Я очень рада за Эдварда.
– Я с ним знакома. Он друг моего друга.
– Ну, значит, ты знаешь.
Мне почему-то становится спокойно за Эдварда, раз Китти Мюриэль такого высокого мнения о его новом кавалере.
Через несколько минут мы подходим к свежей могиле, покрытой цветами. Она находится в старой части кладбища, а значит, кто-то воссоединился со второй половинкой или другим родственником. Я беру Хайзума на поводок. Нельзя допустить, чтобы он описал свежие цветы. Он бросает обиженный взгляд, словно маленький мальчик, которого позвали на полдник, прервав игру в футбол. Могила уже занята Стэнли Мортимером Грейвсом, «Любим и скучаем, жена Шейла и дети Роберт и Трейси». Значит, видимо, к нему присоединилась Шейла, судя по довольно жутким цветочным подношениям с надписями «Бабушке» и «Маме» в обрамлении ненатурально раскрашенных хризантем. Папа хочет, чтобы ему на гроб положили цветы с надписью «Умер». По-моему, прекрасная идея, но, боюсь, не все родственники оценят юмор.
Китти Мюриэль читает открытки, прикрепленные к венкам и букетам.
– Мне всегда кажется несправедливым, что столько цветов оставляют умирать, кучей навалив на могилу, – говорит она, обхватив ладонью бледно-розовую розу из более-менее симпатичного букета. – Ведь бедная Шейла их даже не увидит.
– Но они ведь и не для Шейлы, – Салли осторожно поддевает кончиком сапога одну из открыток. – Они для ее семьи и друзей, чтобы показать всем, как они ее любили.
Китти Мюриэль встает и снова берет Салли за руку.
– Ну, когда я умру, я хочу, чтобы ты произнесла над моей могилой тост с бутылкой шампанского! Цветы не обязательны.
Салли улыбается.
– Договорились! Если я окажусь первой, хочу того же.
Немного позже, идя с Хайзумом домой, я раздумываю над словами Салли. Я забрала все цветы с мемориальной службы по Габриелю домой и хранила их, пока не облетели все лепестки, а вода не протухла и не позеленела. Может, теперь, спустя столько лет, мне пора прекратить держаться за его смерть и выпить шампанского за его жизнь.
34
«По трубе по водосточной паучок взбирался…»
Это была первая песенка, которую Мэтти выучил в садике. Вены на руках Элис напоминали паучьи лапы – черные, узловатые и тонкие. Они пульсировали и болели, устав от яда, который струился сквозь них снова и снова. Но сегодня был хороший день. Ей не нужно было принимать лекарства. Снаружи светило солнце. Весеннее солнце, ломкое и яркое, но еще недостаточно сильное, чтобы по-настоящему согреть. Элис, в ночной рубашке и босиком, бродила по саду, пытаясь вспомнить, зачем она туда пришла. Паутина в кустарнике розмарина трепетала на утреннем ветерке. Элис растерла пальцами бледно-зеленые листочки и вдохнула терпкий аромат. Можно сделать Мэтти сюрприз и приготовить к полднику что-нибудь вкусное. Днем у него футбол (во всяком случае, она так думала), и он вернется голодный как волк. Паук лихорадочно чинил брешь в паутине, которая порвалась, когда Элис сорвала листья.
«По трубе по водосточной паучок взбирался…»
Остальное Элис не помнила.
Мэтти старался как можно дольше преодолевать путь до дома от автобусной остановки, но знал, что лишь оттягивает неизбежное. Это было как съесть всю любимую еду в самом начале рождественского ужина – под конец останется лишь брюссельская капуста. Он вообще не хотел возвращаться домой. И больше не чувствовал там себя как дома. Он никогда не знал, какая именно Элис будет его там ждать. Иногда все было почти как раньше. Умытая и одетая мама готовила ему ужин. Спрашивала, как дела в школе, а потом, когда он доделывал домашнее задание, они вместе смотрели что-нибудь по телевизору. Но в другие дни она казалась почти удивленной, когда его видела, словно забывала, что у нее есть сын. В доме царил бардак, и Мэтти приходилось самому готовить полдник, пока мама лежала на диване в ночнушке и дремала. Несмотря на подростковую браваду с друзьями в школе, он чувствовал себя слишком маленьким, чтобы справиться самостоятельно.
Он не знал, что делать, и можно ли вообще что-то сделать. У него не было ни бабушек, ни дедушек, ни теть, ни дядь, чтобы спросить. Он чуть не признался учительнице в школе. Успеваемость начала страдать: ничего ужасного, но заметный регресс с прошлого года, и миссис Джексон спросила его, все ли в порядке дома. Она была примерно ровесницей его мамы, но на этом их сходство заканчивалось. Миссис Джексон была энергичной и уверенной женщиной и не знала пощады при конфликтах с учениками. Но преподавание было ее истинным призванием, и благополучие учеников волновало ее не меньше академических достижений. Это был осторожный повседневный вопрос, заданный между прочим, когда она обсуждала с ним наедине домашнюю работу, и его охватило искушение ей все рассказать. Признать свой страх было бы таким облегчением. Страх идти домой, страх того, что он может там увидеть, и иногда даже страх перед собственной мамой.
Мэтти сказал миссис Джексон, что все в порядке. Иначе бы почувствовал себя предателем.
