На службу он прихватил с собой Библию в черном кожаном переплете и материнские очки в серебряной оправе. Хейз ходил в сельскую школу, где научился писать и читать, а заодно тому, что учение для него бесполезно. За всю жизнь он прочел одну лишь Библию. Взрослый Хейз к Писанию обращался нечасто и надевал очки, которые чересчур утомляли глаза, и прекращать чтение приходилось довольно скоро.
Любому, кто предложил бы осквернить себя, Хейз намеревался ответить, дескать, он родом из Истрода, что в Теннесси, куда и намерен позже вернуться, дабы нести Слово Господне людям; дескать, ни правительству, ни любой другой стране, куда бы ни определила Хейза военная служба, не соблазнить его на грехопадение.
Проведя несколько недель в военном лагере в компании друзей – не друзей, конечно, в привычном понимании этого слова, но сослуживцев, – Хейз наконец дождался заветного момента приглашения. Достав из кармана очки и нацепив их на нос, он ответил: ни за миллион долларов, ни за пуховую перину он не пойдет никуда; он родом из Истрода, что в Теннесси, и его душу не осквернить ни правительству, ни любой другой стране, куда бы… Однако голос юноши дрогнул, и речь осталась незавершенной. Хейз, пытаясь крепиться, смотрел на товарищей, и те заявили: никому его чертова душонка не нужна, разве только священнику. На это Хейз выдавил из себя: ни один священник, ни даже папа римский не соблазнят его, Хейза, на грех. Сослуживцы сказали, мол, нет у человека никакой души, и скопом отправились в бордель.
Хейз долго пытался поверить им и наконец поверил, потому как верить хотел. Хотел поверить и тем избавиться от души. Он углядел замечательную возможность избавиться от нее без грехопадения, обратившись ко злу. Армия отослала Хейза за полмира от дома и позабыла его. Парня ранили, и армия вновь вспомнила о нем – лишь для того, чтобы выковырять из груди шрапнель. Врачи якобы извлекли все осколки, однако ни одного не показали. И потому Хейз считал, будто в груди у него еще оставался металл – ржавея и отравляя кровь.
Затем Хейза отправили в другую пустыню и вновь наглухо позабыли о нем. У Хейза появилось достаточно времени, дабы заглянуть в глубь себя и убедиться: души у него нет. Когда убеждение окрепло, Хейз понял: в груди жжет от давно знакомого чувства – тоски по дому. И Иисус тут совсем ни при чем.
Когда же армия отпустила Хейза, он тешил себя мыслью, что остался непорочен. Единственное, чего ему хотелось, – вернуться домой, в Истрод. Библия в черном кожаном переплете и очки лежали в целости и сохранности на дне вещмешка. Ни одной книги Хейз так и не прочел, и Библию хранил как память о доме. Очки же таскал при себе – на случай если зрение все же ослабнет.
Два дня назад, отслужив, Хейз оказался в городе за три сотни миль к северу от желанного места и прямиком отправился в билетную кассу железнодорожного вокзала. Там купил билет до Мелси, ближайшей от Истрода станции. Ждать оставалось еще четыре часа, и Хейз заглянул в галантерею. Лавка была узкая, в ней пахло картоном, и чем дальше Хейз проходил, тем глубже становился царивший в магазинчике сумрак. Купив синий костюм и черную шляпу, Хейз попросил упаковать армейскую форму в бумажный пакет, который выбросил в мусорку на углу. На улице он заметил, что костюм ярко-синий, а контуры шляпы как будто стали жестче.
В пять вечера Хейз прибыл в Мелси, где сел на попутный грузовик, везущий хлопковые семена. С ним преодолел половину расстояния до Истрода. Вторую половину пути Хейз шел пешком и домой добрался к девяти, когда только-только стемнело.
Родной дом стоял черен, как сама ночь, открытый для нее; покосившийся забор и сорняки, проросшие сквозь доски веранды, Хейз приметил тотчас же, но то, что от дома остался один лишь костяк, выеденная скорлупа, осознал не сразу. Свернув в трубочку конверт и подпалив его от спички, Хейз вошел внутрь и побрел по пустым комнатам. Когда первый конверт догорел, Хейз запалил другой и вновь отправился бродить по пустому строению. В ту ночь он спал на полу кухни; от потолка отвалилась доска и упала Хейзу прямо на голову, оцарапав лицо.
В доме ничего не осталось, кроме платяного шкафа. Мать всегда спала на кухне, и потому шкаф из орехового дерева перетащили туда же. Миссис Моутс заплатила за него тридцать долларов и больше не позволяла себе крупных покупок. Кроме мотка шпагата в верхнем ящике, Хейз не нашел ничего. Странно, что никто не пришел и не украл такой шкаф. Примотав его ножки к половицам, Хейз оставил в каждом ящике по записке: «Это шкап Хейзела Моутса. Кто украдет – того догоню и убью».
Засыпая, он думал, что матери спокойнее в могиле теперь, когда шкаф охраняется. Пусть приходит как-нибудь ночью и посмотрит. А вдруг-таки придет? Со встревоженным лицом, которое Хейз видел в щелочку под крышкой гроба. Хейзу тогда было шестнадцать лет. Когда гроб накрывали крышкой, на лицо матери упала тень и уголки губ словно оттянуло вниз – покойнице как будто не понравилась смерть. Казалось, она вот-вот выпрыгнет из гроба, откинув крышку, и полетит искать радости… но гроб заколотили.
У матери вполне могло возникнуть желание выпрыгнуть из него, улететь. Хейз видел ее во сне – страшную, похожую на гигантскую летучую мышь, как она вырывается из гроба, летит, но ее настигает и прихлопывает тьма. Хейз видел изнутри, как темнота сгущается, отрезая путь в гроб свету, а проснувшись, понял: щель, сквозь которую льется из коридора бледный свет, закрывается. Он подскочил и просунул в нее голову и плечи. Повиснув на ширме, заметил в дальнем конце вагона проводника – тот белым пятном застыл в темноте коридора и смотрел на Хейза.
– Я болен, – позвал Хейз. – Меня нельзя запирать в этой штуковине. Выпустите.
Проводник не пошевелился.
– Господи, – произнес Хейз. – Иисусе.
По-прежнему не двигаясь с места, проводник с мрачным торжеством в голосе ответил:
– Иисуса давно уже нет.
Глава 2
В город он приехал только к шести вечера. Когда поезд остановился на узловой станции, Хейз вышел подышать воздухом, зазевался, и поезд ушел без него. Хейз побежал следом, но с головы сорвало шляпу, и пришлось мчаться в обратную сторону. По счастью, Хейз прихватил вещмешок с собой – дабы из него никто ничего не стянул. Он прождал шесть часов, пока не прибыл другой поезд в нужную сторону.
Едва сойдя на станции в Толкингеме, Хейз обратил внимание на огни и вывески: «Орешки», «Вестерн юнион», «Аякс», «Такси», «Отель», «Сласти»… Большая часть вывесок была электрическая, они то поднимались, то опускались или безумно мигали. Хейз медленно побрел по станции, прижимая к груди вещмешок, глядя по сторонам – сначала на одну рекламу, потом на другую… Пройдя станцию от начала до конца, Хейз вернулся, словно намереваясь сесть на следующий поезд и уехать. Под полями шляпы его лицо выглядело решительным и суровым. Пусть никто не узнает, что Хейзу некуда податься. Раза два или три он прошелся вдоль зала ожидания, однако присаживаться на лавку не стал. Хотелось найти уединенное местечко.
Хейз отошел в торец вокзала и толкнул перед собой дверь; черно-белая надпись гласила: «Мужской туалет. Для белых». Хейз вошел в узкое помещение, по одну сторону которого тянулись ряды моек, по другую – деревянные кабинки. Стены, некогда веселого ярко-желтого цвета, ныне приобрели грязно-зеленый оттенок и были покрыты различными надписями да изображениями частей тел, как мужских, так и женских. На каких-то кабинках еще сохранились дверцы, и на одной красовалась надпись цветным карандашом: «Добро пожаловать!!!», а рядом – нечто похожее на змея. Эту кабинку Хейз и выбрал.
Усевшись на стульчак, он принялся изучать надписи, сделанные изнутри, пока не наткнулся на одну, видимо, оставленную пьяной рукой (на левой стенке, над туалетной бумагой): «Миссис Леора! Бакли-роуд, 60. Самая гостеприимная постель в городе! Брат».
Достав из кармана карандаш, Хейз записал адрес на оборотной стороне конверта.
Покинув здание вокзала, он поймал желтое такси и назвал водителю – коротышке в большой кожаной кепке и с сигарой в зубах – адрес. Через несколько кварталов Хейз заметил, что таксист косится на него в зеркало заднего вида.
– Ты ведь не ее дружок, верно? – спросил водитель.
– Первый раз к ней еду, – ответил Хейз.
– Откуда знаешь про нее? Не часто она проповедников принимает. – Разговаривал таксист уголками рта, держа сигару точно посередине.
– А я и не проповедник, – нахмурился Хейз. – Имя и адрес списал в туалете.
– Выглядишь как святоша. Шляпа проповедницкая.
– Неправда, – возразил Хейз, наклоняясь и кладя руку на спинку переднего сиденья. – Шляпа как шляпа.
Такси остановилось у небольшого одноэтажного дома между бензоколонкой и пустырем. Покинув автомобиль, Хейз сунул деньги водителю в окно.
– Не только в шляпе дело, – подсказал таксист. – Взгляд у тебя этакий…
– Послушайте, – произнес Хейз, прикрывая полями один глаз, – никакой я не проповедник.
– Понимаю. Никто на этой Божьей зеленой земле не совершенен, будь то поп или кто иной. Лучше всего проповедник расскажет об ужасе греха, если знает о нем не понаслышке.
Хейз наклонился к самому окну, случайно ударившись лбом и шляпой о кузов машины. Шляпа села ровно, выражение на лице разгладилось.
– Слушайте сюда и запомните: ни во что я не верю.
Таксист вынул изо рта пенек сигары.
– Прям вот так и не веришь? – спросил он, изумленно раскрыв рот.
– Повторять не собираюсь.
Водитель снова взял сигару в зубы.
– В этом ваша беда, проповедники, – произнес он. – Вы слишком хороши, чтобы верить во что-то.
Сказав так, он уехал с выражением надменного благочестия на лице.
Хейз обернулся к дому: тот был немногим больше хибары, в одном окне горел теплый свет. Подойдя к крыльцу, Хейз заглянул в щелку в ставнях и увидел крупное белое колено. Затем отошел к передней двери и толкнул ее – оказалось не заперто, и Хейз прошел в небольшой затемненный коридор с дверьми по обеим сторонам. Дверь слева имела трещину – из нее в прихожую проникал узкий столбик света. Через щель Хейз увидел миссис Уоттс. Та сидела на белой железной кровати и большими ножницами стригла ногти на ногах. Это была крупная женщина: темно-желтые волосы и белое лицо, лоснящееся под слоем ночного крема, – в розовой сорочке, которая подошла бы даме куда меньших пропорций.