сент-Брайдз. Я знала, что будет нелегко, но мне требовалось пройти через заключительную фазу выздоровления, разыграть последнюю сцену спектакля.
Послонявшись минутку у крыльца, я зашла внутрь. Церковь была пуста. Совершенно пуста. Внутри оказалось тепло, как в утробе. Желтые цветы: солнечные бутоны нарциссов, кремовые тюльпаны и усыпанные золотистыми венчиками ветки форсинтии — напоминали о праздновании Пасхи. Во второй раз я прошла вдоль рядов к алтарю, и каждый мой шаг отзывался эхом. Я замерла на том самом месте, где стояла напротив Доминика в июле, и вдохнула аромат пчелиного воска, сладкий, как мед. До меня донеслись призрачные голоса: «Согласен ли ты? Согласен?..» — «Нет. Нет… Нет…» — «В болезни и здравии. В болезни…» — «Не могу. Не могу… Не могу…» — «Давай же, Дом. Давай…» — «Мы обязательно разведемся. Разведемся…» — «Ш-ш! Мадам! Ш-ш!» — «Не упади! Не упади… не упади…»
Потом я подняла глаза к потолку и попыталась представить, что над головой открытое небо, а вокруг — почерневшие, обугленные стены, обгорелые скамьи. «Вот что со мной произошло», — подумалось мне. Меня тоже разбомбили, до основания. Осталась лишь зияющая, разрушенная оболочка. Казалось, я никогда не восстану из руин. Но теперь я поняла, что ошибалась. Я родилась заново. Такая же, как прежде, и другая. Я воссоздала себя прежнюю, используя новую материю. «Нужно что-то сказать, — подумала я, — но что?» В конце концов, я просто произнесла: «Спасибо!» — и направилась к двери. По пути к выходу на глаза мне попалась доска с надписью: «Молитвы», сплошь усеянная записками. «Помолитесь за то, чтобы мы с Джулианом увиделись снова», — гласила одна. «За Элис, которая тяжело больна», — просила вторая. «За моего сына Тома, который волнуется из-за экзаменов», — молила третья. И тут я прочитала: «Помолитесь за мою дочь Минти, которая очень несчастлива». Я узнала папин почерк. Наверное, он вернулся сюда спустя несколько дней после свадьбы. Я сняла записку: мне уже не нужны молитвы. Потом вытерла глаза и пошла на работу.