ерживалась тех же взглядов.
Интересно, хорошей ли смертью умерла Лили Филис Феба. Сегодня белый мрамор ее надгробия сверкает, купаясь в ослепительных солнечных лучах, а пучок лаванды, лежащий рядом, нагрелся и пронзительно пахнет. Лили стала самым первым членом моей Семьи С Того Света. Судя по надписи на памятнике, она прожила долгую жизнь и умерла в преклонном возрасте, овдовев за двадцать лет до этого. У изголовья могилы Лили стоит ангел со сложенными крыльями и воздетой к небу рукой. В другой руке у него букетик лилий. Его нос отколот вандалами, и ему не хватает нескольких пальцев, но он по-прежнему выглядит весьма божественно.
Современники королевы Виктории верили, что состояние души человека в момент смерти было ключевым: в этот момент принималось решение о загробном месте назначения, рае или аде. Но это кажется ужасно несправедливым. Только представьте, если, после того как ты прошел через все молитвы, извинения, прощания и мудрые советы семье и друзьям, несмотря на факт, что ты умираешь, хоть и предпочел бы просто полежать и выпить чашечку чая, именно в момент смерти тебя посещает пикантная мысль о Джордже Клуни. Ты ничего не можешь с этим поделать. Она просто возникает у тебя в голове, пока ты отбрасываешь коньки. И все – твоя таратайка направляется в ад.
Сегодня на кладбище кипит жизнь. По деревьям носятся белки, дрозды копаются в траве в поисках червяков для голодных птенцов, а вороны бесцельно слоняются вокруг. Где-то в ветвях щебечут и свистят певчие птицы, а в высоких елях гогочут сороки. Я замечаю на скамейке возле часовни знакомую фигуру. Салли наслаждается видом и купается в послеполуденном тепле позднего лета. Она машет мне рукой и приглашает присоединиться. Сегодня она прекрасно выглядит. Румяные щеки, загорелое лицо в веснушках. Она разговаривает внятно, но мы сидим в дружелюбной тишине. Толстая черная ворона сидит неподалеку на могильном камне, наблюдая за нами, и держит что-то во рту. Вид у нее немного неряшливый и глупый, перья покрыты серыми пятнами. Она, как и лето, утратила свежесть юности и выглядит довольно уставшей и потрепанной. Трава на кладбище пестрит выжженными ржавыми проплешинами, в воздухе пахнет сеном. Листья на деревьях еще зеленые, но в них уже меньше уверенности, словно ожидание осени ослабило их хватку. Ветерок приносит аромат нагретой на солнце лаванды с сиренево-коричневых кустов, разбросанных по холму. Смена сезонов уже на носу.
Салли лезет в поношенную тряпичную сумку, достает несколько сухариков и бросает всклокоченной вороне. Та спрыгивает с надгробья и с важным видом идет по траве. Почти у ног Салли она бросает то, что держала во рту, и хватает один из сухариков. Салли поднимает предмет и поворачивает на ладони. Это медная пуговица.
– Спасибо, добрая госпожа! – благодарит она ворону и бросает ей еще кусок хлеба.
Потом поворачивается ко мне и улыбается.
– Это подарок, – поясняет она. – Люди думают, что маленькие сокровища любят только сороки, но вороны тоже. Они часто приносят мне всякую всячину: пуговицы, ленточки, пробки от бутылок. Видимо, благодарят за хлеб.
Я откидываю голову и наблюдаю, как большие пушистые облака плывут по ровному синему небу, как ватные галеоны. На грозу сегодня надежды нет.
Чуть позже я каким-то образом чувствую, что меня разглядывают. Поднимаю взгляд и понимаю, что Салли пристально рассматривает мое лицо.
– Ты потеряла радость.
Она говорит это просто, словно речь о перчатке или еще каком-то простом предмете, но я сразу чувствую, как в глазах проступают слезы. Я так стараюсь измениться, отпустить скорбь, которая меня калечит. И иногда получается. Но скорбь нелинейна. Она возвращается неожиданно, от определенных запахов, видов или звуков, и в некоторые дни я по-прежнему чувствую, будто мой мир – как расползающееся по швам лоскутное одеяло. Но откуда она знает? Как поняла, что порой я просыпаюсь в холодном поту по ночам, потому что еще чувствую перья в руках и ярость от того, что ничего не могу сделать и никого наказать, что я ужасно боюсь состариться в одиночестве, завися от доброты чужих людей? Неужели она видит, что, несмотря на все потуги измениться, я боюсь, что мне не хватит сил? Что смерть сына, в конце концов, лишила меня жизни? Кажется, Салли видит очень многое, недоступное остальным. Она ждет моего ответа, но у меня нет слов. Я киваю.
Салли продолжает ждать. Ее молчание просит объяснений, но я не знаю, много ли смогу объяснить. Я смотрю в пустоту.
– Мой малыш, Габриель. Он утонул. Умер.
Какое-то время она сидит молча, отдавая моим слова должное уважение, но потом отвечает, с бесконечной нежностью:
– Но ты-то нет.
– И чувствую невыносимую вину, что еще жива! – зло восклицаю я. Давно невысказанная правда, первопричина моего вечного траура и якорь, приковавший меня к скорби. – Разве я заслуживаю быть счастливой, раз позволила ему умереть?
Салли берет меня за руку.
– Габриель был счастливым мальчиком?
