Он снова пихнул куклу. На этот раз капли сладкого липкого молока из его тарелки с хлопьями сорвались с ложки и попали ей на платье.
— Смотри, доиграешься, — задорно предупредила его мать. — Посмотри на эту бедняжку. Собачьи слюни, следы от зубов, жирные пятна. И все это за пять минут.
— Она в порядке, — коротко ответил Саймон. И, снова ткнув куклу ложкой, спросил: — Правда же?
Кукла не возражала. Но прежде чем запихнуть ее в портфель, он более пристально изучил ее и понял, что в таком плачевном состоянии она едва ли сможет пройти плановый осмотр и контрольное взвешивание. За последние несколько дней она стала невероятно грязной, уголки обтрепались, а днище дало течь.
Саймон смерил ее взглядом, который неизменно заставлял мисс Арнотт бежать за своим аспирином. Ведь кукла эта даже ходить не умела. Как она могла дойти до такого состояния? Вот засада!
Мама протянула ему полиэтиленовый пакет.
— Возьми на всякий случай, — сказала она. — Обещали дождь.
Он мог бы ответить, что дождь ей не повредит, только отстирает немного и восполнит потерю в весе.
Но честно говоря, ему было все равно. Ему все осточертело.
Запихнув остатки хлопьев в свой и без того уже полный рот, он издал звук, в котором, как он надеялся, его мать соизволит разобрать «пока», и схватил в охапку свой портфель и младенца.
Миссис Мартин преградила ему путь.
— До свидания, Саймон, — многозначительно сказала она.
Давясь хлопьями, Саймон снова что-то промычал.
Она не сдвинулась с места.
— До свидания, Саймон, — терпеливо повторила она.
Это была желтая карточка.
Он стоял перед ней, как истукан, не в силах ни прожевать, ни проглотить свои хлопья.
И наконец выдавил из себя:
— Пока, мама.
Миссис Мартин улыбнулась, отпуская сына на волю. Саймон распахнул дверь и побежал дальше, не дожидаясь, пока она закроется. Удивительно, думал он, как родители и учителя могут годами нудить о таких пустяшных глупостях как «спасибо» и «до свидания». Он не мог понять, как им это удается. На их месте он бы не выдержал и недели. Каждое божье утро его мать требовала одно и то же: сначала прожевать и только потом сказать «до свидания», как положено. Каждое утро перед школой! То есть пять раз в неделю, тринадцать недель за четверть, три четверти за год. И так каждый год. Сколько это получалось? Миллионы раз, не меньше. Как она выдерживала все это ежедневно? Почему она до сих пор не слетела с катушек и не бросилась на него с разделочным ножом? Он бы так не смог, уж это точно. Он был уверен, что терпения ему не занимать. Но случись ему раз двадцать напомнить своему младенцу, что дверь за собой надо закрывать, кран с горячей водой заворачивать и ни в коем случае не разговаривать с набитым ртом, уж он бы задал ей урок и, как Фостер, утопил бы ее прямо в канале. Может, потому и ушел его отец, что, как и Саймон, сразу понял, что эта работа ему не по плечу.
В конце Уилберфорс-роуд Саймон неожиданно для себя запел.
— Вы остаетесь нянчить младенцев,
— с чувством выводил он, когда, повернув за угол, обнаружил Уэйна Дрисколла на краю сточной канавы.
— Что ты делаешь в этой грязи? — в замешательстве спросил Саймон, отказываясь верить собственным глазам. Склонившись над решеткой стока, Уэйн одной рукой держал младенца, а второй черпал грязь и ждал, пока она стечет с его пальцев в небольшой разрыв в ткани.
Его брови сомкнулись от сосредоточенного напряжения.
— Подержи-ка его, Саймон. Никак не могу попасть в эту дырку.
Саймон присел на краю канавы и взял у Уэйна его мешок.
— Можно сделать дырку побольше, — посоветовал он.
Уэйн фыркнул.
— Блестящая идея, Саймон! Чтобы у Старого Мерипа был еще один повод прикончить меня.
Свободной рукой Саймон достал из портфеля свою куклу.
— У меня такая же беда, — сказал он. — Моя выглядит ничуть не лучше.
Уэйн на секунду отвлекся и посмотрел на куклу Саймона.
— Вот этот жесть, Сайм! Когда ты успел ее так уделать? Ну ты попал.
— Это мы еще посмотрим, — уверенно заявил Саймон. Но засомневавшись, еще раз взглянул на младенца. А может, и попал. Кукла его, безусловно, являла собой жалкое зрелище. Как это произошло? Где она так извозилась? Еще вчера Саймона ставили всем в пример. Учителя, которых он едва знал, приветливо кивали ему на переменах. А сегодня в руках у него затасканный потрепанный мешок муки с размазанными глазами и пожеванными уголками. Что же случилось?
— Зря ты позволил Хуперу и Филлипсу использовать ее вместо штанги, — сказал Уэйн.
Саймон защищался как мог.
— Дело не в этом. Ей больше досталось, когда я дразнил ею кота Гиацинт Спайсер.
— Я вижу следы не только когтей, но и зубов, — беспристрастно заметил Уэйн.
