– Слушай, он есть! Я могу привести его! Ты знаешь! Знаешь его! Я его тебе показывал. Ты видел его!
Кровь напомнила Еноху, что последний раз, когда он встречался с Хейзелом Моутсом, тот запустил в него камнем. К тому же Енох еще не знает, как стащить мумию из музея. Он лишь приготовил у себя в комнате ковчег – для нового Иисуса, пока Хейз не будет готов прийти и забрать его. Кровь сказала: пусть подарок станет для Хейзела сюрпризом, и Енох развернулся. Перешел дорогу, тротуар; снова оказался на дороге, где его чуть не сбило такси. Высунувшись из окна, водитель прокричал: дескать, как это Енох до сих пор жив, если Бог слепил его из двух задних половинок тела?!
Енох слишком глубоко погрузился в свои мысли и не услышал замечания.
– Мне пора, – пробормотал он и перешел на бег.
Глава 9
Дверь комнаты Хоукс держал на запоре, и когда бы ни пришел Хейз (а приходил он по два-три раза на дню), бывший евангелист отправлял к нему дочь, снова запирая за ней дверь. Его приводило в ярость то, как Хейз под различными предлогами пытается проникнуть к нему и разглядеть его лицо. Хоукс частенько напивался и не хотел, чтобы Хейз застал его в таком виде.
Хейз никак не мог взять в толк, почему проповедник не рад ему и вообще ведет себя не как проповедник, когда перед ним тот, кого считает заблудшей душой. Хейз всеми способами пытался проникнуть в комнату к Хоуксу; окно, в которое можно было бы подсмотреть за проповедником, всегда закрывалось ширмой. А заглянуть под черные стекла очков хотелось больше всего.
Каждый раз, когда Хейз стучался к проповеднику, к нему выходила дочь Хоукса. Ее отец запирал дверь, и избавиться от девушки не оставалось возможности. Она шла за Хейзом и вместе с ним садилась в автомобиль, портя поездки. Или же она поднималась вслед за Хейзом к нему в комнату и присаживалась там на кровать.
Хейз оставил затею соблазнить Отдохновение, пытаясь теперь защититься от нее. Однажды он неделю не ночевал дома, а когда вернулся, Отдохновение ночью пришла к нему: со свечой в банке из-под желе, в сорочке, подол которой волочился по полу. Хейз проснулся, лишь когда Отдохновение приблизилась к его кровати вплотную – выскочил из-под одеяла прямо на середину комнаты.
– Тебе чего? – спросил он.
Девушка ничего не ответила; только ее улыбка в свете свечи стала шире. Хейз секунду смотрел на Отдохновение гневным взглядом. Схватил стул и замахнулся им на девушку. Миг – ее и след простыл. Дверь в комнату Хейза не запиралась, и он подпер ее ручку стулом и лишь потом отправился спать.
– Слушай, – сказала Отдохновение отцу, вернувшись к ним в комнату. – Ничего не помогает. Он меня чуть стулом не огрел.
– Через пару дней меня здесь не будет, – ответил Хоукс. – Лучше тебе постараться, если не хочешь умереть с голоду.
Он был пьян, но говорил вменяемо.
У Хейза тоже дела шли не так, как он замыслил. Приход его церкви по-прежнему состоял из одного человека: его самого. Хейз думал быстро собрать большую группу последователей и тем впечатлить слепца, показать свою силу, однако никто не хотел идти за Хейзом. Был один мнимый последователь – парнишка шестнадцати лет, который просто хотел найти компаньона для первого похода в бордель. Где заведение, он знал, просто подыскивал опытного проводника. Дождавшись окончания проповеди, парнишка подошел к Хейзу и пригласил его с собой. Хейз согласился и прогадал: когда они вышли из борделя, он попросил нового знакомого стать членом Церкви Бесхристовой или даже больше – учеником основателя, апостолом. Тот извинился и отказал: мол, он католик. Они с Хейзом, дескать, совершили Смертный Грех и если умрут не покаявшись, то их ожидают вечные муки и Бога они не узрят. Хейзу в борделе нисколько не понравилось – в отличие от несостоявшегося апостола. Хейз только зря потратил половину вечера. Он проорал, якобы греха нет и нет наказания. Парень же покачал головой, спросив, не хочет ли Хейз и завтра наведаться к шлюхам.
Если бы Хейз верил в силу молитвы, он молился бы о ниспослании ученика, однако ему оставалось одно – печалиться из-за отсутствия такового. Через две ночи апостол явился.
Тем вечером Хейз проповедовал у четырех кинотеатров и каждый раз, поднимая глаза, видел перед собой одно и то же улыбающееся большое лицо. Его обладатель – полноватый блондин с вьющимися волосами и безвкусными бакенбардами – был одет в черный костюм в серебряную полосочку, широкополую белую шляпу, сдвинутую на затылок, и тесные остроносые туфли (носков блондин не носил). Выглядел он словно проповедник, сменивший профессию – на ковбоя, или же как ковбой, ставший гробовщиком. Не особенно привлекательный, улыбался он честно, и эта честная улыбка сидела на лице ровно, точно ряд вставных зубов во рту.
Каждый раз, когда Хейз смотрел на улыбчивого, тот подмигивал.
У последнего за день кинотеатра подле блондина стояло еще трое.
