Впрочем, это не важно. Главное, можно было рассчитывать, что Фридрих создаст сыну М.К. вполне достойные условия существования. Вдобавок Рицци свели М.К. и Андрея Владимировича с комендантом лагеря, гауптманом Нахтигалем, офицером старой немецкой армии, не принадлежащим к партии. Он хорошо относился к заключенным. Иногда он устраивал М.К. свидания с Вово́ у себя в кабинете и давал возможность спокойно поговорить. Однако даже Нахтигаль не мог освободить Вовó, и М.К. с мужем пережили тяжелые три месяца, когда многих заключенных выпускали из лагеря, а Вовó никак не освобождали. У него был номер 119 – и именно 119 дней он пробыл в заключении, которое благодаря Нахтигалю и Фридриху Рицци оказалось не слишком тяжелым. Кстати, по отзывам тех, кто был в заключении вместе с Вовó, он держался мужественно и стойко, ободрял товарищей и оставил у них о себе самое благоприятное впечатление.
Когда Вовó вернулся домой, Карл Рицци был приглашен на экскурсию в студию М.К., где для него был накрыт весьма щедрый аперитив. Карл являлся как бы полномочным представителем лагерной администрации. Фридрих Рицци и герр Нахтингаль вежливо, но непреклонно отказались от приглашения – к большому облегчению М.К., которая прекрасно понимала, в какое неловкое положение попала бы сама и поставила бы своего сына. Могли бы подумать, что он поступился честью ради освобождения! Да им и не слишком интересно было общение с русскими. Зато Карл Рицци воспринимал это как общение с легендой мирового балета. Позвать домой двоих гитлеровцев М.К. не решилась: она сама этого не хотела, и на репутации Вовó и всей семьи это могло сказаться не лучшим образом. Ограничились студией.
Я переводила на этой встрече и, ей-богу, устала от восторгов Рицци. И снова мне чудилось в нем какое-то коварство. Или только чудилось?
Принимали Карла Рицци в студии весьма приветливо. М.К. надела очаровательное черное платье и знаменитую бриллиантовую брошь, подаренную императором, – ту самую «мудрую змею». Прислуживали за столом приглашенные официанты. Потом все разъехались по домам.
Во время обеда произошел один небольшой конфуз: Карл Рицци, желая показать себя знатоком балета, спросил, как поживает Серж Лифарь и дружит ли с ним М.К.
– Да, мы иногда видимся, – ответила она так холодно, как только могла.
На счастье, у Рицци хватило ума не продолжать разговор.
На самом деле М.К. оказалась в непростом положении. Ведь Лифарь, который был своим человеком у Романовских-Красинских, жестоко их разочаровал: он не скрывал симпатий к оккупантам и стал одним из самых известных русских коллаборационистов. Доходило до ужасных вещей, скажем, узнав, что немцы захватили его родной Киев, Лифарь послал приветственную телеграмму Гитлеру. Он частенько бывал в «штабе» парижских коллаборационистов «Дойче Институт», снимался для журнала «Сигналь», который считался органом министерства пропаганды. За свои старания он был назначен руководителем балетной труппы Гранд-опера.
Между прочим, о нем ходил довольно скабрезный анекдот, весьма похожий на правду. Когда началась депортация евреев, на Лифаря, русского по происхождению, поступил донос – якобы он на самом деле иудей. Если его фамилию прочесть наоборот, получится «Рафил». Лифарь был вызван в немецкую комендатуру на довольно неприятный разговор. Тогда, чтобы доказать, что он никакой не еврей, Серж разоблачился ниже пояса и предъявил присутствовавшим веское доказательство, что он не прошел обряд обрезания. Сначала это вызвало истерический хохот у присутствующих, но затем Лифаря едва не арестовали за оскорбление гитлеровских офицеров.
Вообще надо с грустью признать, что среди русских эмигрантов подавляющее большинство сначала обрадовались возможности рассчитаться с большевиками и вернуться на родину в составе армии-победительницы. В частях, которые сражались на стороне Германии, оказалось до 25 тысяч представителей эмигрантской молодежи. Их трудно винить – они следовали призывам своих вождей!
Великий князь Владимир Кириллович, сын покойного «императора в изгнании», претендент на российский престол, призывал соотечественников способствовать по мере сил «свержению богоборческой большевистской власти и освобождению нашего Отечества от страшного ига коммунизма».
Я не хочу называть ничьих фамилий – да и Лифаря назвала только потому, что о нем зашел разговор на том приеме.
Но большинство из нас были просто-напросто обыватели, которые желали мира и вынужденно приспосабливались к тем условиям, которые диктовало время.
Я была именно такой, и М.К. со своей семьей были именно такими. Я бы очень хотела знать тех, кто откликнулся на призыв де Голля и начал сопротивляться, воюя во Франции и за свою страну. Я не сомневаюсь, что они есть! Может быть, когда-нибудь я встречу кого-нибудь из них…»
Послесловие французского издателя
Книга С.С. «Воспоминания об М.К.» осталась незаконченной в связи с внезапной гибелью автора.
