— Думаешь, они мне мобильник оставили, чтобы я не скучал? Когда этот урод привез меня сюда, тут уже ждал какой-то его работник, усатый тип. Я не умею драться. И это не мой метод. Я верю, что все можно решить цивилизованно, — он запустил руку в волосы и с силой сжал их. — В общем, они меня затолкали сюда и отняли все вещи. Бумажник, паспорт, мобильный, сумку и… — Рот у него вдруг округлился. Он замер, уронив руки. — Мобильный. Я понял, как они тебя нашли, — медленно, по слогам проговорил он: так, словно у него онемели губы. — Я установил программу родительского слежения за твоим телефоном.
Паша застыл. Отец поставил на него маячок, как на домашнего кота, чтобы не лез куда не положено. В этом было что-то настолько дикое, что он сполз по стене вниз и сел на пол, обхватив руками колени.
— Все, у кого дети твоего возраста, повторяли мне, что с ними поседеть можно. Постоянно врут, скрывают что-то. Но каждый раз, когда я проверял, ты был там, где я и думал. Я даже не верил сначала. Всем говорил: «Мой ребенок идеальный, не такой, как все. От него никаких проблем». Перестал проверять и вообще про это забыл.
— Тебе было плевать, где я на самом деле. Просто не хотелось, чтоб из-за меня были неприятности, да? — еле ворочая языком, спросил Паша.
Отец нахмурился и шагнул к нему, но Паша тут же отполз в угол.
— Не подходи ко мне, я… я не хочу с тобой разговаривать, — это прозвучало так по-детски, что он сам поморщился.
Отец замер посреди комнаты, хотя в глубине души Паше хотелось, чтобы он не послушался. Хотелось, чтобы он все равно подошел, сел рядом, прижал к себе его голову и сказал: «Прости. Теперь все будет по-другому. Расскажи мне, что с тобой было. Я все равно рад, что ты меня нашел». Но вместо этого отец сказал — деловито, будто выговаривал ему за то, что он не вынес мусор:
— Ни про какого мудреца я не знаю, но, если кто-то тебе советовал выключить телефон, нужно было так и сделать, спрятаться и сидеть тихо — хотя бы еще один день. Сергей мне сто раз повторил, что на кражу картины есть неделя, а сегодня она истекает, и завтра ему пришлось бы отпустить меня. А теперь мне надо украсть картину, и, если это когда-нибудь всплывет, моей репутации — конец.
Паша тупо смотрел в стену. Почему-то слова о репутации его добили. Конечно, ничего важнее, чем она, сейчас не было.
— Я просто хочу, чтобы ты понял: да, это неприятная ситуация, но она могла закончиться без потерь, если бы не твоя выходка, — продолжал занудствовать отец, словно задался целью говорить ровно противоположное тому, что Паша хотел бы услышать. — В следующий раз, прежде чем сделать глупость, думай и спрашивай совета у взрослых. Я поверить не могу, что ты сам сюда приехал!
— Он бы тебя не отпустил, — еле разлепив губы, проговорил Паша. — В кино злодеи никогда не отпускают тех, кто знает их планы.
— Не знаю, что ты там себе придумал, но мы не в кино, а он не злодей. В реальной жизни люди не убивают друг друга из-за картин, и я…
Паша поднял глаза, и, кажется, в его взгляде было что-то такое, от чего отец осекся.
— То есть это я во всем виноват? — уточнил Паша. Ему ужасно хотелось разозлиться, чтобы не чувствовать себя беспомощным, как улитка, которую переехал грузовик, но почему-то не было сил. — Виноват, что ты приехал сюда, чтобы обмануть старушку? Что ты мой телефон отслеживал? Что ты не сбежал от этих козлов и не дал им в рожу, а позволил затащить тебя сюда? Ты же взрослый. Ты не должен был допустить, чтобы до этого дошло.
— Не смей со мной так разговаривать.
— Да пошел ты! — заорал Паша с такой силой, что едва не задохнулся: злость, которую он пытался отыскать, вспыхнула как спичка.
Он перевел дыхание и вдруг растерялся. Отец стоял и смотрел на него, приоткрыв рот. На секунду Паше показалось, что от его грубости мир сейчас развалится на куски, но ничего не произошло. Он видел по глазам отца: тот пытался понять, что ему сделать в ответ на такое. Поставить в угол? Паша уже в нем сидит. Велеть выйти из комнаты? Они заперты. Накричать в ответ? Глупо. Оказывается, отец не всесильный герой — просто человек, который ошибся и пытается в этом кого-нибудь обвинить. От разочарования Паша вдруг сказал то, на что никогда не решался:
— Я… я всегда знал, что не нужен тебе. Мне просто… нравилось думать, что все не так, — голос не дрожал. Паше казалось, что все внутри у него заледенело. — После маминых похорон все пришли к нам домой, и я услышал… Какие-то родственники, две женщины. Они меня не видели, я за креслом прятался. Одна сказала: «Я всегда считала, что не надо им было так рано заводить ребенка. А теперь, без нее, как Валера справится? Он же такой молодой, ему надо новую жизнь начинать». Вторая сказала: «Я ему предложу взять ребенка. У меня своих трое, и четвертого подниму».
