Поэтому я придумала план по выживанию. Первым делом я взяла Хайзума. Его бы я никогда не оставила – он теперь любовь моей жизни. Затем я выучилась на психотерапевта. Научилась понимать свои эмоции, и с этим знанием пришла определенная степень контроля. Я никогда никому не рассказывала, как чуть не утонула, даже когда сама посещала специалиста в рамках профессионального образования. Честно говоря, мне стыдно, и я от себя такого не ожидала. У меня много слабостей, не всегда приятных – я нетерпеливый водитель, я устраивала пожары, я люблю макать в чай печенье, – но пораженцем я никогда не была. А утонуть, умышленно или по неосторожности, – явное пораженчество. Мой план по выживанию сработал, и я жива. Но теперь я хочу большего. Я не хочу, чтобы моя жизнь определялась чьей-то смертью, пусть даже единственного сына. Хайзум помог мне не умереть, но теперь я хочу снова жить, а не выживать. Даже весной.
Владелица клиники, Джорджина, – психотерапевт и живет в большой квартире на верхнем этаже с тарантулом по имени Мэрион и серым попугаем жако по имени Мориарти (она считает их гораздо более приятной компанией, чем ее бывший муж, и в спальне с ними куда меньше мороки). Джорджина – эффектная амазонка с пышной копной седых волос и пронзительными синими глазами, ей около шестидесяти. Она носится по клинике, как фанатичный турист, и болтает, словно старый радиоприемник. Я никогда не видела ее в другой одежде, кроме врачебного халата и/или военных штанов с ботинками «доктор Мартинс», а зимой она носит огромные толстовки, потрепанные, словно их изгрызла стая злобных мышей.
Феннель, мастер по акупунктуре, ее полная противоположность – нервная и хрупкая, она напоминает бобовый росток в шляпке. Феннель носит унылые однотонные комплекты с длинными, узкими вельветовыми юбками, сочетая их с яркими полосатыми колготками (едва заметными над удобными туфлями на плоской подошве) и висячие этнические сережки, которые, как она считает, добавляют ее стилю жизнерадостности. Она ошибается. Она напоминает безумную тряпичную куклу, и я при любой возможности избегаю ее. Я бы ей и пуговицу пришить не доверила, не то что засовывать в меня иголки.
Мой кабинет находится за приемной, и из него открывается прекрасный вид на сад. По-моему, там очень уютно, но Хелен называет это бардаком. Но беспорядок тщательно спланирован. Я точно знаю, где что лежит, и никому нельзя переставлять вещи. Если это случится, я сразу узнаю. Полированная поверхность стола из древесины грецкого ореха почти полностью скрыта под ноутбуком, одиноко стоящим среди книг, листами бумаги, чашей со старыми стеклянными шариками, фотографиями моего любимого мальчика и Хайзума и тяжелым лаковым телефоном. Еще там стоит маленькая аспидистра, племянница одной из незамужних теток, в побитом горшке с синей глазурью, украшенном довольно приторными херувимами, и большой стеклянный снежный шар с изображением Парижа. Если мне нужно прийти в себя после работы с тяжелым клиентом, прикосновения к холодной гладкой сфере действуют успокаивающе, а несколько поворотов ключа и легкое встряхивание пробуждают волшебный музыкальный мир, в котором я могу забыться, пока не перестану хмуриться. Еще я имею обыкновение предлагать особо проблемным клиентам заглянуть в его глубины и расслабиться, чтобы выиграть немного времени и придумать хотя бы отдаленно конструктивный ответ вместо единственной реакции, которая приходит в голову: «Бога ради, отстань от меня и займись чем-нибудь полезным!»
Напротив двери – большой открытый камин с блестящими зелеными и синими изразцами и резным деревянным обрамлением. Над ним большая репродукция в раме: девушка во вздымающемся на ветру платье и широкополой соломенной шляпе выгуливает на поводке двух грейхаундов. На заднем плане виднеются холмы и светло-голубое небо с пышными кремовыми облаками. Это знаменитая картина Чарльза Веллингтона «Диана в горах», и она никогда мне не надоест. За рабочим столом я сижу на довольно потрепанном вращающемся стуле, а еще в кабинете стоят два удобных кресла с высокой спинкой и мягкий диван. На маленьком круглом столике между диваном и одним из кресел стоит коробка с бумажными салфетками, кувшин воды и стакан. А в нижнем ящике моего стола лежит бутылка водки.
Жужжит интерком, и Хелен сообщает о приходе моего первого клиента. Люди приходят ко мне по абсолютно разным причинам. Некоторым я даже помогаю справиться с тяжелой утратой. Это самые непростые клиенты. Потерпев сокрушительное поражение в работе с собственной потерей, я чувствую себя словно толстый диетолог или мозговой хирург-амбисинистр (слово дня – человек, который не владеет ни правой, ни левой рукой). Я словно избитое, но правдивое клише, как строитель, который никак не может перестроить собственную кухню, или парикмахер, у которого вечно нет времени уложить собственные волосы. Сегодня я принимаю Эррола Гринмана, и моя единственная проблема с ним – пытаться сохранить серьезное лицо. Я открываю ему дверь, он заходит и устраивается на мягком диване. На нем, как обычно, простая серая рубашка, расклешенные джинсы и жилет, который, похоже, связала ему мама. Эрролу сорок три года, он по-прежнему живет с родителями, и у него никогда не было женщины. Или мужчины. Или друга. Он собирает куклы «Экшн Мэн» и посещает съезды их любителей. Ест еду только белого, красного или коричневого цветов и никогда не мешает эти два типа на одной вилке. Но самое удивительное, что Эррол посещает меня вовсе не по этим причинам.