Серафима Владимировна Серпан (Никольская) в ноябре 1941 года попала в облаву, которую устраивали гитлеровцы по случаю убийства резистантами фашистского генерала. Всех схваченных повезли в гестапо. Несколько человек пытались бежать и были застрелены. Среди них оказалась и Серафима Владимировна. Недописанную книгу спустя несколько лет после войны издал ее муж, Феликс Серпан, не изменив в ней ни единого слова, но предварительно показав той, кого Серафима Владимировна называла М.К. Главная героиня записок одобрила публикацию.
Бургундия, Нуайер, наши дни
Итак, она угадала. Она все выяснила! Она не заблудилась в стеклянно-зеркальном лабиринте, а в самом деле сделала великое открытие.
Стоп. Рано еще открывать шампанское. Возможно – да что там, вероятнее всего! – не только она сделала судьбоносное открытие.
Алена надела свое кольцо и растерянно оглянулась, размышляя, как бы половчее смыться. Надо срочно заскочить к мадам Бланш, а потом мчаться в Мулян. Может, жандармы все-таки добрались туда?
О том, как вернуть багги Маршану, она и не думала. Сам заберет! А не заберет – Алена еще с удовольствием покатается.
Между тем Жак снова открыл плавильную печь и увеличил жар.
– Вы не трудитесь делать мне брошку, я раздумала, – пробормотал Алена. – Я лучше на следующем броканте пудреницу куплю. Спасибо за ужин.
Надо было трогаться. Выискивая предлог переместиться к выходу, Алена скользнула взглядом по стенам, снова наткнулась на фотографию в стеклянной рамочке – и невольно улыбнулась:
– Вас сразу можно узнать, Жак. Глаза почти не изменились. А это ваши родители?
– Да. Они трагически погибли, – спокойно сказал Жак. Всмотрелся в лицо Алены и прищурился: – Вы об этом знали, да?
Язык не повернулся соврать:
– Да, знала.
– Откуда?
И снова она брякнула правду:
– От Бати Маршана.
– От Бати-и-и? – с издевкой протянул Жак – и внезапно так и взвился, словно наткнулся на понтию с раскаленным оранжевым клочком стекла на конце: – И вокруг вас он увивается? Багги его, ведь так? Я сразу понял по брелку, который сам же и делал! Опять Бати! Ладно, глупышка Изабель поддалась в свое время его дешевому очарованию, но вы!
«Значит, Маршан увел у Жака знаменитую Изабель, а тот увел у него рыжую Эппл, – сделала закономерный вывод Алена. – Надо же! И всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет!»
Она с трудом подавила смех, но Жаку было не до смеха:
– Вы производите впечатление разумной женщины. По вам не скажешь, что вы способны упасть в объятия этого юбочника!
Алена схватила бутылку с водой и жадно глотнула.
– Жак, у меня очень разболелась голова, – проговорила она слабым голосом, причем без всякого притворства. Голову действительно ломило от дури, которую проявляли местные мужчины. А может, нынче день такого специального бургундского сурка? – Я бы хотела уйти, извините. У меня есть еще дела.
– Вы пойдете, пойдете, – покладисто закивал Жак. – Но сначала скажете мне, зачем вы сюда пришли.
– То есть как? – не поняла Алена. – Вы же меня сами пригласили поужинать.
– Но вы бы все равно пришли, верно? – хмуро взглянул он. – Якобы на экскурсию. Зачем это вам? Почему вы задавали вопросы, из которых мне все стало ясно?
«Мне тоже», – подумала Алена, а вслух постаралась удивиться:
– Что вам стало ясно?
– Что вы влезли туда, куда не следовало! – рявкнул Жак, взмахнув понтией, и Алена невольно отшатнулась к открытой дверце плавильной печи.
Жак довольно усмехнулся, ловко просунул понтию в огонь и захватил новую каплю грозного оранжевого стекла:
– Вот там и стойте. Надолго вас не хватит. И вы скажете все, что я хочу знать.
Все на свете относительно, подумала Алена. Скачки на коне руэн с его зловещим черным копытом могут показаться детской забавой по сравнению с пыткой огнем.
– Что вы хотите узнать? – спросила она, придерживаясь за стену, чтобы, не дай бог, не покачнуться и не приблизиться к печи даже на сантиметр. – Вы ведь только что сказали, что вам все ясно!
– Я хочу знать, откуда вам стало известно о вещи, которая хранится в сейфе моей бабушки, – выпалил Жак, и Алена порадовалась, что предусмотрительно оперлась о стену: ноги при этих словах в самом деле подкосились. Но нужно было продолжать игру.
– С чего вы взяли, что я это знаю? – завопила она.
– Я понял это по вашим вопросам. Вы все разыграли как по нотам! Очень талантливо! Очень хитро! Но меня не проведешь. Вы спрашивали, как в расплавленном стекле будут выглядеть алмазы, сапфиры и золото. И не думайте, что обманули меня вашим жалким колечком. Вы знаете, что за стеклянная змея лежит в сейфе мадам Бланш!
Алену бросило бы в жар, если бы ей уже не было так ужасно жарко.
«Вы знаете, что за стеклянная змея…»
Признание обвиняемого – царица доказательств? Ладно, пускай, не обвиняемого – но признание!
Вопрос только, откуда Жаку об этом известно. Бабуля рассказала? Или пронырливая Эппл? Что все это может значить?