Пока я иду через парк домой, вороны Салли собираются на траве, с нетерпением дожидаясь полдника, и мне вдруг очень хочется ее увидеть. Даже если сегодня ее речь бессвязна, я хочу быть рядом. Хочу насладиться уверенностью, которую она излучает. Возможно, мы с Хайзумом и спасли ее от подростков, но жертвой ее точно не назовешь. У меня есть чувство, что она голыми руками сражалась с куда более ужасными демонами и побеждает их каждый день. Мне ничего о ней не известно, но я знаю, как чувствую себя рядом с ней. В безопасности. Но при этом удивительно храброй. Словно она каким-то образом придает мне сил.
Я слышу ее прежде, чем вижу. Она поет гимн «О, благодать». Вороны прыгают и толкаются, видя ее приближение. Для ее широкого пальто слишком тепло, и сегодня на ней синее бархатное платье, полосатый пиджак и, как обычно, красные туфли. Увидев меня, она улыбается и протягивает пакет с хлебом.
– Покорми негодников, а я пока допою.
Итак, нам с воронами поют серенаду, пока я крошу на траву хлеб. Салли поет не тихо, не для себя и даже не для меня и ворон. Она поет всему миру – или хотя бы парку, – творя музыку с наслаждением, без малейшего стыда и стеснения. Прохожие пялятся на нас, некоторые даже показывают пальцами и хихикают, но Салли плевать. И мне тоже. Я даже не сержусь. Мне их жаль – они видят странную чудачку там, где я вижу чудесную женщину. Я горжусь и благодарна, что могу быть с ней.
27
Элис устояла перед искушением поднять радио и швырнуть через комнату. Но с большим трудом. Звук, с которым оно разбилось бы об пол и разлетелось на мелкие кусочки, принес бы ей большое удовольствие, но ей едва ли хватило бы сил даже поднять его. Бойкая вступительная мелодия аудиосериала казалась сегодня навязчивой и раздражала, как настойчивый автомобильный гудок. Она пыталась приготовить Мэтти полдник, но даже просто проткнуть пластиковую крышечку и поставить еду в микроволновку стоило ей титанических усилий. На коробке было написано, что это тунец с томатной пастой, но содержимое больше напоминало блевотину. Элис с горечью подумала, что уж она-то знает. Насмотрелась за последнее время. Она просмотрела инструкцию по приготовлению, маленькими белыми буквами напечатанную на боку коробки. «Приготовление» – мягко говоря, преувеличенное описание такого простого действия, как «разогреть», – подумала она, отключившись от насущного дела, что часто бывало в последние дни.
Голодный Мэтти зашел на кухню и обнаружил, что она стоит и пялится на коробку с едой. В животе потяжелело от чего-то другого, не голода. От страха?
Она даже не потрудилась одеться, была еще в пижаме и старой кофте.
– Мам?
Она посмотрела на него слегка задумчиво, словно узнала лицо, но никак не могла вспомнить имя.
– Мам, ты в порядке?
Похоже, звук его голоса вернул ее обратно, в привычный мир. Обратно на кухню, где снова запаздывал полдник.
– Разумеется, – с виноватым видом выпалила она, словно ее поймали за каким-то запретным делом.
– Мне накрыть на стол?
Мэтти говорил тихо и умышленно терпеливо.
Элис кивнула, закрыла дверцу микроволновки и установила таймер. Утомленная этим нехитрым делом, она повалилась на ближайший стул и наблюдала, как Мэтти достает тарелки и приборы. Элис совершенно не хотела есть, но боялась протестов Мэтти, если в этом признается. Он смотрел на микроволновку и маму, как на две гранаты с выдернутой чекой. Еда пробыла в микроволновке гораздо дольше, чем следует, а Элис, похоже, совершенно про нее забыла. Повторный звон таймера пробудил ее память, и она с трудом поднялась на ноги.
– Садись, солнышко, – с усталой улыбкой сказала она Мэтти. – Полдник готов.
Но когда Элис открыла дверцу микроволновки, в кухню ворвались клубы дыма, и на потолке сработала сигнализация. Застывшее содержимое коробки покрылось ломкой, пузырящейся, несъедобной коркой. Она схватилась пальцами за горячий пластик, но не смогла удержать и уронила на пол, где коробка разломилась, и содержимое растеклось в лужицу на грязном линолеуме. Элис взвыла и пнула остатки коробки, разбрызгав кусочки рыбы и томатов по ближайшим поверхностям, а потом опустилась на пол, зарыдала и принялась раскачиваться, обняв колени.
Полчаса спустя Мэтти убрал беспорядок, сделал себе еду и посадил Элис перед телевизором с кружкой мятного чая. Он сел рядом, уминая с подноса фасоль на тостах, легонько ткнул ее локтем и улыбнулся, когда она повернулась.
– Ерунда, мам. Мне все равно не нравился тот тунец. Чем-то напоминал блевотину.
28
Элвис сидит в первом ряду, на нем белый смокинг, розовый шелковый шарф, его обычная шляпа и, если я не ошибаюсь, блестящие тени. Долгожданный вечер наконец настал, и мы с Эдвардом сидим на несколько рядов позади Элвиса, слегка правее, на довольно неудобных деревянных креслах местного театра. В здании душно летом и холодно зимой. Но, несмотря на неудобную парковку и крошечный бар, мы любим это место и знаем – в эпоху поклонения телевидению и господства гигантских плоских экранов провинциальные театры закрываются так же часто, как деревенские почтовые отделения, и нам ужасно повезло, что он есть.