Я вспоминаю его охотную улыбку и постоянный смех.
– Он бы хотел, чтобы ты грустила?
Он ненавидел, когда я плакала. Если я плакала, он тоже плакал.
– Он любил тебя?
Я вспоминаю все объятья, все ласки и его мокрые поцелуи в щеку.
– Что бы Габриель хотел, чтобы ты сделала?
Ответ приходит моментально, словно из ниоткуда.
– Он бы хотел, чтобы я танцевала.
Я поверить не могу, что сказала эту глупость вслух, но Салли просто улыбается и кивает. А потом я вспоминаю, как он покачивался на своих неуверенных пухлых маленьких ножках, визжа от восторга и хлопая в ладоши. Каждый раз, когда он слышал любимую музыку, он начинал танцевать, но больше всего он любил, когда я танцевала с ним вместе.
– Мама, танцуй! – командовал он, протянув ко мне ручки.
Пожалуй, это не так уж глупо. Словно Салли задавала вопросы, заранее зная ответы. И вдруг она встает и начинает напевать какую-то смутно знакомую мелодию. А потом начинает танцевать. Я не знаю, плакать или смеяться, когда она берет меня за руки и поднимает, чтобы танцевать вместе. Мы с местной чудачкой вальсируем по кладбищу под «Жизнь в розовом свете». Салли смотрит на меня и улыбается.
– Когда для кого-то из твоих любимых умолкает музыка, ты не прекращаешь танцевать. Ты танцуешь дальше и для них тоже.
Мы снова садимся на скамейку, Салли немного сбилась с дыхания. Она залезает в карман, достает носовой платок и осторожно разворачивает его. Внутри лежит маленькое, изящное золотое кольцо – на нем выгравированы цветы и инициалы, слишком мелкие, чтобы я смогла прочитать. Салли протягивает его мне.
– Это моей мамы, и я хочу отдать его тебе, потому что ты помогла мне. Я очень долго его искала и наконец нашла. И держала в кармане, пока снова не встретила тебя.
– Спасибо.
Я надеваю кольцо на мизинец. Не знаю, танцы ли тому виной, кольцо или компания, а может, все вместе, – но мне становится легче.
– Мне пора возвращаться. Хайзум ждет прогулки.
– Твой пес. Огромный, здоровый, волосатый кобель.
– Он самый.
Мы вместе спускаемся с холма, проходя могилу малышки Мэри. Когда мы поворачиваем к воротам, я останавливаюсь и поднимаю маленькое белое перышко, лежащее на траве. Я делаю это машинально. Когда-то давно я прочитала, что белое перо – признак ангела. Глупо, конечно, но я продолжаю их подбирать. Так делал и Габриель.
– Это ангел, – объясняю я Салли, которая наблюдает за мной с любопытством. – У меня их целый карман.
Салли качает головой и смеется.
– Не держи ангелов в кармане. Отпусти, пускай летят.
37
Следует полностью осознавать последствия даже одного смертного греха. Вы теряете милость Божию. Уничтожаете покой в душе, лишаете себя райского блаженства, ради которого вы созданы и прощены, и обрекаете себя на вечные кары.
«Благословите меня, святой отец, ибо я согрешила. С моей прошлой исповеди прошло двенадцать лет…»
Фраза вновь и вновь звучала у Элис в голове, но она не могла заставить себя произнести ее вслух. Это было слишком давно, и ее грех был слишком велик. Но если ее опасения оправданы и она умирает, искупление – единственный путь к спасению.
Предвестниками беды стали коробки с бумажными салфетками и две медсестры. Она просидела в приемной больше часа, и у нее было полно времени, чтобы определить, какой кабинет хороший, а какой – плохой. В первом сидел одинокий врач, чьи пациенты заходили и выходили каждые пятнадцать минут. Женщина, которая зашла во второй кабинет, до сих пор не вышла. Но выходила одна из медсестер, чтобы принести пластиковый стаканчик с водой, и Элис видела коробки с платками сквозь открытую дверь. Когда ее наконец позвали (после того, как предыдущую пациентку с опухшим от слез лицом вывели под руки две медсестры), ее с улыбкой поприветствовал врач азиатской внешности, пожал ей руку и пригласил сесть. Она почти ожидала увидеть на вешалке черную мантию с капюшоном и серп, прислоненный к стене. К ним быстро присоединились медсестры, и доктор просмотрел документы в открытой перед ним папке. Его слова покружили у нее над головой, словно воробьи, прежде чем осесть в правильном порядке и с внятным значением.
– Боюсь, у вас рак.
Элис не понимала, почему он боится. Это у нее рак, а не у него. И в глубине души она знала об этом уже несколько недель – с того момента, как нашла у себя маленький твердый комок. Но старалась не обращать на это внимания, надеясь, что он исчезнет сам по себе, и страшась даже думать о том, что будет, если этого не случится. Медсестры смотрели на нее, сначала взволнованно, потом удивленно. Она не плакала. Платочки, торчащие из коробок, как безе, были не нужны. Опухоль была быстрорастущей, третьей степени. Понадобится операция, химиотерапия и лучевая терапия. А потом они посмотрят. Медсестры, и даже сама Элис, ждали слез, но слезы не шли. Медсестры казались обеспокоенными, словно боялись, что она восприняла новость недостаточно серьезно. Слезы были нужны для подтверждения, но их не было.