– Итак, Эррол, расскажи мне: как прошла неделя?
Эррол вздыхает и качает головой.
– Ужасно. Это происходило каждую ночь. Я так изранен, что едва хожу, и боюсь, что обо всем узнают родители. Они придут в ужас!
Когда он говорит, в уголках его губ появляются две похожих на творог капли слюны, которые растягиваются, как струны, когда он открывает рот.
Я ободряюще киваю и прошу его продолжать.
– Я уже задумываюсь, что мне стоит приковывать себя перед сном наручниками к кровати, – трагично заявляет он.
Я прикусываю нижнюю губу, пытаясь сдержать улыбку, которая грозит саботировать мой профессионализм.
– Ну, возможно, это поможет. Но не уверена, что могу это посоветовать. Расскажи, что именно случилось.
– Все как обычно. Всегда одно и то же. В десять вечера я пью молочный коктейль, ложусь в кровать, читаю пятнадцать минут и выключаю свет. А потом понимаю, что они забирали меня, делали ужасные, неописуемые вещи, и просыпаюсь в коридоре, на кухне или в ванной. Когда-нибудь они оставят меня в саду или вообще не вернут!
– А почему ты считаешь, что они делали с тобой ужасные вещи?
Эррол принимает кокетливый вид и театрально заламывает руки.
– Синяки. Они ужасно болят и появляются во время сна. А ночью во вторник, когда я проснулся, – он переходит на шепот, – у меня была мокрая пижама.
В этот момент я вынуждена отвести взгляд и сделать вид, будто я что-то записываю. Мне действительно жаль бедного Эррола, честное слово, но ему очень сложно помочь. Его мать подтвердила, что Эррол получает синяки, натыкаясь в темноте на мебель. Я говорила с ней с его разрешения (при условии, что я не буду вдаваться в подробности его проблемы), и она рассказала мне, что он делал так с тех пор, как был маленьким мальчиком. Но очень тяжело помочь хроническому лунатику, который настаивает на том, что он не ходит во сне, а его похищают инопланетяне. Я могла бы предложить установку камер наблюдения, которые докажут Эрролу, что в своих ночных путешествиях он заходит не дальше прихожей родительского дома, не говоря уж об открытом космосе. Но я подозреваю, что похищения инопланетянами, пусть даже вымышленные, – самое увлекательное, что происходит в его жизни, и будет довольно жестоко его этого лишить, пока он не найдет какую-нибудь не менее увлекательную замену. Непростая у меня работа.
В такие дни мне хочется быть Дианой в горах.
18
Хайзум со счастливым видом несется ко мне по парку, сжимая в зубах что-то красное. С заносом останавливается, едва не ударяясь об меня, и продолжает добивать добычу у моих ног. Это шерстяная шапка Салли. Я взволнованно оглядываю парк, высматривая ее неряшливую фигуру, и вижу группу подростков, столпившихся возле пруда, – они смеются и толкают невидимую мне жертву, но я сразу понимаю, что это Салли. Я хватаю Хайзума и несусь к ним (скорее вождь Аттила, чем Диана в горах). Их пять человек: мальчишки примерно пятнадцати лет в низко сидящих джинсах, толстовках с капюшонами и уродливых кроссовках. Салли нерешительно стоит в центре их отвратительного круга, с красным лицом, онемев от гнева. Ее руки наносят беспорядочные удары и шлепки, но молодые противники с легкостью от них уклоняются.
Я говорю спокойно и ровно, но мне хочется думать, что в моем голосе звучат стальные ноты, дающие понять, что связываться со мной не стоит. Моя абсолютная ярость делает меня абсолютно непобедимой.
– Какого дьявола вы здесь делаете?
– А тебе какое дело, сучка?
Это говорит лидер. Сперва было непонятно, кто из них главный. Он выглядит точно так же, как остальные. Возможно, чуть более привлекательно – он повыше других и немного самодоволен. Но потом я всматриваюсь в его глаза. Пустые, синие, как лед, глаза мертвой рыбы. Словно он уже не способен испытывать никаких эмоций и от него остался лишь холодный, словно труп, робот. Я уже слышу звуки банджо из фильма «Избавление» – парень будто оттуда вышел. Хайзуму не нравится его тон. Он встает между мной и подростками и приподнимает губы, демонстрируя потенциально опасные клыки. Это сопровождается раскатистым рычанием, расслабляющим самые крепкие кишки. Главарь группы остается на месте, на сводя с меня взгляда. Хайзум делает шаг вперед, и я кладу руку ему на ошейник. Договариваться смысла нет.
– Валите отсюда, пока мой пес не перегрыз вам глотки.
Я чувствую, что к подобной реакции он не привык. Обычно его жертвы боятся, злятся или ругаются. Теряют самообладание. Прежде чем уйти вместе с приятелями, он бросает мне сквозь зубы: