– Понимаю, что этот вопрос задают почти все и тебе наверняка уже надоело, но как ты покажешь мое имя?
Он улыбается и машет одной рукой. Ха-ха! Этого я и добивалась. Но я должна задать еще один вопрос. Решающий.
– Ты любишь собак?
Пока Гидеон провожает меня домой, я с изумлением понимаю, что почти не думала о Габриэле на протяжении всего вечера и ни разу о нем не говорила. Пока. Но я не переживаю. Наконец я могу побыть просто Машей, женщиной, а не мамой Габриэля – плакальщицей по Габриэлю. И это нормально. Гидеон берет меня за руку. Меня охватывает искушение пойти домой длинной дорогой, чтобы подольше насладиться происходящим. Ощущением глупого восторга и многообещающих перспектив. Потому что, когда мы дойдем до моей двери, он может просто сказать: «Спасибо, будем на связи», имея в виду историю с Эдит Пиаф, и это окажется вовсе не свиданием. Что бы сделала Китти Мюриэль? Когда заходим ко мне в сад, и за дверью начинает лаять Хайзум, я знаю ответ. Я его целую.
Если плакать лежа на спине, слезы бегут вдоль висков и затекают в уши. Поэтому я лежу в темноте в своей кровати с мокрыми ушами. Я не рыдаю – всего несколько слезинок. Даже не знаю почему. Облегчение, что я по-прежнему знаю, как вести себя в постели с мужчиной? Или страх, что, впустив этого мужчину в свою постель, я больше никогда его не увижу. Хорошие девочки никогда не спят с мужчинами на первом свидании, уж тем более на «возможном» свидании, и я не смею даже думать, как отреагировала бы на это Леди Т. С другой стороны, я прекрасно знаю, что скажет Китти Мюриэль, и улыбаюсь сквозь слезы. Теперь у меня течет из носа, и я вынуждена либо втянуть воздух – не слишком элегантно, – либо встать и посморкаться, рискуя разбудить мужчину в своей кровати. Гидеона. Я пытаюсь нащупать на прикроватном столике пачку салфеток и случайно сталкиваю на пол будильник. Твою мать.
– Эй, – ко мне протягивается и прикасается рука. – Ты пытаешься убежать?
– Нет.
Теперь платок не нужен, потому что в суматохе мне удалось шмыгнуть носом. Надеюсь, он не заметил.
– Хорошо, – отвечает Гидеон, томным от сна или (надеюсь!) страсти голосом, обхватывает меня своей мускулистой рукой пловца и притягивает к себе.
– У меня был маленький сын. Габриэль. Он умер.
Прекрасно! Какого черта? Все было так хорошо. Он словно выдавил из меня эти слова своими объятиями. Я задерживаю дыхание, дожидаясь, какой эффект произведет мое признание. Объятия не ослабевают. Он наклоняется и целует меня в шею.
– Знаю.
Откуда он знает?
– Откуда ты знаешь?
– Я работал в местной газете. Когда Габриэль утонул, я только начинал. Такую трагическую историю забыть невозможно. И твое лицо я тоже не забыл. Такая уж работа. Связана с лицами.
Он снова целует меня, очень мягко.
– В газете была история и ваша с Габриэлем фотография. Меня тогда поразило, насколько вы похожи – глаза, волосы. В бассейне я тебя не узнал. Лицо казалось смутно знакомым, но откуда, я понять не мог. А потом ты назвала по телефону свое имя, и я вспомнил. У тебя довольно необычная фамилия.
Я чувствую его неуверенность и гадаю, что он скажет дальше.
– Боюсь, я искал тебя в «Гугле», – застенчиво признается он.
Слава богу! Он знает. И все равно пригласил меня на свидание – а теперь я уверена, что это свидание – и по-прежнему здесь. Это не отпугнуло его, как моих предыдущих ухажеров.
– Я не знал, что делать, – продолжил он. – Говорить что-нибудь или нет. В конце концов решил, что если ты захочешь, расскажешь сама, – он крепко сжимает меня. – И я рад, что ты рассказала.
– Когда-нибудь я расскажу тебе о нем все. Каким он был. Но не сейчас.
– Когда будешь готова, – шепчет он, уткнувшись носом мне в шею.
Теперь я точно не засну. Я выгибаю свое подтянутое тело, прижимаясь к его обнаженной коже, и улыбаюсь, хотя он этого и не видит.
52
Стоящие кругом гигантские лососево-розовые краны напоминают компанию древних существ за утренним кофе. Стеклянный огурец сверкает в бледном зимнем свете, и грязная Темза извивается внизу, пока поезд медленно плетется по центральному Лондону. Мы с мамой едем в Брайтон. Хайзум остался с Эдвардом и Лордом Байроном, а я увезла ее на выходные, в качестве запоздалого подарка на день рождения и чтобы на несколько дней скрыться от папы. Из-за предстоящего суда он становится все более брюзгливым, и уживаться с ним еще сложнее, чем обычно.
– Шестнадцать с последней остановки.
Мама любит считать вещи. И людей. Она считает их в ресторанах, кино, театре, церкви – вообще везде, где они бывают достаточно долго, чтобы их можно было сосчитать (ей нужно сходить на кладбище – это займет ее на весь день). Это немного напоминает трейнспоттинг[9], только модель ее совершенно не интересует, лишь количество. Думаю, это нервное. Она так делает, когда ее что-то тревожит, что происходит очень часто. Если занять голову счетом, туда не смогут проскочить мысли. Тот ли это поезд? (Она спросила об этом охранника и другого пассажира перед посадкой.) А вдруг она потеряет билет? (Для надежности я убрала его к себе в сумку.) Вдруг папа забудет выключить газ? (Кто знает?) Догадается ли кто-нибудь, что на ней парик? (Сомневаюсь – он выглядит совершенно естественно.) Но мы точно знаем, что с нами в вагоне едет шестнадцать человек.
