все человечество. Мы обязаны отказаться от своих излюбленных теорий, подпорок и поддержек, не говоря уж о том, что нас защитит и чем мы владеем. Мы должны стать более инклюзивными, то есть открытыми, отказавшись от эксклюзивности, то есть закрытости. Что нельзя познать и усвоить посредством опыта, накапливается в форме вины и создает сущий ад, буквальное значение которого – место, где должно сгореть несгоревшее! Учение о реинкарнации включает в себя эту жизненную истину; мы на Западе насмехаемся над этой идеей, но тем не менее мы – жертвы единого закона. В самом деле, если бы кто-нибудь попытался изобразить это место-состояние, что могло бы послужить более точной его иллюстрацией, чем нынешняя картина мира? Реализм Запада, не отвергнут ли он реальностью? Само это слово превратилось в свою противоположность, и подобное случилось со столь многими нашими словами. Мы пытаемся жить только при свете, а в результате нас объяла тьма. Мы постоянно сражаемся за справедливость и добро, но повсюду видим зло и несправедливость. По верному замечанию Хоу, «если мы непременно желаем достичь идеалов и радоваться достигнутому, то это вовсе не идеалы, а фантазии». Нам необходимо раскрыться, расслабиться, дать себе волю, повиноваться глубинным законам своего существа, чтобы подойти к подлинной дисциплине.
Дисциплину Хоу определяет как «искусство приятия негативного». Оно основано на понимании дуалистичности жизни, на относительности в противовес абсолютности. Дисциплина высвобождает поток энергии; она дает абсолютную свободу в пределах относительных ограничений. Человек развивается вопреки обстоятельствам, а не благодаря им. Эта жизненная мудрость, известная на Востоке, дошла до нас во множестве обличий, не последнее из которых – важная наука символов, известная как астрология. Здесь время и развитие – насущные элементы понимания реальности. По сути, нет хороших или плохих гороскопов, хорошего или плохого «расположения звезд»; нет испытания людей или вещей моралью или этикой, есть лишь желание постичь смысл внутренних и внешних сил и их взаимодействие. Попытка, коротко говоря, приблизиться к целостной картине мира и таким образом обрести устойчивость в движущемся потоке жизни, обнимающем познанное и непознанное. Каждый миг, в соответствии с этой точкой зрения, следовательно, хорош или надлежащ, он лучший для всякого человека, ибо бесполезность его или плодотворность определяется отношением к нему. В самом подлинном смысле слова мы сегодня можем видеть, как человек вырвал себя из жизненного процесса; он находится где-то на периферии его, крутится, как волчок, все быстрей и быстрей, все меньше способный различать что-нибудь вокруг. Пока он не будет способен на жест приятия, не расстанется с железной волей, которая просто выражает его отрицание жизни, он никогда не станет вновь в ее центре и не найдет себя истинного. Не только «диктаторы» одержимы, но и весь этот мир людей; мы находимся во власти демонических сил, сотворенных нашим страхом и невежеством. Мы инстинктивно всему говорим «нет». Сами наши инстинкты извращены, так что слово «инстинкт» теряет всякий смысл. Цельный человек действует не по инстинкту, а по интуиции, потому что «его желания находятся в согласии с законом, как и сам он». Но чтобы поступать интуитивно, человек должен повиноваться глубинному закону любви, который основан на абсолютной терпимости, закону, который позволяет вещам быть самими собой. Настоящая любовь никогда не усложняет, никогда не оценивает, не отвергает, не требует. Она пополняет жизнь, возрождая бесконечный круговорот. Она сжигает, потому что ей ведом истинный смысл самопожертвования. Это – жизнь озаренная.
