– Да, – ответил он на вопрос Гарта, а потом подбежал к бабушке и, как подобает настоящему мужчине, поцеловал ее в щеку.
– Ведь ты приедешь еще когда-нибудь ко мне, мой маленький? – спросила она, не сводя с него печальных глаз. – Приезжай. Я буду тебя ждать. Я уже старенькая и, может, недолго мне осталось… так перед смертью хоть поглядеть на тебя, каким ты стал…
– Да, – снова сказал Раймон, – мы приедем вдвоем с папой.
– Я рада, что жизнь мальчика устроится, – повернулась женщина к Гарту. – Сам видишь, какие неспокойные времена, того и гляди наскачут рыцари с крестами, все сожгут, всех перебьют. Я старая, мне уж все равно, а вот они… – показала она движением головы на своих внуков. – Скорее бы вырастали, чтобы не даться в руки врагу, когда силы будет у них побольше.
– Церковь воду мутит, – ответил ей на это Гарт, – наша, католическая. Сама знаешь: ваша Церковь – ее соперник, а значит, злейший враг. Первый поход она уже предприняла. Что дальше будет – Богу ведомо.
И только собрались они проститься и вскочить на лошадей, как еще два всадника подскакали к забору, к самой калитке.
– Граф Раймон Тулузский приглашает вас к себе во дворец, – объявили они гостям. – Следуйте за нами к городским воротам, где вы оставили ваших людей. Вы поедете все вместе. Не ждать же им вас, черт возьми, неизвестно сколько времени. А наш граф любит поболтать. Да и накормят всех: неблизок путь до Парижа.
– Весьма разумно, чтоб мне сгореть в аду! – тотчас оценил это предложение Бильжо. – Пора бы уже и в самом деле садиться за стол, пока совсем не отощали и не свалились с коней по дороге.
И, простившись с тетушкой Мартой или, если угодно, с двоюродной бабушкой Раймона, всадники поскакали к северным воротам.
Глава 21. Компьеньское болото и планы короля
Возвращались в Париж навеселе. Рутьеры, снабженные графом Тулузским бурдюками с вином, всю дорогу горланили песни. Им подыгрывал на лютне странствующий трубадур, которого они подобрали близ одной из деревень.
Гарт, в скором времени перестав думать о Бьянке, теперь все свое внимание уделял так неожиданно появившемуся у него сыну. Раймон сидел впереди него, с восхищением озирался по сторонам и изредка поднимал голову, чтобы увидеть лицо отца. Для него наступала новая жизнь, хотя он, конечно, пока ничего не понимал, радуясь в данный момент лишь одной этой прогулке.
Герен, улыбаясь, глядел на них. Еще несколько дней – и он обнимет свою дочь, по которой уже скучал. Она усядется у него на руке и, с улыбкой глядя в глаза, скажет: «Герен, а где ты был так долго?» Черт возьми, надо напомнить кормилице и фрейлинам, чтобы они научили ее называть его отцом. Кажется, пора бы уже.
И только Бильжо не выказывал никакой радости. Ехал, плотно сжав губы и молча глядя на дорогу. Иногда, правда, улыбался, встречаясь взглядами с Раймоном. Потом снова хмурился и, раздувая ноздри, скрипел зубами. Даже вино его не брало. Это заметил Гарт.
– Что-то случилось, Бильжо? Может, ты не здоров?
– У меня появилась некая мысль, – ответил бравый рутьер, – и я повторяю ее, как молитву. Надеюсь, Богу она придется по душе.
– Не поделишься ли со мной? Бог, думаю, не станет возражать.
– Не станет, хотя молитва эта обращена к Нему. Только бы не уехала из Парижа мадам Изабелла – вот о чем я Его прошу.
– Изабелла де Вермандуа? Зачем она тебе?
Не поворачиваясь, Бильжо недобрым голосом проговорил:
– Ты свое дело сделал, Гарт, теперь я сделаю свое.
– Что ты задумал?
Все так же упрямо глядя перед собой, сверкнув глазами, Бильжо закончил:
– Мне нет никакого дела до этой Изабеллы, будь она хоть прачка, хоть сама королева. Ей-богу, я и знать-то ее не знаю. И пусть она даже мешает чем-то королю Филиппу, мне на это ровным счетом наплевать. Это его заботы. Но она смертельно обидела моего друга, и нет ей за это от меня прощения. Не разболтай она тогда легату о Бьянке – не было бы этого разговора. Но теперь ни сам Господь Бог, ни дьявол из преисподней не спасут ее.
– Ты собираешься ей отомстить? Но зачем? И как?
Впервые повернувшись к Гарту, Бильжо коротко сказал:
– Компьеньские болота ответят на твой вопрос.
И дал шпоры коню.
Вскоре прибыли в Париж. Филипп, обрадовавшись, обнял всех троих. Потом присел на корточки перед малышом, с любопытством глядевшим на него.
– А я знаю, как тебя зовут. Раймон, верно?
– Да, – ответил мальчик. И вдруг спросил: – А тебя?
– А меня – Филипп. – И протянул ему обе руки. – Вот и познакомились мы с тобой. Ты еще маленький, но скоро вырастешь, и отец сделает из тебя воина. Ты хочешь стать воином?
– Хочу быть рыцарем и скакать на лошади.
Филипп засмеялся, встал, подошел к супруге.