— Это все Макферсон, — мрачно сказал Саймон. — Он охотился за ней с самого первого дня.
— А откуда эти черные пятна?
— Это она в золе перепачкалась, не видишь, что ли?
— А следы от ожогов?
— Это уж моя вина, — признал Саймон. — Забыл ее на гриле, пока жарил хлеб.
— А что у нее сзади прилипло?
Саймон перевернул ее и начал осмотр.
— Клей, — сказал он. — Ириска. Грязь. Засохшие слюни Макферсона. Куриный бульон…
Саймон готов был перечислять и дальше, но Уэйн поспешно перебил его.
— Кончай, Сайм, пора идти.
И, уверившись, что на утреннем осмотре он, по крайней мере, не будет худшим, Уэйн потащил Саймона за собой в сторону школы. Когда они подходили к круговой развязке, Саймон решил объясниться.
— Понимаешь, не такой я человек. То есть сначала я думал, что такой, но потом оказалось, что другой. Бывают люди ответственные, бывают безответственные. Выходит, я безответственный. Ну вроде моего отца.
Поймав на себе любопытный взгляд Уэйна, Саймон понял, что раньше никогда не заводил разговор о своем отце с друзьями. Тем не менее, он продолжил.
— Он тоже не справился, ясное дело. Наверное, некоторым это не дано. Наверное, так уж они устроены. Они не виноваты.
Как обычно, он бесстрашно вступил в поток машин, неохотно замедляющих ход на круговой развязке.
— Он просто был не из тех, кто готов остаться на берегу, чтобы нянчить младенцев, — продолжал он, перекрикивая уличный шум и скрежет тормозов.
Как обычно, Уэйн спешил за ним, виновато кивая водителям.
— Был не из тех, кто что?
Но Саймон уже перешел на ту сторону и целеустремленно шагал по газону к зданию школы. Его интересовало только одно, тайна исчезновения его отца была почти раскрыта. Оставалось восстановить лишь одно недостающее звено.
— Мисс Арнотт! Мисс Арнотт!
Она сразу же обернулась.
— В чем дело, Саймон?
Каково же было ее удивление, когда он запел насыщенным, сильным, уверенным тенором, который она часто слышала на линейке, не догадываясь, кому он принадлежит.
— Морю навстречу парус расправлю…
— Саймон?
— Полною грудью ветер вдохну…
Что он задумал?
— Я спешу, Саймон, — предупредила она его. Но Саймон пошел следом, продолжая петь в полный голос.
— Клятвы забуду, вещи оставлю…
— Это что, шутка, Саймон? Пари? Что за представление?
— Лишнего на борт я не возьму.
Не дожидаясь ответа, она свернула на узкую дорожку, ведущую к двери учительской. Невзирая на строгое правило и табличку на деревянном столбе с надписью «Только для учителей», Саймон смело шел в ногу с мисс Арнотт и продолжал распевать что есть мочи:
— Выйду к восходу с верою в сердце.
Не унывайте…
Мисс Арнотт резко остановилась. Раньше с Саймоном таких проблем не было. Он мог быть мрачным и неразговорчивым. Мог иногда похулиганить. Но нельзя было не признать, что за все то время, что она знала мальчика, он всегда был вполне послушным. Что ей теперь делать? Как она должна поступить? Отчитать его или сделать вид, что ничего не произошло? Во-первых, подумала мисс Арнотт, есть ли свидетели?
Она взглянула наверх и увидела в окне учительской мистера Картрайта, который прикрывшись шторой, украдкой докуривал свою последнюю сигарету перед началом урока.
Он помахал ей. По ошибке приняв выражение замешательства на ее лице за мольбу о помощи, мистер Картрайт приоткрыл окно, изготовившись обрушить на голову Саймона громы и молнии за то, что он осмелился попрать священную землю.
— Не унывайте, родные мои,
— услышал он пронзительный голос Саймона.
«Не унывайте, родные мои?» Мистер Картрайт мгновенно понял, в чем дело. Учитель посмотрел на своего ученика с выражением нескрываемой радости и гордости. Грош цена хваленой психологии. Мальчишка живо воплощал собой победу старого доброго здравого смысла. Боже правый, вы только посмотрите, как он переменился. Еще вчера он распускал нюни как распоследний дурак, страдая от нежности к своему маленькому гадкому мешку муки. Одно слово мудрого наставника — и его просто не узнать. Парень снова в норме (во всяком случае, для него это нормально) и поет серенады своей единственной и неповторимой возлюбленной, божественной мисс Арнотт, прекрасным голосом и полной грудью.
— Вы остаетесь нянчить младенцев…
— прозвенел по школьному двору восхитительный мягкий тенор Саймона.
Последовавшая за этим пауза слишком затянулась. Мистер Картрайт на мгновение почувствовал себя жертвой старой китайской пытки в ожидании капли, которая должна упасть на его темя.
Наконец он не выдержал, распахнул окно и, свесившись с подоконника, прогремел своим великолепным мелодичным баритоном, которым он пользовался, чтобы вернуть их на путь истинный, когда они сбивались с такта во время пения псалмов: