Ее просто в жар бросило. Нет, конечно, ничего странного нет в том, что среди товаров антиквара сыскалась пишущая машинка, но как-то очень интересно все сошлось…
– Это потрясающе, – пробормотала Алена. – Антикварная? Как называется? «Ундервуд»? «Ремингтон»?
– Да вы знаток! – усмехнулся Маршан.
– Я не знаток марок пишущих машинок, – уточнила Алена. – Но кое-что знаю об их истории. Скажем, Марк Твен печатал «Тома Сойера» на первой модели «Ремингтона», а Хемингуэй работал на «Халда Портабль».
Алена иногда поражалась способностям иголок и булавок, которыми была в полном беспорядке набита ее голова, колоться в самое нужное время. Ладно, Марк Твен и «Ремингтон» – это общеизвестно, но вот когда и где она умудрилась вычитать об этой самой хемингуэевской «Халде»?
– Увы, у меня в фургоне не такая уж редкость. – Маршан втолкнул внутрь очаровательное кресло с почти вытертой плюшевой обивкой, на котором Алена успела немножко посидеть. – «Рейнметалл» с немецким шрифтом.
Нет, с немецким – это не то. Письмо было написано по-французски.
– А существуют старинные французские пишущие машинки? – спросила Алена как бы между прочим.
– Конечно, – пропыхтел Маршан, запихивая в фургон два оставшихся ковра и пытаясь закрыть дверцы. – Например, «Дактиль».
– Дактиль? – изумилась Алена. – Да ведь это поэтический размер, вот как у Некрасова: «В самом разгаре страда деревенская…»
– Вполне возможно, – с уважением взглянул на нее Маршан. – Я не знаток поэзии, каюсь. Однако именно так назывались пишущие машинки, машинки для слепых и калькуляторы, которые производил Октав-Максимилиан Рошфор. Фирма находилась в Париже – сначала на бульваре Осман, 46, потом на рю Лафайет, 4. Однако с тех пор, как во Францию еще во время войны попала германская «Олимпия» с французским шрифтом, позиции «Дактиля» изрядно просели. Машинка эта теперь попадается очень редко. Пользуется спросом исключительно у любителей раритетов. Хотя цена ее невелика, несмотря на редкость, – всего около пятисот евро.
«Ага, просто дешевка!» – не без иронии подумала Алена, но не стала делиться ни своими мыслями, ни своей иронией, а продолжала допытываться:
– Говорите, в войну больше печатали на «Олимпии»? А теперь ее можно купить?
– Конечно. – Маршан закрыл наконец фургон. – И «Олимпия», и «Смит Премьер», и «Ремингтон» и тогда были, и сейчас их можно раздобыть. А вы что, на машинках пишете свои романы полисье? Я слышал, у некоторых писателей это в моде.
– Да нет, я на компьютере работаю, – усмехнулась Алена. – Или от руки пишу. Машинки – это прошлое. Хотя для развлечения я не против попечатать.
– Я, конечно, торгую всем подряд, – признался Маршан, – от картин до носорогов, но пишущие машинки мне редко попадались.
– Как это – до носорогов? – удивилась Алена.
– Да вот так! – Маршан широко улыбнулся. – Приглашаю посмотреть мой склад. Там и носорога увидите. Я оставлю там фургон, а потом отвезу вас домой – уже на нормальной машине.
– А где склад?
– В Тоннере.
– Это его пытались взломать вчера? – вспомнила Алена.
– Да, и сегодня утром, вообразите, тоже, – сокрушенно сказал Маршан. – И тоже безуспешно! С моими замками не так просто сладить. Кроме того, там установлена охранная сигнализация. Вообще даже не помню, когда в последний раз туда всерьез пытались забраться. В прошлом году мальчишки хотели покататься на лошадях в моем манеже, но их перехватила жандармерия, как только они дотронулись до замка. Очень было смешно!
– У вас не только носороги, но и лошади есть? – изумленно уставилась на него Алена.
– А как же! У меня все есть! Садитесь, увидите! – открыл он перед ней переднюю дверцу.
– Извините, Бати, но вы не обидитесь, если я подсяду к вам около городских ворот? – спросила Алена, изо всех сил изображая застенчивость. – Понимаете, здесь, в Нуайере, такие улицы запутанные, вы по ним крутиться будете, а меня ужасно укачивает… Выезжайте сами, а я вас у ворот встречу, ладно?
– Конечно, как вам будет угодно, – кивнул Маршан, забираясь в кабину, захлопывая дверцу и улыбаясь Алене через окно. – Давайте кто быстрее?
– Давайте! – кивнула Алена и понеслась со всех ног к воротам. Она прекрасно слышала, как вслед ей смеется Маршан и как взревывает мотор его «мерседеса».
Спешила она прежде всего потому, что не хотела, чтобы Маршан увидел, как она выходит из гостиницы.
Добежала до высокого крылечка, влетела в низкий сумрачный холл, отрывисто спросила полную некрасивую даму за конторкой о том, о чем хотела спросить, получила любезный, но отрицательный ответ – и выскочила как раз вовремя, чтобы успеть со скучающим видом присесть на каменную тумбу у городских ворот под маленькой, когда-то раскрашенной, а теперь облупленной и украшенной бумажными цветами статуей Пресвятой Девы, покровительницы Нуайера. Все это ровно за полминуты до того, как из проулка не без усилий вывернул серый «броневик» Маршана.
Из «Воспоминаний об М.К.»
Теперь я хочу рассказать о том времени, когда «чудная панночка» вдруг почувствовала, что ее счастью приходит конец.
Казалось, все шло прекрасно! В трех балетах она исполняла главные роли, ее техника совершенствовалась, балетоманы были в восторге от ее арабесков и пируэтов, а уж тридцать два фуэте просто вознесли ее на вершину балетного олимпа.
М.К. очень хотелось получить заглавную партию в балете «Эсмеральда». Она попросила об этом всевластного балетмейстера Мариуса Ивановича Петипа.
Он говорил по-русски очень плохо и ко всем обращался на «ты». Выслушал просьбу, спросил:
– А ты любил?
М.К. восторженно ответила, что любит и любима. Тогда он задал второй вопрос:
– А ты страдал?
Этот вопрос ей показался странным, и она ответила:
– Конечно, нет.
Тогда Петипа сказал то, что М.К. потом вспоминала часто. Он объяснил, что, только испытав страдания любви, можно по-настоящему понять и исполнить роль Эсмеральды. Как горько она плакала над его словами, когда в самом деле выстрадала право танцевать Эсмеральду, и эта партия стала ее лучшей ролью!
М.К., конечно, понимала, что меч бракосочетания цесаревича висит над ее счастьем и рано или поздно упадет. Она могла сколько угодно тешиться подарками Ники и других поклонников, есть хоть с утра до вечера свой любимый шоколад «Версаль» с орешками, ласкаться со своим венценосным любовником и откровенно топтать сердце великого князя Сергея Михайловича, однако, сколько веревочке ни виться, конец будет. Наконец слухи о сватовстве к Алисе Гессенской перестали быть слухами и стали суровой правдой.
– Мой брак и наша разлука неизбежны, – сказал ей тогда наследник. – Я знаю, ты любишь меня, и ты дорога мне необычайно. Я вечно буду помнить о тебе и любить тебя. Но наша связь будет прервана в тот миг, когда я получу от Аликс согласие. Я не смогу обманывать ее. Я не смогу обманывать женщину, на которой буду женат. И ты должна знать, что я все расскажу ей о наших отношениях.
Маля смотрела на него неподвижным и спокойным взором. Ей была непонятна эта всеподавляющая честность. Она уже достаточно хорошо знала мир отношений, чтобы понимать: этот мир зиждется на лжи, но по большей части это ложь во спасение. Если лжи не будет, многие семьи распадутся, и сотни людей окажутся несчастными. Глупец тот, кто жаждет узнать правду, а кто способен закрыть глаза на очевидное, мудр, хоть и слеп.
А еще Маля подумала, что Господь распорядился более чем милосердно, даровав людям неведение относительно грядущего. Каждый знает, что смертен, но смертный час прикрыт щадящей завесой неизвестности. Кара для преступников не столько в том, что они будут казнены. Приговор уже приводится в исполнение в тот миг, когда становится известно, что он не подлежит обжалованию, а главное – когда преступники узнают неотвратимую дату казни.
Она знала, что Ники должен жениться. Она даже ревновала его к далекой гессенской принцессе. И все же в сердце жила надежда на невозможность, неосуществимость этого брака. Она не мыслила себе жизни без Ники, и он это понимал. Но вот пришел любимый и сообщил, что она, маленькая балерина, всего лишь игрушка его высочества, временная жена, совершенно как бедняжка Чио-чио-сан в опере «Мадам Баттерфляй». Кункубина, кажется, так это называется? Она обречена на временное существование, и ее возлюбленный будет делать все, чтобы ускорить разлуку. Теперь она должна жить с этой мыслью. Не добрее ли было бы с его стороны вовсе обходить молчанием свое желание непременно и как можно скорее жениться на Аликс Гессенской?
«Мы с ним совсем разные, – с тоской подумала Маля. – Мы подходим друг другу только в те мгновения, когда сливается наша плоть. А душой и умом мы порознь».
– Конечно, – шепнула она ласково, – я понимаю, ты не можешь ей лгать, не должен. Это так благородно! Это так прекрасно!
Его глаза потемнели от нежности, и он заключил Малю в объятия.
Отвечая на его поцелуи, лаская его, она с трудом подавляла печальную усмешку при мысли, что играет для Ники ту же роль, какую играл для нее Сергей. Она всего лишь репетиционная площадка для будущей роли великого любовника, которую сыграет Ники перед Аликс. Она черновик той поэмы любви, которую он создаст для нее. Будет ли Аликс признательна за это маленькой балерине, которая научила ее мужа искусству любить?
Но нет, она прекрасно понимала, что будущая императрица никогда не простит М.К., что та была любовницей Николая. Аликс тоже будет считать, что Ники избыточно, ненужно честен. Когда он откроет ей правду о своих отношениях с Малей, та сочтет, что вполне могла обойтись без этой горькой и обидной правды. Она будет необычайно счастлива в супружеской жизни с Ники, но вечно будет проклинать маленькую балерину, которая научила ее мужа искусству любви. Своей вымученной честностью Ники превратил жизнь двух любящих его женщин в подобие ада. Балерина будет всегда видеть его третьим в постели, с каким бы мужчиной она ни предавалась страсти, но и императрица всегда будет видеть ее третьей в своей супружеской постели.