Идея «бесконечного круговорота», в который вовлечено не только то, без чего жизнь не существует, но все на свете, являет собой, если такое возможно, магическое зерно в философии Хоу. Это наиболее практичный способ бытия, хотя и кажущийся непрактичным. Согласимся мы с этим или нет, есть иерархия бытия, так же как иерархия роли. Лучшие представители рода человеческого всегда были сторонниками «бесконечного круговорота». Они были сравнительно бесстрашны и не искали иного богатства и безопасности, кроме как внутри себя. Отказываясь от всего самого для себя дорогого, они находили путь к высшей ступени жизни. Их пример все еще вдохновляет нас, хотя мы следуем за ними больше из подражания, чем по велению сердца, ежели следуем вообще. Они никогда не пытались руководить, но только водительствовать. Настоящему лидеру нет надобности руководить – он согласен указывать путь. До тех пор пока мы не станем сами себе лидерами, довольствующимися тем, какие мы есть сейчас, в процессе становления, мы всегда будем слугами и идолопоклонниками. Мы имеем только то, что заслуживаем; мы достигнем бесконечно большего, если умерим желания. Весь секрет спасения заключается в том, чтобы от слова перейти к делу, совершив переворот в самом себе. Вот этот поворот к целостности и вере, переворот в духовном смысле, есть мистическая движущая сила идеи четвертого измерения. Чуть выше я прибегнул к слову «спасение», но спасение, как страх или смерть, когда в него поверили и когда его пережили, уже не «спасение». На самом деле спасения не существует, есть лишь безграничные области опыта, подвергающие нас все большим и большим испытаниям, требующие все больше и больше веры. Волей-неволей мы движемся к Непознанному, и чем скорее и полнее отдадимся новому опыту, тем будет лучше для нас. Само слово, которое сегодня у всех нас на языке, – переход – указывает на растущее осознание, как и на предчувствие этого. А осознавать – значит крепко спать, перестать трястись и дергаться. Лишь тогда, когда мы преодолеем фантазии, желания и грезы, произойдет подлинное превращение, и мы проснемся возрожденными, мечта вновь станет реальностью. Ибо реальность и есть наша цель, как бы мы это ни отрицали. И мы можем достичь ее, лишь все больше раздвигая пределы сознания, пылая все ярче и ярче, пока даже сама память не исчезнет в огне.
РемюПеревод Н. Пальцева
Будучи американцем, проживая во Франции и имея возможность увидеть практически все сколько-нибудь значимые фильмы, сделанные в России, Германии, Франции и Америке, я пишу эти строки, дабы засвидетельствовать, что Ремю[37] – самый человечный персонаж на сегодняшнем экране. Хотя с сожалением обнаруживаю, что французские фильмы, наконец-то обретшие заслуженное признание американских зрителей и с опозданием на десятилетие обсуждаемые моими соотечественниками, вовсе не входят в число лучших, какие могут представить французы. Увы, Америка на двадцать – пятьдесят лет отстает от того, что являет собой подлинный европейский гений. Даже сегодня наша аудитория, благодаря рецензиям в авангардистской печати, только-только открывает для себя имена таких писателей, как, скажем, Жан Кокто и Леон-Поль Фарг[38]. Не так давно навестивший меня американец наивно заметил, не считаю ли я автора «Hommes de Bonne Volonte»[39] европейским Дос Пассосом!
Основополагающее различие между французским и американским кинематографом заключается, как всем известно, в понимании того, что именуется человечным. Французский фильм (когда это хороший фильм) непревзойден не только потому, что он более верен жизни, но и потому, что заложенное в нем представление о жизни более глубоко, нежели все, что замыслили русские, немцы или американцы. Многие зарубежные обозреватели нередко замечают, что французские исполнители, мужчины ли, женщины ли, обычно уже немолоды, обычно не сказать чтобы красивы, а то и откровенно уродливы, и, когда имеют такую возможность (что случается не часто), способны играть самые разнообразные роли, как комические, так и трагические. В американском кино, напротив (и это для всех очевидно), нет ни одного великого серьезного актера – если, разумеется, не считать Чарли Чаплина, клоуна. (Личности вроде Пола Муни[40] и Эдварда Робинсона[41] не в счет: они скорее актеры, чем мужчины.) Все, что в американском кино граничит с трагедией, оборачивается мелодрамой или слезливой сентиментальностью. В лучших из французских фильмов (а заурядные заурядны настолько, что дальше некуда!) налицо ощущение реальности, ощущение трагикомичности жизни. Французское кино уступает в том, что касается сферы воображения, сферы фантазии. Такова родовая слабость французского характера – слабость, быть может объясняющая популярность столь перехваленного литературного шедевра, как «Большой Мольн»[42]. Из уст французов нередко слышишь, что американский фильм, пусть даже плохой, как минимум увлекателен. На американском фильме (по крайней мере, так говорят) никогда не скучаешь. А вот меня американские фильмы, пусть даже «великие», угнетают чуть ли не до слез. Такое отношение со стороны французских зрителей можно объяснить лишь тем, что, сталкиваясь с чем бы то ни было американским, они не испытывают завышенных ожиданий. К примеру, нетрудно объявить невеждой всякого, кого разочарует произведение Мориса Декобры[43]. От хорошего французского фильма зрители всегда почему-то ожидают гораздо большего, в том числе зрители французские.
В работе Ремю, за чьим творчеством я слежу на протяжении уже нескольких лет, французский народ – французская душа, можно сказать, – воплощена везде. На сегодняшнем экране Ремю – единственный человечный персонаж, и по сути не важно, считать его хорошим актером или нет. Он воплощает собой нечто, чего жизненно недостает в кинематографе, и воплощает это с блеском. Для того чтобы оценить его вклад, достаточно бросить хотя бы беглый взгляд на его американского антипода – Уоллеса Бири[44]