Паша вдруг почувствовал, что губы у него мокрые. Слеза щекотно сползла по щеке и залилась в рот, и он с силой зажмурился, чтобы избавиться от этого ощущения, но стало только хуже. Еще две выкатились из глаз и поползли вниз. Оттуда, где стоял отец, не доносилось ни звука, он даже не пытался перебить, и Паша зло вытер глаза рукавом.
— Я потом все думал, что, если сделаю что-то не так, ты передумаешь и отдашь меня им. А если буду хорошо учиться и хорошо себя вести, не стану сердить тебя, ты меня оставишь. Потом как-то… привык.
Сказать больше было нечего. Он с трудом, как старик, поднялся на ноги и пошел к раскладушке. На вид она казалась удобной, особенно после брезента под пляжным навесом. А у него было такое чувство, будто все кости в теле разом одряхлели и что-то тяжелое давит на грудь.
— Послушай меня… — начал отец, но Паша затряс головой, отгоняя от себя его голос.
— Отстань от меня, ладно? — устало сказал он. — Пожалуйста. Не надо ничего говорить.
Он лег, отвернувшись к стене, и с головой накрылся одеялом. От одеяла пахло отцом — чем-то неуловимым, что невозможно назвать точно, но что он узнал бы где угодно. От этого запаха ему хотелось разрыдаться, но слез больше не было, и он просто моргал, тупо глядя перед собой, пока веки не отяжелели и он не заснул.
Когда Паша открыл глаза, и без того скупой свет в комнате поблек. Отец сидел в ногах кровати и так внимательно глядел на противоположную стену, словно надеялся там что-то прочесть. Пашины ноги в облепленных краской кроссовках лежали у него на коленях.
Паша сел и подтянул к себе ноги. Отец посмотрел на него непонятным, разбитым взглядом, от которого Паше стало так неловко, что он встал и ушел в ванную.
Когда он вернулся, отец уже выглядел спокойным, как всегда, и Паша забрался на другой конец раскладушки, сцепив руки на коленях. Ему почему-то хотелось, чтобы отец сказал: «Убери грязные ноги с кровати». Но тот сказал совершенно другое:
— Хочешь, расскажу тебе обалденную историю?
Паша едва не вздрогнул. Так отец всегда начинал истории, которые рассказывал ему перед сном, когда он был маленьким. Паша даже не думал, что помнит эти слова, — и вдруг разозлился снова. Отец правда думает, что одним предложением можно все исправить?
— Больше всего я люблю картины с историей — те, что связаны с интересными людьми и событиями, — начал отец. — Знаешь, почему я сразу понял, что это Серов, когда увидел картину на сайте распродаж? Потому что видел ее раньше.
Повисло молчание.
— И где? — хмуро спросил Паша: он уже понял, что без этого отец не продолжит.
— На двух фотографиях Николая Второго, последнего русского императора: из Царскосельского дворца и из Тобольска, куда его отправили в ссылку. Я часто разглядываю фотографии известных людей начала двадцатого века — мне интересно, какие картины висели на стенах в их домах.
Он посматривал на Пашу с опаской, будто ожидал, что тот сейчас начнет драться, бить кулаком по стенам или вроде того. Но тот молчал, и отец заговорил снова:
— Я подумал: если император забрал картину даже в ссылку, значит, она ему очень нравилась. И вспомнил, что однажды читал историю, которую описывал один приятель художника Серова — того, который написал «Девочку с персиками».
— И еще три сотни других картин. Я знаю, кто такой Серов.
Отец удивленно кивнул и продолжил:
— В тысяча девятисотом году император заказал Серову свой портрет, и тот приехал в Царское Село. Этот портрет…
— Я знаю. В Третьяковке. Царь в сером мундире сидит, положив руки на стол, — перебил Паша. — Дальше рассказывай.
На этот раз взгляд отца задержался на нем чуть дольше.
— Мало кто знает, что в тот приезд Серов написал еще одну картину. В пересказе его приятеля эта история выглядела так. Однажды Серов увидел в саду двух маленьких дочек царя, которые качались на качелях. Серов сбегал за картоном и нарисовал их — они на него даже внимания не обратили, — а перед отъездом подарил картину царю. Тому она очень понравилась, и он сказал: «Здесь будто изображено само счастье».
Голос отца стал деловитым, твердым, словно он решил, что хоть кто-то здесь должен держать себя в руках.
— Этой картины нет ни в одном списке работ Серова, она просто исчезла. Кроме одного упоминания в письме, о ней вообще нет сведений. Так что никто и не искал. И вот я вижу на сайте, среди всякой ерунды, ту самую картину, что была на фотографиях. А когда увидел ее вживую, сразу понял — да, это Серов. Я его хоть на ощупь узнал бы.
— И откуда она там взялась? — вяло спросил Паша.
— Никто не знает, куда после революции делось личное имущество царской семьи. Наверное, кто-то взял картину себе, но боялся, что выяснят, кто на ней нарисован, и замазал имя художника. Старушка сказала, что отец и дед ее мужа были крупными партийными деятелями. Думаю, мы никогда не узнаем, как она им досталась. История увеличивает цену картины в сотни раз, но выгодно продать ее может только законный владелец — краденое на арт-рынке ценится дешево. Поэтому Сергей и придумал такой план.
— Какой? — Паша только сейчас сообразил, что не спросил, зачем, собственно, его отца здесь заперли.