Тяжелая спортивная сумка впивалась в плечо, но сегодня хотя бы выиграла его команда, и он забил два мяча. Интересно, вспомнит ли мама вообще, что он играл. Он распахнул садовую калитку, неохотно доплелся до двери и бросил вещи на землю, чтобы вытащить из кармана ключ. Открыв дверь, Мэтти почувствовал аппетитный аромат, и его сердце зашлось от радости. Пастуший пирог!
35
Снег мягко падает над Парижем. Эйфелеву башню окутывает каскад пушистых снежинок, и лихорадочное движение города приглушается сверкающим белым покрывалом. Я слышу тихие голоса, но я больше не в Париже. Я на пластмассовом стуле в жарком, душном помещении с бело-зелеными и оранжевыми обоями и пестрым узорчатым ковром. Сильно зажмурившись, я пытаюсь вернуть Париж, но Город Света исчез во тьме. Я сижу за синим столом с пластиковым покрытием, и передо мной голубая пластиковая тарелка с розовой сливочной помадкой.
– Она не выйдет из-за стола, пока не доест.
Такое впечатление, что со мной разговаривают из-под воды. Я пытаюсь двигать губами, чтобы что-то сказать, но слова не получаются. Чего-то не хватает. Знакомый пейзаж во рту разгладился, стал мягким и бесполезным. У меня нет зубов. Безуспешно пытаюсь пробормотать что-то одними деснами. Но раздается лишь жалкое бульканье. Человек-слон по сравнению со мной просто диктор новостей. Я раздраженно пинаю ножку стола, за что сразу получаю деревянной ложкой по костлявым суставам (боль слегка облегчается тем, что я замечаю на своих ногах ярко-красные туфли для танго). Я беру помадку с тарелки и благоговейно держу на ладони, пристально разглядывая ее, как драгоценное сокровище, а потом медленно закрываю ладонь и крепко сжимаю, пока она не выдавливается у меня между пальцами: липкая смесь крема, бисквита и глазури. Полностью стиснув кулак, я резко раскрываю ладонь, выбрасываю руку вперед и описываю полукруг – дерзкий жест, в результате которого стены и мебель покрываются кусками сладости.
В старом и грязном кресле в углу сидит бедолага с костлявыми руками и ногами. Он настолько одряхлел и высох от старости, что напоминает скорее огромного кузнечика с искусственной челюстью, чем человека. Он убедительно производил впечатление мумифицированного тела, пока кусок помадки не попал ему в лицо. У него изо рта вылезает язык и извивается по подбородку, словно слепой розовый слизняк в поисках сочного листа салата. В уголке губ появляется струйка пузырящейся слюны, а худосочные коленки начинают дрожать от наслаждения. В дальнем конце комнаты толстая женщина в ярко-голубом платье с цветочным орнаментом и с кожей цвета и вида клубничного бланманже слизывает сливочную помадку со стены.
Подводный голос приказывает бланманже прекратить облизывать обои, и я поворачиваюсь к его обладательнице, судя по виду – менее сострадательной кузине Медсестры Рэтчед. Она наклоняется ко мне, сжимает железной хваткой мои хрупкие бедра и рычит:
– Принеси мне бежевые клетчатые тапки!
Я скорее умру, чем уступлю красные туфли противной медсестре. Я хватаю со стола десертную вилку и изо всей силы (как ни странно, ее немало) вонзаю ее в крепкое предплечье противницы. Я осознаю, что Леди Т. расценила бы это как «некрасивые выходки за едой», но, честно говоря, в данном конкретном случае мне плевать. Ее лицо искажается от шока и боли, и она изрекает приятное «Я умираю…», но уже другим голосом – он звонче, отчетливее, ближе, и предложение не закончено: «от скуки в моем личном чистилище из домашней рутины».
Дом Хэппи Эндов исчезает, словно слюна в шланге у дантиста. Я у себя в кабинете, держу в руках снежный шар, и самое ужасное, что я явно заснула прямо при клиенте. Но ужас положения компенсируется тремя прекрасными фактами: 1) я проснулась, и все оказалось лишь жутким кошмаром; 2) клиентка ничего не заметила; и 3) она мой самый нелюбимый клиент, и я бы не расстроилась, если бы она заметила.
Миссис Селин Хейзел Брэй (по кличке Салин Назальный Спрей) – худая блондинка чуть за тридцать, с дорогим карамельным мелированием, подтянутым в зале телом и прекрасно сделанными зубами. У нее есть щедрый любящий муж, который сутки напролет пашет нейрохирургом в городской больнице, две очаровательные дочки, которые учатся в элитной школе, уборщица, помощница-иностранка, садовник, личный тренер и слишком много свободного времени для идеально ухоженных ручек, которые не работали ни одного дня за всю жизнь. А еще у нее есть психотерапевт. Я. Психотерапевт ей не нужен. Ей нужен резкий пинок по упругой заднице, и сегодня у нее все шансы его получить.
Салин явилась ко мне главным образом потому, что кто-то из ее книжного клуба сходил к психотерапевту, и это, как оказалось, «очень воодушевляет!». Салин хотелось почувствовать себя трагической личностью, которая ходит «на терапию», и получить очередную порцию полезных рекомендаций, необходимых для ее дальнейшего существования. Думаю, она воспринимает меня как некоего личного психологического стилиста, хотя и полностью игнорирует мои советы, продолжая свою привычную, эгоистичную и искусственную, жизнь. Ей нужна не я, а нормальная жизнь, с надеждами и