– Мадам, пусть ваши камеристки позаботятся о мальчике так же, как и о дочери отца Герена. Скажите им, что это сын сира де Марейля. Они знают, как обходиться с детьми знатных родителей.
– Хорошо, государь, – с легким поклоном ответила королева Изабелла де Эно и, взяв мальчика за руку, повела за собой.
И только теперь друзья стали рассказывать королю о своем путешествии.
Изабелла де Вермандуа скучала. Возвращаться домой, однако, она не собиралась: отношения с мужем были натянутыми из-за ее бесплодия и земель, по поводу которых у них постоянно вспыхивали скандалы.
Компьень не баловал развлечениями. Одно из них – стравливать диких зверей. В специальных загонах и ямах сидели медведи и кабаны, и знать развлекалась, глядя, как звери бросаются друг на друга – перегрызая горло, вспарывая брюхо, разрывая на части. Заключались сделки. Проигравший, вне себя от негодования, порой бросался в драку, уверяя, что были нарушены какие-то правила. Зрители, наглядевшись на зверей, теперь уже наблюдали за двумя дерущимися сеньорами, гадая, произойдет ли из-за этой стычки вражда двух семейств – дело обычное в то время.
Изабелле надоело наблюдать, как некий граф и барон награждают друг друга тумаками, и она направилась к лугу, где придворные дамы пили с рыцарями вино, играли в кости и шахматы и слушали новые песенки труверов. Другая группа честила на все лады низшее сословие – одна из повседневных тем. К этой группе и подошла Изабелла, рассчитывая тоже позлословить в адрес горожан и деревенских жителей. На ней блио, туго зашнурованное с обеих сторон, под блио – короткая шелковая туника с рукавами, называемая коттой. Талию обхватывает кожаный пояс.
– Что такое простолюдин? – с гримасой презрения говорила одна из дам. – Существо низшее, жизнь которого не принимается в расчет. Это всего лишь объект извлечения дохода. Его надо душить налогом, чтобы почитал своего господина.
– По-моему, эти сервы и вилланы – самые настоящие наши враги, – вторила ей другая дама. – Грязные, вонючие, оборванные – фи! Подумать только, в соседнем графстве они возымели наглость взяться за оружие! Но теперь не посмеют – граф половину перевешал, а другим перерезал горло.
– Как, всем? – не поверил какой-то рыцарь. – Но ведь там были женщины и дети.
– Хм, подумаешь! Вы говорите так, словно речь идет о людях. Женщинам вспарывали животы, а детей насаживали на копья. Что тут такого, право, не понимаю. Зато теперь эти свиньи утихомирились.
– Но ведь это жестоко, – попробовала возразить еще одна дама. – Женщин, детей… боже мой! И потом, если подумать, они ведь кормят нас.
– Все равно они достойны презрения, – взяла слово Изабелла. – Может быть, по-вашему, во время военных действий войско предпочтет объехать деревню? Я сама видела, как их топчут конями, режут и жгут, причем не только на вражеской земле, где этим врагу наносится ущерб, но даже на своей.
– А на своей-то зачем? – спросил рыцарь.
– Чтобы не мешал господину, когда он возвращается в свой замок с охоты или с войны.
– Их голова глупа, в нее ничему благому не войти, – подал голос священник, непонятно как оказавшийся здесь. – Они никогда не смогут стать свободными, зато часто становятся предателями. Вы читали «Песнь о Жираре Руссильонском?» Так вот, там простолюдин сдает замок Карлу Мартеллу. Вот до чего может дойти это отродье.
Бесстыдное бичевание простого люда, издевательства над ним продолжались. Например, заговорили о том, что лучники – просто трусы, потому что предпочитают воевать с дальнего расстояния. Вообще пехота, городское ополчение – всего лишь сборище остолопов, ничего не стоящая часть войска. Если они мешают проехать рыцарям, те попросту устремляются по их телам, хохоча и не придавая значения крикам о помощи. Кто-то из присутствующих добавил еще, завершая картину:
– А бывает, что дворянин путается со всяком сбродом и превращается в простолюдина. Такому руку противно подать, ибо все, кто соприкасается с чернью, становятся грязными, низшими существами, которых попросту хочется убить.
– И все же здесь что-то не так, – сказал один из придворных. – Все мы испытываем к этим людям из простонародья безграничную ненависть. Но это было бы понятно, будь перед нами мусульманин, существо неверное и грязное, которое надо безжалостно убивать. Однажды, когда мы были на Востоке, мой друг сообщил, что собственноручно зарезал пятьдесят сарацинок, уничтожив этим самым полтысячи магометан. Когда я спросил его, где он нашел эти пять сотен, он ответил, что они мирно спали себе в животах их матерей. Каждая их самка по плодовитости не уступает обыкновенной крысе. Через год на свет появятся пятьдесят маленьких тюрбанов, сыновей Аллаха; на следующий год – еще столько же. И так будет продолжаться, пока их самкам не вспороть живот. А если этого не сделать? Сколько народится воинов-мусульман черед десять, двадцать лет? Около тысячи! А через тридцать? Вдвое больше! И вся эта орда ринется избивать христиан! Быть может, среди убитых окажутся и наши сыновья. И это только пятьдесят самок! Но их десятки, сотни тысяч, и всех их надо беспощадно уничтожать! Иначе не быть христианству. Все кругом затопят голодные, грязные мусульманские орды!