– Тем, у кого нет авто, и права не нужны, – сказал коп, отряхивая руки о штанины.
Некоторое время Хейз молча взирал на картину у подножия холма. У него на лице словно отразилось все: и опушка, и то, что простиралось за ней, – насколько хватало глаз, до самого серого неба, слой за слоем переходящего в космическую пустоту.
Колени подогнулись, и Хейз присел, свесив ноги через край насыпи.
Встав над ним, патрульный предложил:
– Могу ли я подбросить вас до места назначения?
Минуту спустя коп подошел ближе.
– Куда вы ехали?
Уперев руки в колени, он наклонился и возбужденно задал другой вопрос:
– Вы вообще ехали куда-нибудь?
– Нет, – ответил наконец Хейз.
Присев на корточки, коп положил ему руку на плечо.
– Так вы никуда не собирались?
Хейз покачал головой. Выражение его лица не изменилось; Хейз не обернулся к патрульному. Он как будто полностью ушел в созерцание вида.
Поднявшись, патрульный отошел к машине. Встав у двери, посмотрел на затылок Хейза под шляпой.
– Ну что ж, еще встретимся, – сказал коп, сел в машину и уехал.
Посидев еще, Хейз поднялся на ноги и отправился обратно в город. Через три часа он оказался в его пределах и там зашел в ближайший хозяйственный магазин. Купил ведро, пакет негашеной извести и с покупками отправился на съемную комнату. У самого дома остановился, вскрыл мешок и высыпал известь в ведро. Потом из колонки у крыльца залил ее водой и стал подниматься по лестнице. На крыльце, покачивая на руках кота, сидела домовладелица. Заметив Хейза с ведром, она спросила:
– На что вам это, мистер Моутс?
– Хочу ослепить себя, – ответил Хейз и вошел в дом.
Домовладелица просидела в прежнем положении еще некоторое время. В одном слове она видела зла не больше, нежели в другом. Все слова она принимала по номинальной стоимости, а номинальная стоимость у них была одинакова. И все же, случись ей захиреть настолько, что захотелось бы себя ослепить, она скорее свела бы счеты с жизнью. Странно, почему другие не поступают так же? Можно ведь сунуть голову в духовку или наглотаться таблеток снотворного – так выйдет умереть без боли. Возможно, мистер Моутс считает себя слишком уродливым – иначе зачем хотеть себя ослепить? Женщина вроде нее, домовладелицы, с таким ясным зрением, не стерпела бы слепоты. Скорей умерла бы.
Внезапно до нее дошло: умерев, она так и так ослепнет. Устремив перед собой напряженный взгляд, домовладелица впервые задумалась о вечном: вспомнила фразу «вечная смерть», частенько произносимую проповедниками, и тут же изгнала ее из мыслей. (При этом в лице она переменилась не более, чем кот – в мордочке.) Домовладелица не была религиозной, но и грешницей себя не считала – за что постоянно благодарила свои счастливые звезды. Однако человеку, наделенному религиозной жилкой, она доверяла бы полностью – и мистер Моутс ею как раз обладал. Иначе не стал бы проповедником. Он ослепит себя известью, и домовладелица нисколько в этом не сомневалась. Ведь все ему подобные – по правде-то говоря – немного не в себе. По какой такой причине может человек самому себе разонравиться?
Этого домовладелица уразуметь не могла.
Глава 14
Хотя думать о том не перестала, поскольку, ослепив себя, мистер Моутс так и остался жить у нее. И каждый раз, встречая его, домовладелица задавалась тем же вопросом. Сначала она попросила мистера Моутса съехать, поскольку он не носил темных очков и ей не нравилось смотреть на месиво, в которое он превратил свои глаза. По крайней мере домовладелица так считала. Если не удавалось занять мозг какой-нибудь мыслью, то, стоя рядом с мистером Моутсом, она неизменно приглядывалась к его глазницам – словно ища в них то, чего прежде не видела. Раздраженная, домовладелица считала, будто мистер Моутс неким тайным образом ее дурит. Добрую часть дня он просиживал на крыльце, однако сидеть рядом с ним было все равно что находиться подле себя самой. Мистер Моутс не раскрывал рта – если только ему не хотелось поговорить.
Задашь ему вопрос утром, а ответ получишь после полудня – если получишь вообще. Мистер Моутс предложил плату сверх условленной – лишь бы сохранить за собой комнату, потому что запомнил дорогу до нее. Домовладелица согласилась не отбирать комнату, хотя бы до тех пор, пока не выяснит, как именно ее дурят.
Каждый месяц Хейз получал деньги от государства – за увечья, причиненные войной его внутренностям, и потому не ходил на работу. Хозяйку платежеспособность людей всегда впечатляла. Видя, что к кому-то плывут деньги, она следовала к началу потока, и вскоре тот сливался с ее собственным источником дохода. Она считала, будто налоги, которые она ежемесячно платит в казну, расходятся по карманам недостойных по всему миру; будто правительство отсылает их за границу – черномазым и всяким арабам – и выдает здесь, на родной земле, слепым и прочим глупцам, только и могущим расписаться в карточке получения. И, возвращая себе любое количество денег, она чувствовала, как торжествует справедливость. Справедливость домовладелица видела во всем, помогающем заполучить обратно любые ценности – деньги или что-нибудь иное. Словно некогда ей принадлежала вся Земля и хозяйка лишилась владений. Домовладелица просто не могла смотреть на какую-либо вещь, не испытывая при этом желания заиметь ее. И больше всего на свете ее раздражало чувство, словно где-то под боком спрятано нечто ценное и при том невидимое.
Домовладелице казалось, будто слепец что-то видит. На лице у него ярко читалась напористость, словно проповедник стремится к чему-то, видимому лишь издалека. Даже когда он смирно сидел в кресле, лицо его выдавало устремленность вперед. Впрочем, проповедник был слеп – домовладелица вскоре убедилась в этом, когда мистер Моутс снял с глаз временную повязку. Она долго и внимательно смотрела в его глазницы, прежде чем уверилась: мистер Моутс сотворил с собой обещанное. Прочие квартиросъемщики первое время, встречая слепца в коридорах, на цыпочках медленно проходили мимо и подолгу смотрели ему в глазницы. Впрочем, сейчас они уже не обращали на мистера Моутса никакого внимания; некоторые из новеньких жильцов знать не знали, что мистер Моутс сам себя ослепил. Весть о самоослеплении мистера Моутса разнесла по дому дочь Хоукса – едва он лишил себя зрения, девушка побежала, вопя, по всем комнатам. Жильцы не мешкая явились посмотреть. Если есть на свете гарпии, думала домовладелица, то девка Хоукса – одна из них.
Подокучав мистеру Моутсу несколько дней, она удалилась; сказала, дескать, не рассчитывала на честного перед Христом слепца, дескать, соскучилась по папочке, бросившему ее и уплывшему на судне для перевозки бананов. Домовладелица надеялась, что «папочка» – на дне соленого моря. Он задолжал хозяйке за месяц. Через две недели, однако, девка вернулась – снова докучать мистеру Моутсу. Нрав у нее был как у осы: целыми днями она кричала на мистера Моутса, но тот и не думал отвечать.
Домовладелица содержала порядочный пансион и об этом не преминула сообщить мистеру Моутсу. И еще – что если девка остается жить с ним, то плата повышается вдвое. И что есть вещи, которые домовладелица терпеть готова, и вещи, которых она терпеть не собирается. Затем она оставила мистера Моутса подумать над ее словами и вынести решение. Ушла она, впрочем, недалеко – осталась стоять тут же, скрестив руки на груди. Мистер Моутс не ответил – отсчитал еще три доллара и отдал их домовладелице.
– Этой девке, мистер Моутс, – сказала домовладелица, – только денег ваших и надо.
– Она их получит. Я заплачу ей, лишь бы убралась отсюда.
От одной мысли, что ее деньги пойдут на содержание шантрапы, домовладелица содрогнулась.
– Не делайте этого, – попросила она мистера Моутса. – У ней прав на то нет.
На следующий день она вызвала представителей социальной службы – чтобы забрали девку в арестный дом. На этот шаг домовладелица право имела.
Потом она решила выяснить, сколько государство платит мистеру Моутсу и сколько он получает как незрячий. Узнать это она тоже сочла себя вправе. В следующий раз, когда мистеру Моутсу прислали пенсию, она распарила конверт, вскрыла его, а через несколько дней посчитала себя обязанной повысить мистеру Моутсу арендную плату. По договору хозяйка готовила ему еду, и когда повысились цены на продукты, домовладелица сочла своим долгом повысить и плату за комнату. Впрочем, от ощущения, будто ее надувают, она так и не избавилась.
Зачем ослеплять себя, сохранив при этом жизнь, если только не имеешь какого-то плана? Если не видишь чего-то, будучи слепым ко всему остальному? Домовладелица решила непременно выяснить о мистере Моутсе все.
– Откуда ваша семья, мистер Моутс? – спросила домовладелица как-то, когда они сидели на крыльце. – Полагаю, они уже умерли?
Хозяйка полагала себя вправе полагать все, что угодно ей. Мистер Моутс, однако, никак не нарушил своего молчаливого состояния.
– И у меня все умерли, – сказала домовладелица. – А у мистера Флада все живы, кроме него самого. – Она же была миссис Флад. – Его родня приезжает ко мне, когда им хочется халявы. Вот у мистера Флада деньжата водились. Правда, он погиб – его самолет разбился.
Через некоторое время мистер Моутс соизволили ответить:
– Моей семьи больше нет.
– Мистер Флад, – повторила домовладелица, – погиб, когда самолет разбился.
Ей начало нравиться сидеть на крыльце вместе с мистером Моутсом, хотя она и сомневалась, что он знает о ее присутствии. Даже когда он отвечал на вопросы, домовладелица сомневалась, будто он отвечает ей лично, миссис Флад, домовладелице. Не кому-то другому. Бывало, они просиживали на крыльце по полдня (он – тихо, она – раскачиваясь), не проронив и двух слов, хотя миссис Флад могла бы разговаривать долго, со вкусом. Если же она не разговаривала, а лишь позволяла мыслям свободно течь в голове, то вскоре подавалась вперед и глядела на мистера Моутса с раскрытым ртом. Любой, кто видел ее в таком положении с тротуара, думал, будто она милуется с трупом.