Еще довольно рано, но ноябрьское солнце уже слабеет, опускается по серому пятнистому небу в сторону вечерних сумерек. Девушка встает и уходит в сторону туалета. Ей повезло, она явно гораздо крепче, чем я. Посещение публичных уборных всегда дается мне с трудом. Я выкладываю на сиденье минимум четыре слоя бумаги, и даже после этого всеми силами стараюсь избежать физического контакта, принимая позу лыжника – она очень хороша для мышц бедра, но не слишком удобна для справления нужды. Бумага частенько слетает, и мне приходится снова ее раскладывать. В общем, я предпочитаю терпеть до дома.
– Пятнадцать.
Скоро мама будет полностью занята, потому что обитатели пригородов начинают свой пятничный исход и поезд наполняется изможденными людьми, нагруженными пальто, ноутбуками и надеждами на выходные, и молодыми, яркими представителями поколения селфи, вооруженными энергетиками и айфонами. Через остановку меня теснит бизнесмен, который разгадывает быстрый кроссворд в газете «Телеграф», хотя в его случае определение «быстрый» ошибочно. Я понимаю это, потому что он еще не разгадал несколько очень простых загадок. Я не могу этого не видеть, потому что он занял собой все пространство, раскинувшись как можно шире, разложив ноги и толкаясь локтями. «Посмотрите, какой я важный, ведь мне нужно столько места», – думает он. Я же думаю, что он заносчивый грубиян. Жаль, я не захватила шляпную булавку, чтобы его уколоть.
Маме повезло больше. Она сидит рядом с элегантным пожилым джентльменом. Он очень высокий и худой, как скелет. Костлявое, с ввалившимися щеками лицо освещает пара пронзительных ярко-синих глаз за золотой оправой очков. На нем полосатая рубашка, кашемировый жилет и зеленая твидовая куртка красивого покроя. Он с очаровательной улыбкой спросил у мамы, свободно ли место рядом с ней, и внимательно убедился, не доставляет ли ей неудобств. Он тоже разгадывает кроссворд в «Телеграф», и, готова поклясться шляпной булавкой (если бы она у меня была), тамошние загадки не вызовут у него никаких затруднений. Через пятнадцать минут он убирает авторучку с золотым наконечником обратно в нагрудный карман куртки, тихо опускает длинные худые пальцы на колени и смотрит в окно. Тем временем растопыренный бизнесмен успевает вписать лишь девятнадцать по горизонтали. Уверена, его догадка неверна.
Поезд громыхает по темным тоннелям, прерывающимся на короткие отрезки дневного света, где дорогу огораживают высокие черные стены. Они покрыты граффити, напоминающим современную наскальную живопись. Туннели, офисы и многоквартирные дома постепенно сменяются задними дворами таунхаусов. Кое-где – аккуратные прямоугольники газонов, пластиковые столы со стульями и клумбы, но чаще они заполнены мусором и сломанной мебелью, выброшенной за дверь: с глаз долой – из сердца вон. Эти дворики напоминают кладовки, которые есть в большинстве домов и куда спешно прячут барахло от глаз внезапных гостей. Но обитатели таунхаусов забыли о пассажирах поездов – незваных гостях, которым все видно. А может, их это не волнует. В некоторых местах полоса земли между двором и железной дорогой используется как свалка всевозможного мусора. Я вижу потрепанного розового мишку, сидящего в луже. Он кажется ужасно одиноким.
Бизнесмен выходит на станции «Хэйвордс Хиз», оставив газету на сиденье. Пожилой джентльмен едет дальше, и я очень надеюсь, что он останется до Брайтона. Когда поезд трогается, я проверяю. И точно: девятнадцать по горизонтали отгадано неверно.
53
«То, что мы считаем подлинным искусством, на самом деле искусством не является».
Цитата Кастильона встречает нас в Брайтоне. Она написана на стене отеля «Гранд Централь», одного из первых зданий по дороге с железнодорожной станции. После приезда мы проводим вечер в отеле, потому что мама устала от дороги и счета. Пока она разбирает вещи и переодевается к ужину, я стою у окна своей комнаты, любуюсь огоньками на пирсе и раздумываю, стоит ли звонить Гидеону. Мы уже сходили на пять официальных свиданий – дважды в ресторан, один раз в кино и дважды в паб. И у нас потрясающий секс. Знаю, в начале отношений так говорят все, но, честное слово, он еще более потрясающий, чем обычный потрясающий секс в начале отношений. Поверить не могу, что стесняюсь ему позвонить. Я уже собираюсь набрать номер, но телефон начинает звонить. Это Гидеон.
– Видишь море? – спрашивает он.
– Смотрю на него прямо сейчас.
– Жаль, меня нет рядом.
К тому моменту, как я зашла за мамой и мы спустились вниз, она достаточно пришла в себя, чтобы сообщить мне, что в баре, где мы пили перед ужином мартини, было одиннадцать человек, а в ресторане, где мы ели шпинат, каннеллони с рикоттой и шоколадный пудинг с кремом на десерт, – от сорока семи до тридцати двух.