не хватает еды, одежды, убежища, безопасности, досуга, образования? Кое-кто хочет убедить нас, что дело именно в этом. А мне, например, кажется, что ущербность пролетария следует из его разделенности. Он не обуреваем страстью, и у него нет надежд, он выступает пешкой в игре, о правилах которой не знает ничего. Гуткинд называет его «расчеловеченным товаром», «вещью, ожидающей искупления». Нет, индивидуумы более не существуют. Есть только чудовища-тираны – и толпа, «массы».
Прогресс человечества столь бесконечно медленен, что он не представляется прогрессом совсем. Но есть также нечто, что мы называем «совестью», понятие отнюдь не пустое, а служащее очень реальным фактором человеческого устройства. Совесть указывает на существование другой, более высокой потребности. В негативном аспекте мы знаем ее через восприятие несчастья, наказания и т. п., в то время как в положительном смысле она открывает нам существование Абсолюта, закона. Она указывает на скрытую ось вертикальной жизни, без которой «тоскливый круг предсказуемых событий» делает мир похожим на крысоловку. Как справедливо говорит Гуткинд, мы никогда не осмеливались взглянуть на мир так, как должно, – или, что почти то же самое, мы никогда не осмеливались видеть мир таким, каков он есть. Почему слово «реальность» всегда имеет такое зловещее, серое, фаталистическое звучание? Таким представляют его нам реалисты, то есть секта гурманов смерти, отвечающая за мрачную пелену, ассоциирующуюся с этим словом. Но есть и другие люди, те, кто до конца разбужен и реально – а для них реальность сродни экстазу – проживает жизнь во всей безграничной полноте. Только о них можно сказать, что они живут в настоящем. Через них нам дозволено постичь значение длительности, не обозначенной временем, вечности, которая есть победа. Это они, воистину, кто от мира сего. Их победа та, которую должен одержать для себя каждый: это сугубо частное и в то же время вселенское дело. Ничто действительно ценное не может быть передано, завещано и сохранено – в противоположность тому, что происходит с нашими прискорбными сокровищами искусства. Каждый человек исполняет случающееся с ним по-новому. История религий подчеркивает колоссальную трудность осознания каждым человеком этой истины. Она быстро кристаллизуется в идолопоклонство, сервильность, капитуляцию. Мы везде видим поддельную жизнь, проживаемую опосредованно. И в то же время жизнь везде и во все времена для любого и каждого проста, поразительно проста. Мы все живем на грани чуда, каждую минуту нашей жизни. Оно находится в нас и расцветает в тот момент, когда мы открываемся ему сами. А чудо из чудес – это упрямство, с которым люди отказываются открываться. Вся наша жизнь, по-видимому, является не чем иным, как отчаянным усилием избежать того, что находится на расстоянии вытянутой руки. А вот прямая противоположность чудесному – не что иное, как СТРАХ. У человека нет иного врага, кроме этого, которого он носит в себе. Как-то один французский поэт написал: «Нет фатального дерзновения»[89]. Он должен был бы оговориться: если человек един. При разделенности все фатально, и все ведет к катастрофе. Такова была вся история человечества, хотя ни один человек с ви́дением и внутренней цельностью не признавал ее предопределенности и неотвратимости. Человек наделен возможностью отвергать или принимать; он может отказаться быть пешкой и может объявить себя богом. Он держит судьбу в собственных руках – и не только личную, но судьбу всего мира. Существует справедливость, которая, к счастью, превосходит понимание большинства людей, иначе мир сию же минуту сошел бы с ума. Как раз на краю безумия мы и улавливаем проблеск вселенской истины и простоты жизни. Что более всего озадачивает толпу, когда она встречается с великой фигурой? Простота ее поведения. Я повторяю: человека побеждает как раз крайняя простота жизни. В отчаянном усилии обрести безопасность или достичь мудрости он вывернул землю почти наизнанку. Но он никогда в действительности не принимал ее, никогда ее достаточно не почитал. Он пытался ее себе подчинить, в то время как должен был бы ее наблюдать и ею наслаждаться. Страдание не единственный путь к победе – это всего только один из подходов. А знание – это самый неважный подход из всех, ибо оно означает, что только часть человека борется, следуя вперед. В то время как устремлен вперед должен быть весь человек, готовый в любую минуту к действию (или к бездействию), к движению с уверенностью лунатика, готовый дерзнуть на что угодно из убежденности в том, что жизнь – это здесь и сейчас, в этот самый миг, и что она неисчерпаема и непознаваема.