– Вам, людям, есть ли дело до истины? – спросил Хейз. – Единственный путь к ней – через богохульство, но есть ли вам до того дело? Внемлите ли вы мне или развернетесь и пойдете прочь, как и другие до вас?
Хейза слушали двое мужчин и женщина с рябым ребенком на руках. Она смотрела на Хейза так, будто вещал он из будки на ярмарке.
– Ну ладно, идем, – сказала женщина. – Он закончил. Нам пора.
Она развернулась и потопала прочь; двое мужчин – следом.
– Идите же, идите, – сказал Хейз. – Однако помните: истина не поджидает вас, притаившись за каждым углом.
Блондин резво потянулся к нему и, подергав за штанину, подмигнул.
– Вернитесь, эй вы, народ! – позвал он. – Хочу рассказать о себе.
На окрик обернулась женщина, и блондин улыбнулся ей, словно бы пораженный ее красотой: квадратное красное лицо, свежеуложенные волосы.
– Жаль, я не прихватил гитару, – сказал блондин. – Под музыку сладкие речи мне даются легче. А уж если разговор заходит об Иисусе, то музыка и подавно нужна. Не так ли, други?
Блондин посмотрел на двух мужчин, словно обращаясь к здравому рассудку, читавшемуся на их лицах. Мужчины были одеты в черные деловые костюмы и коричневые фетровые шляпы; выглядели эти двое как старший и младший братья.
– Послушайте, други, – доверительно произнес ученик Хейза, – два месяца назад, до того как я повстречал Пророка, я был совсем иным. У меня на всем белом свете не имелось ни единого друга. Знаете, каково это – когда нет друга на всем белом свете?
– Лучше вообще не иметь их, чем иметь таких, что всадят тебе нож в спину, – почти не разжимая губ, ответил старший из мужчин.
– Друг, в одной этой фразе ты сказал многое. Будь у нас время, я просил бы тебя повторить ее – так чтобы слышали все.
Сеанс в кинотеатре закончился, и народ повалил на улицу.
– Други, – обратился к ним блондин. – Вы же знаете, что Пророк, – он указал на Хейза, стоящего на капоте машины, – вам интересен. Если позволите, я расскажу, как он и его идеи изменили меня. Не толпитесь – я тут всю ночь буду говорить, если потребуется.
Хейз продолжал стоять на капоте «эссекса», слегка подавшись вперед – словно бы не уверенный в том, что слышит.
– Други, – вещал блондин, – позвольте, я представлюсь. Имя мое Онни-Джей Холи, и я называюсь, дабы вы убедились: я с вами честен. Я проповедник, и, может, кто-то обо мне даже знает, однако я не стал бы убеждать вас в том, во что не верят ваши сердца. Вы, народ, идущий впереди, подходите ближе, иначе не услышите. Я ничего не продаю, но отдаю даром!
Послушать блондина остановилось порядочное количество людей.
– Други! Еще два месяца назад вы бы меня не узнали. На всем белом свете у меня не имелось ни единого друга. А знаете, каково это – когда нет ни единого друга на всем белом свете?
Ему ответил громкий голос:
– Лучше вообще не иметь их, чем иметь таких, что…
– Постойте же, други, – сказал Онни-Джей Холи. – Мужчина ли, женщина без друзей – это самое жалкое и одинокое существо! Таким был и я. Хотел повеситься или отчаяться окончательно. Родная мать и та не любила меня. Не потому, что я не имел доброты внутри. Просто я не знал, как внутреннюю приятность показывать. Каждый, кто приходит на эту землю, – говорил Онни-Джей Холи, простирая руки, – рождается добрым и полным любви. Дитя любит всех и каждого, други. Доброта – в его природе, но потом… потом вдруг случается нечто, о чем вам, люди, умеющие думать за себя, говорить не надо. Дитя становится больше, и доброта его более не проявляется столь ярко, как прежде. Заботы и тревоги загоняют ее глубоко внутрь, душат. Человек становится жалок, одинок, он болеет. Он спрашивает: «Куда подевалась моя доброта? Куда ушли друзья, любившие меня?» И все это время зачахшая роза доброты остается в его сердце, не уронив ни лепестка, а снаружи видно лишь жалкое одиночество. Человеку может взбрести в голову отнять жизнь у себя, у вас или у меня или отчаяться окончательно.
Говорил Онни-Джей Холи печально; он гнусавил, однако при этом на губах его сохранялась улыбка – чтобы публика убедилась, якобы он взаправду прошел через все, о чем говорит, и победил.
– Точно так было со мной, други, я знаю, о чем толкую, – сказал он, складывая руки на груди. – Каждый раз, как я собирался повеситься или совсем отчаяться, я вспоминал, что доброта у меня внутри. Надо лишь вывести ее наружу. С чьей-нибудь помощью, други.
И вот я повстречал пророка, – сказал блондин, указывая на Хейза. – Два месяца назад, народ, я услышал его речи: как он предлагал помочь мне, как проповедовал от Церкви Христовой Без Христа. Церкви, что должна обрести нового Иисуса и помочь мне вывести добрую натуру – к людям, которые насладятся ею. То было два месяца назад, други, и встреться мы с вами тогда, вы бы меня не узнали. Я люблю вас, народ, всех и каждого, и хочу, чтобы вы слушали пророка и вступили в нашу церковь – Святую Церковь Христову Без Христа. Новую церковь с новым Иисусом, где вам помогут, как и мне.
Хейз подался вперед.