Если верить программке, которую я заставила купить Эдварда, роль Ко-Ко, Главного Палача Титипу, исполняет Маркус МакМинн. Значит, это и есть «хороший друг» Эдварда. Я в предвкушении. Это исключительно любительская постановка, а «Микадо» – идеальная почва для всякого рода катастроф, свойственных любительскому театру. Мне страшно любопытно, кто этот загадочный Маркус, и я слегка заинтригована, что здесь делает Элвис. Не думала, что он поклонник Гилберта или Салливана, авторов пьесы. Эдвард, который сегодня особенно хорош собой, тоже выглядит немного взволнованным. Я сжимаю его руку, он благодарно улыбается. Понятия не имею, что здесь происходит, но, как обычно, в минуты сомнений я вспоминаю Леди Т. и решаю проявить деликатность и любезность – а потому улыбаюсь и не задаю вопросов. Это важно для Эдварда, а Эдвард важен для меня.
Свет гаснет, по залу проносится нетерпеливый шепот и несколько нервных смешков. Начинает играть оркестр: пара неуверенных скрипок, кларнет, фортепьяно, ударные, треугольник и – прекрасно, невероятно, но несомненно – диджериду[7]. Если я начну хихикать уже сейчас, то к концу первого акта описаюсь от смеха, и потому я сжимаю ногтями свою руку, прикусываю губу и пялюсь перед собой. Пожалуй, насчет «любезности» я погорячилась. Нужно хотя бы удержать себя в руках. Загорается свет, на сцене появляется нечто вроде прихожей китайского ресторана. Сзади – деревянный экран с довольно странными пагодами и людьми в китайских шляпах с палочками в руках.
Две японки средних лет с очень сильно накрашенными раскосыми глазами и очень красными губами шаркают по сцене в шлепанцах на высоких деревянных платформах. На них – широкие кимоно из дешевой вульгарной ткани для занавесок и черные парики, напоминающие шапки из волос. Они выносят на сцену предметы декораций, в том числе дерево, куст и стул, расставляют их по местам, поворачиваются к публике и указывают на предметы обеими руками, словно ассистентки фокусника. Я все жду, когда они воскликнут: «Та-дам!». Режиссер, видимо, посчитал это удачным сценическим ходом для начала спектакля. На самом деле это выглядит, будто кто-то забыл поставить декорации до прихода зрителей и нашел выход в последнюю минуту.
Наконец сцена готова, и выходит мужской хор. На певцах яркие нейлоновые мантии, статического электричества с которых хватит на всю страну, шапки, как у смурфов, и сандалии на липучках. Они исполняют нечто вроде чечетки (только без башмаков) и немного поют, но я почти не решаюсь взглянуть на сцену, потому что еле сдерживаю хохот. Некоторые из артистов не могут петь и танцевать одновременно, так что выступление получается не слишком стройное. У Эдварда дела с самоконтролем обстоят немного лучше, но я вижу, как подрагивают уголки его рта и как побелели костяшки его пальцев, вцепившихся в кресло.
Когда песня и танец заканчиваются, публика аплодирует с чрезмерным энтузиазмом. В разделе, посвященном поведению в театре, Леди Т. пишет, что «неразборчивое хлопанье в ладоши не только раздражает, но и говорит о невежестве», но я подозреваю, что большинство зрителей из последних сил сдерживают истерический хохот и пользуются возможностью сбросить напряжение и перевести дух перед следующей сценой. Я молюсь, чтобы, ради блага Эдварда – и моего, потому что моя любезность висит на волоске, – его друг в роли Ко-Ко оказался лучше предыдущих выступлений. Появление на сцене хора школьниц отнюдь не способствует моему самообладанию. Возраст этих школьниц варьируется от постменопаузы до одной бедной старушки, которая, похоже, уже при смерти. Ей осторожно помогают передвигаться по сцене две более прыткие участницы хора. На этих дамах тоже вульгарные кимоно из занавесок, волосяные шапки и шлепанцы на платформе (самая старая надела клетчатые тапочки). Одна из «девочек» накрасила губы чуть ярче остальных и надела кимоно с довольно вызывающим вырезом. При первой возможности она заигрывает с Элвисом, сидящим на первом ряду. Это та самая лучезарная сирена из магазина, и, судя по всему, они с Элвисом теперь пара.
29
– Уж извини, но, по-моему, у Юм-Юм слишком большая задница.
Мы пьем вино во внутреннем дворике театра во время антракта и обсуждаем увиденное. Эдвард явно наслаждается происходящим.
– Эдвард, ты немного несправедлив. У кимоно сзади есть нечто вроде турнюра.
– В ее случае дело скорее в трюме.
Я не могу удержаться от смеха. Постановка оказалась очень увлекательной по многим причинам: кустарные костюмы, созданные из обрезков шторной ткани отставной учительницей труда с фетишем на тему смурфов, чудесно странный оркестр и главное – новое увлечение Элвиса. Я посмотрела в программке имена участниц хора школьниц. Вариант лишь один. Она явно Китти Мюриэль Пичи.