До настоящего времени человек всегда оставался эмбрионом, пусть и уникальным в том, что он обладает способностью в любой момент совершить скачок и стать человеком цельным. В один скачок он может, по выражению Гуткинда, прыгнуть выше машины. Я верю в это абсолютно. Я знаю это по собственному опыту. Рост человека всегда – это прыжок в темноту, спонтанное действие, не обусловленное опытом прошлого. Каждый признак роста – восстание против смерти. Даже сама смерть, наконец, может рассматриваться как переходный этап к иному росту. В том или ином смысле она всегда считалась дверью, за которой открывается путь в новую и более великую жизнь. Человек откладывал реальную жизнь на земле ради жизни загробной. Как только он начинает осознавать, что смерть – вот она, здесь и сейчас, во всех и в каждом и что нужно только открыть дверь и жить немедленно, неисчислимо-избыточно и великолепно, – с чего ему страшиться, убивать, цепляться за свою ничтожную собственность, оставаться закрытым? По сравнению с великолепием и роскошью той жизни, которую мы отрицаем, наша жизнь, которую мы ведем, – это кошмар. Возможно, одно это уже объясняет, почему так легко набирать людей на дело смерти, почему они предпочитают становиться мертвыми героями, мертвыми святыми и мертвыми мучениками во всех смыслах этого слова. Сама жизнь потеряла для них ценность, свою привлекательность. В известном – и совершенно реальном – смысле жизнь – это что-то, еще не начавшееся. Люди с алчностью ищут ее, но глаза у них на затылке. Жизнь может обрести только целый организм и как нечто воспринимаемое чувственно, не требующее ни доказательств, ни оправданий. Никто не может указать путь. Жизнь есть, и в этом смысле человек или есть, или его нет. Жизнь – это не «оно», не предмет, который можно объять разумом. «Если не был полностью живым в этой жизни, – говорит Гуткинд, – не станешь таким и благодаря смерти». Или, как излагает это Якоб Бёме: «Тот, кто не умирает прежде, чем умрет, обречен на погибель в смертный час». Это одно и то же.
Мы вступаем в апокалипсическую эру, когда нам явится все, что может быть явлено. Я не рехнулся. Я не стал, как говорится (и ошибочно говорится), «святошей». Я против всех религий мира, против всех народов мира и всех учений. Я говорю нелогично, интуитивно и с абсолютной уверенностью. Ничто не заставит мир отказаться от реализации его худших страхов – ничто, кроме устранения самого страха. Разрушение мира, которое мы по глупости стремились предотвратить, – оно рядом. Ту смерть, которая тайно и недостойно гнила в нас, должно явить открыто, и в невиданной степени. Как отец Перро сказал Роберту Конвею[90]: «Это будет такая буря, сын мой, какой мир еще никогда не видел. От нее нельзя будет защититься силой оружия, не помогут ни власти, ни советы ученых. Она уничтожит каждый цветок культуры, все творения человеческие смешаются в пространстве хаоса… Пелена Темных веков затянет весь мир; бежать будет некуда и укрыться негде, за исключением убежищ, слишком потаенных, чтобы их обнаружить, или слишком скромных, чтобы их заметить». Вот неприглядная перспектива, которая в то же время сулит надежду. Колесо движется медленно, но оно вращается и вращается, и даже смерти его не остановить. Потому что смерть – это часть некончающегося процесса. В настоящее время над нами нет потолка; если мы будем действительно восходить, нам придется прорываться через «метафизический зенит». Слишком долго мы оставались на одном уровне культуры, подверженной закону испарения, в результате чего все замерзло в застойном течении цивилизации. «Наше действие, – говорит Гуткинд, – должно исходить из мистического центра нашего немого и бессознательного бытия… Восхождению следует начинаться в глубинах тела».
Повсюду вокруг нас мы видим восстание; но восстание отрицательное, просто процесс окончательного завершения. Мы несем с собой среди разрушения наши проекты, надежды и силу, наши порывы, которые должны осуществить. Колесо вращается, и климат меняется, а что верно для звездного мира, верно также для человека. Последние две тысячи лет отмечены двойственностью, какую человек никогда еще не испытывал, и все же он, господствовавший весь этот период, был тем, кто выступал за цельность, тем, кто провозгласил власть Святого Духа. Ни одна жизнь за всю историю человечества не была так ложно интерпретирована и так удручающе плохо понята, как жизнь Иисуса Христа. И пусть ни один человек еще не последовал и, несомненно, не последует его примеру, ибо мы более в Христе не нуждаемся, тем не менее один его пример полностью изменил весь наш климат. Подсознательно мы движемся в новое царство бытия. Желая избежать настоящей реальности, мы довели до совершенства полный арсенал разрушения. Когда же освободимся от самоубийственного стремления к потусторонней жизни, мы начнем жить здесь и сейчас; только такая жизнь самодостаточна, только она реальна. Тогда у нас отпадет потребность в искусстве или религии, ведь мы сами станем произведениями искусства. Такова моя реалистичная интерпретация Гуткиндовой философии: свое надломленное состояние человек сможет преодолеть только таким путем. Если мои высказывания не соответствуют в точности тезисам Гуткинда, я тем не менее полностью соглашаюсь и с ним, и с его взглядом на мир. Своим долгом я посчитал не только изложить его доктрину, но также, с необходимыми дополнениями, внедрить ее в жизнь. Любая настоящая философия ведет к действию и от действия обратно к изумлению, к стойкому факту тайны. Я отношу себя к тем, кто воистину может сказать, что он понял Гуткинда и действовал в соответствии с его глубочайшей мыслью: «Колоссальный факт того, что мы стоим на почве реальности, всегда будет изумлять сильнее всего прочего, что бы мы ни делали».