– Дать обет послушания, – сообщает один монах другому, – значит, отречься от свободы – того, что дороже всего на свете.
– Если ты соблюдаешь свой обет, – глубокомысленно замечает в ответ его собрат, подняв для убедительности палец, – ты преступник.
– А если нарушаешь его?
– Тогда ты клятвопреступник.
Из-под стола показалась лысина. Это третий монах. Стоя на четвереньках и глупо улыбаясь, он выдает свое умозрение:
– А если я даю обет бедности – значит, клянусь быть лентяем и вором… А целомудрие – значит…
Но тут умная мысль покинула его, и он снова свалился под стол.
Послушаем теперь коротенькую проповедь архиепископа. Слушателей двое: его сестра и сестра короля. Прелат строго цитирует Евангелие от Матфея:
– «Придет сын человеческий и воссядет на престол, собрав вокруг себя все народы, чтобы отделить их друг от друга. Те, что станут справа от Него, допущены будут в царство Божье, им будет дана вечная жизнь, ибо они были милосердны: давали пищу голодным, приют – странникам, одежду – нагим. Судья Божий рассматривает их поступки как деяния во имя Бога. Стоящих слева Он направляет в геенну огненную, в муку вечную. Это страшное наказание дается за отсутствие милосердия».
– Значит, Изабелла допущена будет в Царство Божье и дарована ей будет жизнь вечная, – сделала вывод Маргарита и перекрестилась.
Поглядев на нее и вздохнув, осенила себя крестом и королева-мать.
Двинемся дальше. Любопытно, о чем беседуют два графа, один из которых пьет вино, а другой поставил пустой бокал на стол.
– Так ты хочешь написать королю донесение? О чем же? – спрашивает тот, чей бокал уже пуст.
– О том, – отвечает его приятель, – что барон Рено д’Этамп нанес королю ущерб, когда захватил и ограбил купцов, которые уже платили пошлину в Орлеане и в Сансе. А посему пусть король повелит барону освободить купцов и вернуть им их имущество. А не сделает этого, я сам пойду войной на Рено и заставлю его сделать это.
А вот два рыцаря-крестоносца. Послушаем их.
– Мы пережили тогда страшный удар, – говорил один из них, Ги де Гарланд, вспоминая второй поход. – Мы просто не смогли с нашими обозами и тысячами кое-как вооруженных вилланов дойти до Палестины. А тут еще целый женский легион, который вздумала потащить за собой эта аквитанская дура. Словом, наголову были разбиты, еле-еле дотащились до дому, потеряв почти всех. Поэтому я и говорю: утерян дух великого Первого похода; вряд ли он повторится.
– И все же мусульмане прижали хвосты, – ответил второй рыцарь. – Боятся, что, если выступят против христиан, на них двинется новая армия рыцарей с умными полководцами, – не с такими, как покойный Людовик и Конрад Вялый.
– А сможешь ты убить мусульманку, случись новый поход?
– Женщину? Не знаю… Они ведь безоружны.
– А вот я убил одну в прошлом походе. Юная совсем, а в брюхе у нее уже сидит змееныш. Бросилась бежать…
– И ты ее зарубил?
– Я отсек голову гидре. На дюжину неверных будет меньше на земле.
– Почему на дюжину?
– Меньше их самки не плодят. Их задача – затопить все кругом грязными, тупыми выродками, которых они носят в своем чреве. Убей и ты, и мир станет чище, а Бог возрадуется, увидев еще одну мертвую сарацинку.
Оставим их, подойдем к двум придворным дамам. Кажется, идет рассказ. По-видимому, только начался.
– И Жана собрались казнить, – говорила рассказчица. – Но по закону казнь может быть отменена, если какая-нибудь женщина согласится стать женой осужденного. И вот его вывели на помост, где ждала его плаха.
Уйма народу окружила место казни. В этой толпе был некий торговец, дочь за руку держал. А дочь его, надо сказать, шлюха не из последних; измаялся с ней отец. Замуж бы выдать, а как? Кто ее такую возьмет? На весь город прославилась своим ремеслом. Тут торговец прослышал о казни и привел дочку. Чем черт не шутит, вдруг да и приглянется ей тот, кому голову собрались рубить? Впрочем, по моему разумению, девице этой было все равно, она уж нагляделась на всяких. А тут отец с ножом к горлу: бери этого, что под топором, в мужья, и все тут. И его от смерти избавишь, и сама, глядишь, за ум возьмешься, муж вправит мозги-то.
А Жан был сыном знатного вельможи. И только палач поднял топор над его головой, как отец крикнул, чтобы остановили казнь. Вот, мол, женщина, которая возьмет его в мужья. Поглядел на нее Жан и за сердце схватился: хороша супруга, ничего не скажешь. Ну да либо так, либо под топор.
Справили свадьбу. А дальше… ну кто поверит? Благочестивой, верной и любящей женой оказалась девица. Жоветой звали ее. И муж, и отец ее просто диву давались. С прежним ремеслом покончила, как отрубила, потом родила сына да и сама знатной дамой стала, с титулом.
