– А может… – Меланда приглушила голос, подвинулась ближе к королеве. – Может, Ему было приятно смотреть на это? Не зря ведь еретики называют Бога-отца жестоким и кровожадным.
– Боже мой, кормилица, что ты такое говоришь! – замахала на нее руками Изабелла. – Да ведь об этом даже подумать – и то грех! Хорошо, что тебя не слышит святая Церковь, не миновать бы тебе тогда костра.
– Отчего же тогда Он допускает войны, в которых гибнут многие сотни людей? Отчего Он сделал бедняка бесправным и позволяет, чтобы над ним безжалостно измывались? Отчего насылает на людей засуху, голод, чуму? И не потому ли бедная Эрвина перестала уверовать в Него, ибо убедилась, что Он ничего не может, потому что не хочет и не умеет?
Королева и ее статс-дама в страхе осенили себя крестным знамением.
– А крест, – в ответ на это зловеще произнесла кормилица, поглядев по сторонам, – не символ ли проклятия, ибо на нем Иисус принял муки смертные?
В будуаре повисла тишина. Ветер ереси закружил вокруг двух дам. Безмолвно и с ужасом взирали они на кормилицу, словно не она, а сама графиня Эсклармонда, разделявшая учение катаров, сидела перед ними.
– Но и это еще далеко не всё, о чем я хотела поведать, когда заговорила о жестокостях мерзких графов и баронов, – продолжала Меланда. – Слышала я, живет где-то на юге рыцарь, который бросал своих пленников в подземелье и оставлял там погибать от голода, если они не могли заплатить ему выкуп. Как-то он захватил в плен отца и сына. И что, вы думаете, он сделал, когда те поклялись ему, что не имеют средств на выкуп? Он заставил отца повесить собственного сына.
Изабелла и Этьенетта вскричали от ужаса, побледнев и схватившись руками за голову. Все что угодно могли они представить себе, но только не это. Ведь чтобы такое сотворить, надо быть палачом, дикарем, надо вообще не иметь сердца!
Рассказчица прибавила:
– Таков же Бертран де Борн, всем известный трубадур. Любит войну, потоки крови, сам воюет, берет пленных, мучает их и при этом ненавидит простолюдинов, считая их мусором, людьми низшей расы. Да ведь он вам знаком, часто гостит при дворе. Песенки поет, а сам дикарь дикарем.
– А ведь он и в самом деле был у нас! – досадливо поморщилась Изабелла. – То-то мне сразу не понравились его мерзкое лицо и наглые манеры. Запрещаю ему отныне появляться во дворце! Скажу Филиппу, пусть гонит его отсюда! И, как нарочно, он сочинил плач по Джеффри, которого мой муж любил. Негодяй, лицемер, бессовестный стихоплет!
– Успокойся, дорогая, король и без того скоро выгонит из дворца всех этих певцов, которых называет бездельниками, – успокоила ее Этьенетта. – Видела я, как он всякий раз хмурится, когда они приходят сюда со своими сирвентами и канцонами.
– Неспокойные времена, тяжелая жизнь, – вздыхая, сокрушенно качала головой кормилица. – Бесконечные распри, суды, войны, тяжбы. Церковь борется с сеньором, тот – с Церковью. Неделю тому назад барон Шатору сжег деревни одного аббатства; жителей поубивали, а монахов разогнали. Все потому, что сеньор не поделил с аббатом какой-то клочок земли. Война идет по всему королевству, никто не сидит без дела, все норовят грабить и убивать. Ох, ох, ох!.. Нет конца бесчинствам. Король один, государство большое. Как ему за всем уследить? Тут как бы самому с трона не свалиться. Вон он, английский король-то, говорят, все наседает на нашего, покоя ему не дает. Жадный, черт. Пол-Франции захапал и все ему мало, еще чего-то оттяпать хочет себе. Но дождется, ирод, наш король свернет ему шею. Либо это сделает один из его сыновей, не меньших бандитов, чем он сам. Не зря повсюду говорят о пророчестве Мерлина: заклюют орла его орлята, да и сами сгинут после.
