– Элен, пожалуйста, присмотрите за моим товаром. Я скоро вернусь!
– Конечно, – кивнула та. Шагнула к серому фургону, но по-прежнему не спускала глаз с мадам Ружмон, которая, полуобернувшись к своей сопровождающей, твердила:
– Поехали, Мари, поехали в медпункт тоже. Я хочу узнать, как там бедняжка Одиль.
Алена даже покачнулась.
– Извините, мадам, почему вы говорите – Одиль? Разве мадам Бланш зовут не Одетт? – не удержалась она. – Или Одетт – ее сестра?
– Конечно, ее зовут Одиль! – твердо повторила мадам Ружмон, повернувшись к ней. – Вы что-то путаете, милочка! Я знаю Одиль с раннего детства, еще до того, как мы стали вместе ходить в школу в Нуайере. И никаких сестер у нее никогда не было. А теперь позвольте нам проехать.
Алена посторонилась, с раскаянием вспоминая бледность мадам Бланш, ее нервозность, ее преувеличенный восторг при виде мадам Ружмон… Да сдалась бы ей эта «милочка Сесиль»! Мадам Бланш во что бы то ни стало хотела сохранить свои тайны от бесцеремонной русской, которая лезла в них – честно говоря, из праздного любопытства. От самого обыкновенного нечего делать!
«Мне стало грустно, – подумала Алена словами Печорина из лермонтовской «Тамани». – И зачем было судьбе кинуть меня в мирный круг честных контрабандистов? Как камень, брошенный в гладкий источник, я встревожил их спокойствие…»
А может быть, не в Алене Дмитриевой дело? Ей страшно хотелось снять с себя вину. Может быть, не из-за ее бесцеремонного любопытства стало плохо бабуле стеклодува Жака? Может, что-то случилось?
– Еще минутку, мадам Ружмон! – умоляюще воскликнула она. – А как так вышло, что бедная мадам Бланш вдруг потеряла сознание? Вы о чем-то говорили? Может быть, ее что-то огорчило?
– Какая ерунда! – негодующе воскликнула мадам Ружмон. – Что могло ее огорчить в моем предложении отправиться в кафе и выпить кофе гляссе? Мы пили его здесь и в школьные годы, и потом, во время оккупации, хотя к нам, бывало, приставали немецкие офицеры. Впрочем, некоторые из них были очень любезны! – По ее лицу скользнула легкая улыбка. – Я только напомнила об этом Одиль, как вдруг за спиной взревел мотоцикл, Одиль оглянулась, вскрикнула – и упала. Ее напугал не наш разговор, а мотоцикл! Ведь проезд мотоциклам здесь воспрещен! Но он появился так внезапно, что Одиль, наверное, решила, будто он нас задавит! Поехали, поехали, Мари! – раздраженно скомандовала она, и коляска свернула в ту же боковую улочку, куда только что проследовал ковер с мадам Бланш.
С Одиль Бланш. Одиль Беловой, а вовсе не Черновой, как того требовал сюжет «Лебединого озера».
Алена швырнула пиджак и рюкзак в антикварное кресло, рухнула в соседнее и нервно сцепила руки.
Зачем мадам представилась не своим именем? С какого, как любит выражаться писательница Алена Дмитриева, перепугу?
А вот именно что с перепугу: она заподозрила, что русская гостья этих Детур прочла странное письмо, и встревожилась, что кто-то проник в ее тайны. Но как это могло вообще прийти в голову? Ведь это произошло еще до панегирика дешифровальным талантам Алены. Она на глазах мадам Бланш вынула записку из кармана шортов, а что записка была туда аккуратнейшим образом положена за минуту до этого, мадам Бланш и заподозрить не могла!
Или могла?
Вот именно. И кодовые слова здесь – «аккуратнейшим образом».
Алена вспомнила, как мадам Бланш сжала ее руку с письмом, словно давала знак спрятать его от Жака. И Алена сунула в карман бумажный комок. Потом, когда начала его расшифровывать, хорошенько расправила. А убирая снова в карман, аккуратно свернула.
Именно этот свернутый листок она и подала мадам Бланш. И та не могла не догадаться, что бесцеремонная русская сунула нос в загадочное послание.
Так, сунула. И что?
Как поступил бы любой нормальный человек, если бы ему в руки попалась эта тарабарщина? Пожал бы плечами и сказал мадам Бланш, которая уверяла, что эта бумага для нее необычайно важна: «Какое смешное письмо! Зачем оно вам?»
Или: «Это же сплошная абракадабра! Неужели вы в ней что-нибудь понимаете?»
Или: «Ребенок какой-то пошутил, что ли?»
Алена же промолчала. Вернула письмо молча. При этом аккуратно свернув его, что явно свидетельствовало: она видела, что там написано.
Вот тогда мадам Бланш и забеспокоилась. Но только слегка. Немного. И из чистой предосторожности решила поморочить голову русской, назвавшись Одетт. А может быть, это была просто оговорка. Для всякого, кто знает балет «Лебединое озеро», эти имена не могут не стоять рядом. Вспомнишь одно – сразу вспоминаешь другое. Ассоциативная связь.
Вопрос такой: откуда девяностооднолетней бабуле из Муляна знать балет «Лебединое озеро»?
Хм, она может быть меломанкой. И вообще, обмолвилась же, что приехала из Парижа. Возможно, там пополнила свое образование по части балетов.
Да не важно, по какой причине мадам Бланш называла другое имя! Они с Аленой раньше не общались, зачем им общаться теперь? И вообще, эта русская скоро уедет, так и не узнав, как зовут ее на самом деле…
Но потом, на броканте, услышав восторженные восклицания Маршана, мадам Бланш забеспокоилась всерьез. До того всерьез, что еле владела собой. И достаточно было малейшего повода, чтобы у нее отказали нервы.
Поводом стал мотоциклист.
Почему мадам Бланш так напугал какой-то мотоциклист? Просто потому, что мотор взревел над ухом? Или не просто?
Что, если этот мотоциклист не какой-то? Что, если она его знает? Знает и боится!
Он привез странное письмо? Или не он? И кто он такой?
Это он раскатывал ночью по Муляну и вскрывал замок в доме семейства Детур? Или кто-то другой?
– Слишком много мотоциклистов, – проворчала Алена, устраиваясь поудобнее и доставая телефон. – Но имя хотя бы одного из них я сейчас узнаю!
Она набрала парижский номер и задала вопрос, который буквально жег язык.
Сначала ответом было озадаченное молчание. Алена повторила вопрос и наконец получила ответ.
Закончив разговор, она обнаружила, что брокант пустеет. Фургоны разъезжались, люди расходились. То ли начавший накрапывать дождик спугнул народ, то ли настроение у всех испортилось после несчастного случая с мадам Бланш.
При мысли о пожилой даме настроение у Алены тоже испортилось. Ответ, который она получила по телефону, был очень интересным, но какое отношение он имел к загадочной записке?
Кто, кто, кто ее принес?
Была догадка, была возможность ее проверить… Для этого прямо сейчас следовало оказаться в Тоннере. Но даже там можно получить только подтверждение версии, а не точный и однозначный ответ.
Однако дождь расходится все сильнее, а Маршана нет. Алена заметила, что в том проулке, где продавались стеклянные безделушки Жака, его соседка Клоди поспешно натягивает широченную полиэтиленовую простыню на свой стол, а потом бежит к другому, чтобы прикрыть товар Жака.
Может быть, в фургоне Маршана тоже есть пленка?
Алена подбежала и заглянула в приоткрытую дверцу. Оказывается, далеко не все товары были выставлены на площадь. Там лежали рулоны ковров, стояли коробки со старыми книгами, еще Алена увидела какой-то потертый кожаный футляр, который ей что-то напомнил, что-то давнее… Это патефон, что ли?
Ладно, не важно. Главное, что там и в помине не было защитной пленки. Но сидеть сложа руки нельзя.
Алена стащила с подставки портрет девушки в черном платье и отнесла его в фургон, поставила с краю. Следующим спасла портрет фрица, предположительно – Фрица, Рицци.
И невольно загляделась на него.
Все-таки Маргарет Барон была прекрасной художницей. Как тщательно выписаны каждая прядь, каждая черта молодого мужского лица: прищуренный глаз, тонкий нос с горбинкой, даже правое ухо (голова была повернута в три четверти) с маленькой мочкой и острым козелком, мускулистая шея, ключицы…
А кстати, вдруг пришло в голову Алене, обязательно ли ехать в Тоннер, чтобы выяснить то, что она хочет выяснить? Достаточно забежать в единственный отель Нуайера. Возможно, там удастся получить ответ. А если нет, тогда поездки в Тоннер не избежать. Как жаль, что у нее нет транспорта, чертовски жаль! Семнадцать километров до Тоннера – это тебе не шесть до Нуайера.
Мысли мелькали, а Алена тем временем продолжала машинально переносить картины в фургон. К счастью, дождь иссяк, но все же она обрадовалась, когда услышала рядом задыхающийся голос Маршана, появившегося с ковром через плечо:
– О, Элен, вы поразительная женщина! Тысяча благодарностей! Можете отдохнуть, я теперь все сделаю сам.
– Как мадам Бланш? – заботливо спросила Алена. – Полегче ей?
– Вызвали врача из Тоннера, он уж выехал, – озабоченно сообщил Маршан, сваливая ковер в фургон. – Просил ни в коем случае ее никуда не перевозить. Переезд может спровоцировать стресс, так что пока она останется в медпункте. Очень надеюсь, что все обойдется, хотя сердечный приступ в ее годы – это не слишком хорошо. Просто даже очень нехорошо!
– Да, – пробормотала Алена, изо всех сил убеждая себя, что возраст есть возраст, а ее назойливое любопытство не имеет никакого отношения к внезапному сердечному приступу мадам Бланш. – Может быть, у вас есть пленка? – спросила она, набрасывая на озябшие плечи отсыревший пиджачок. – Я хотела найти, чтобы все здесь накрыть, но…
Она прикусила язык, подумав, что, пожалуй, нарушила границы частного владения, когда залезла в фургон и шарила там в поисках защитных средств.
– Да уже нет смысла что-то закрывать, надо грузиться и уезжать! – Маршан лихо запрыгнул в фургон с плюшевым пуфом в руках. Выскочил он морщась, то и дело припадая на правую ногу.
– Что случилось? – спросила Алена.
– Да споткнулся о машинку, – пропыхтел Маршан. – Ничего страшного.
О машинку! Он споткнулся о машинку! Так вот что за потертый футляр видела Алена в фургоне. И никакой это не граммофон. Неудивительно, что этот футляр показался Алене знакомым – все-таки немало успела она повидать в свое время пишущих машинок и футляров с ними.