И вот однажды повстречала она троих бездельников. Молодые, ходят по городу хозяевами, всех задирают. Вначале они с ней по-хорошему: так и так, мол. Она – ни в какую. Они – с угрозами. Она пустилась от них бежать. Да не сумела. Догнали, схватили, затащили в какой-то двор, поиздевались над ней вволю и ушли. Но прежде перерезали ей горло, чтобы не разболтала никому. Но Жан все-таки узнал. Уж как, не знаю, соседи сказали или прохожие. Отловил он одного из этой троицы да и зарубил мечом в поединке. Потом второго. За третьим пришлось гнаться – оба на лошадях. И случилось так, что насильник вылетел из седла на самой круче реки. Выхватили они мечи и стали драться, а куча-то взяла да и поползла под ними в реку, на глубину. И они оба вместе с нею. Плюхнулись в воду и снова стали биться. И бились до смерти. Так и пошли ко дну оба… Сын, когда вырос, потом часто ходил на могилу к матери, да подолгу стоял и смотрел на воду в том месте, где круча та самая была когда-то… Такая вот история.
Что ж, пойдем дальше. Жаль, конечно, супругов. Так неожиданно сошлись, и столь печальная у них судьба… Но тут, слышно, кто-то говорит соседу за столом:
– Трубадуры? Где учатся? В замке богатого сеньора, в школе для знати. Что? Ну да, там они и могли получить образование.
Минуем это место. Неинтересно про труверов. Подойдем еще к двум дамам. Одна оживленно говорит:
– Ах, как можно хулить реликвии? Господь нашлет за это кару! Однажды – я была тогда совсем юной – прошел слух, что из реликвария аббатства исчезла голова святой Женевьевы. Вообрази, что сделалось при этом! Король Людовик пришел в бешенство и пообещал выпороть всех монахов, а потом изгнать их из аббатства. Хранителем раки был приор Гийом, и уж точно он не избежал бы наказания. Король приказал произвести расследование. И вот, когда все епископы и архиепископы вместе с королем пришли в реликварий и при них вскрыли ларь, то обнаружилось, что голова на месте. Приор от радости тут же затянул «Te Deum»[45] и народ вместе с ним. Тут епископ Орлеанский как закричит: «Кто позволил петь „Te Deum“ без ведома архиепископа и прелатов? И чего ради? Подумаешь, обнаружили голову какой-то старухи, которую кто-то подсунул сюда». А приор ему в ответ на это: «Да, голова старая, но ведь и Женевьева умерла, когда ей было уже за семьдесят. А не верите, так велите развести костер, и я пройду через него невредимым со святой головой в руках». Епископ стал смеяться: «Да ради этой головы я и пальца не опущу в горячую воду, а ты собрался идти сквозь костер!» Тут архиепископ приказал ему замолчать и превознес усердие приора в защите святой девственницы Женевьевы. Говорят, после этого епископа Орлеанского Гарланда лишили сана, и он вскоре умер.
– Как же, да ведь он до сих пор жив! – возразила на это подруга. – Смотри, вон он сидит на другом конце стола. Старый, конечно, уже.
Может, и сидит, не станем спорить и разыскивать его глазами. Придет нужда – дадим ему слово. А пока остановимся возле аббатов. Их разговоры, конечно же, о своем. Слава богу, не о том, как их грабят и разоряют. Надоело уже, одни и те же жалобы, кого ни послушай.
– Святой Бернар из Клерво запрещал великолепие в церквах, – говорил аббат Тома де Шамбр. – Никаких мозаик, витражей, живописи и скульптуры. Ничто не должно отвлекать монахов от молитв. Только крест должен быть оставлен, да и тот простой, без позолоты, без всяких украшений.
– Это было давно, в самом начале правления Людовика Шестого, – возразил аббат Журден. – Нынче другие времена. Правда, капитул запрещает чрезмерную пышность. Три года назад он приказал уничтожить все разрисованные витражи.
– А в позапрошлом году аббатам и монахам запретили носить шелковые ризы, – прибавил аббат Рауль Дезиль.
– Может быть, прикажут даже убрать все иконы, кроме лика Христа, – отозвался Журден. – И напрасно, по-моему. Нечего нам, как в старые времена, состязаться друг с другом в умерщвлении плоти и аскетизме.
Послушаем ради любопытства труверов, сидящих в углу вместе с жонглерами и канатными плясунами. Похоже, у них перерыв. Один из них говорит, вернее, делится своими жизненными наблюдениями:
– Женщины постоянно вставляют одну и ту же фразу: «Ты меня любишь?» Будто больше нечего сказать. Если бы они знали, как противно это слышать от каждой из них! Недавно я устроился на сеновале с дочкой трактирщика. Молчаливая попалась, слова из нее не вытянешь. Ну, думаю, хоть эта не станет терзать мои уши. И что же? Не успели мы с ней и дело-то начать как следует, как она мне: «Ты меня любишь?» Только я это услышал, все у меня упало, как и не было. Говорю ей: «Ничего умнее тебе в голову не могло прийти? Лучше бы уж молчала». Она отвечает: «Но ведь сейчас самое время». Я ей на это: «Самое время сейчас делом заниматься, а не задавать дурацкие вопросы». В общем, послал я ее ко всем чертям с ее любовью. Помню, сказал: «Боже, зачем ты сотворил женщину, если она до сих пор не научилась говорить ничего, кроме этих трех слов? Это всё, на что у них хватает ума. Сколько лет миру, столько существует и женщина. И ни одна из них не выдумала ничего лучшего, как произнести эти глупые слова». А она мне в ответ: «Чем же они плохи?» – «Да только тем, – ответил я ей, – что вы, бабы, без конца их повторяете. Поройся у себя в мозгах, может, отыщешь что-нибудь другое?»