– А пока у него много войска, – заметила юная королева. – Филипп говорит, он набрал его из наемников.
– Хорошо, что наш король тоже поставил их себе на службу, – отозвалась Меланда. – А сколько их еще бродит по Франции? Так же, как и рыцари, нападают на деревни, церкви, даже на города. Прямо беда с ними. Могут и на Париж напасть, да только их тут же встретит наш Бильжо со своими воинами.
– Вот если бы Париж был огорожен и в ограде имелись бы ворота, – мечтательно проговорила Этьенетта. – Тогда уж никто не посмел бы напасть внезапно.
– Филипп говорил, что у него есть такая задумка. Город стал большой, перемахнул через реку. Теперь его необходимо защитить со всех сторон.
– А ведь раньше, года три-четыре назад, этих рутьеров, как их тогда называли, начали безжалостно уничтожать, – гнула свою линию кормилица, пропуская мимо ушей замечание королевы. – Больше всех разбойники беспокоили вилланов, так что те даже организовали общество по борьбе с этими бандитами. Забыла вот только, как называлось оно. Какое-то братство. Возглавлял его плотник Дюран. Ему однажды явилась Богоматерь, и она велела ему пойти к епископу, чтобы сплотить это братство. И был этот плотник похож на Христа, а с ним двенадцать человек, точно апостолы. Дева Мария, по словам этого Дюрана, сказала ему, что близкая смерть ждет всякого, кто не пожелает вступить в братство. И вскоре за плотником пошло много народу, целые тысячи собрал он. Прозвали их «белыми капюшонами», вот! Почему? А каждый носил на голове капюшон из белой шерсти.
Большое это было братство и организованное, у них, говорили, был даже свой устав. Вилланы, монахи, клирики, бароны, даже женщины – кого там только не было. Да и не в одном месте, по всей Франции рождались такие общества.
Много наемников погибло тогда. Их заманивали в ловушки и безжалостно убивали. Но тут стали побаиваться этих обществ, ведь кроме бандитов братства выступали и против знатных господ, которые грабили народ. И власть усмотрела в этом зачатки бунта, который мог охватить все королевство. Собратьев стали называть «возмутителями спокойствия», бунтовщиками против общественного порядка, даже еретиками. Ведь что получалось: сервы восстали против сеньоров. И вельможи объединились, чтобы их подавить. Еще бы, ведь сама святая Церковь объявила их разбойниками! Тогда их всех схватили, заставили выплатить штрафы и отобрали капюшоны. А дальше… ведь вот какое сатанинское отродье эта самая знать: взяла и натравила на это братство тех самых наемников, которых поклялась уничтожить. Тем и окончилось это народное движение. А наемники, перебив тех, кто против них выступал, ныне опять хозяйничают повсюду, грабят и убивают, как то и было раньше. Одно слово – времена королевы Мэб.
– А кто она такая, кормилица? – с интересом спросила Изабелла. – И что происходило в те времена?
– Мэб – свирепая правительница одного ирландского королевства. Однажды она напала на уладов, желая похитить чудесного быка. А у короля уладов был сын Кухулин. Узнав о нападении у брода, он остановил заклинаниями войско королевы Мэб и вызвал на единоборство ее лучшего бойца. А лучшим был Фердиад. Но не пошел он биться, так как росли они вместе с Кухулином и учились в одной школе. Но друиды произнесли над ним заклинания, уверив его, что умрет он тогда от стыда и позора. И вышел Фердиад на бой с побратимом своим. Целый день бились они то на мечах, то на копьях, но ни один не нанес другому раны. Под вечер уже, устав биться, они побросали свое оружие, обнялись и трижды поцеловались. А наутро снова сошлись. И так три дня. Но вскоре Фердиад ранил мечом Кухулина, а тот, выхватив копье, насмерть поразил своего названого брата.
– Откуда ты знаешь об этом, кормилица? Наверное, ты много читала, когда жила еще не во дворце.
– У меня есть сестра, монахиня. С ней вместе мы читали рукописи кельтского народа. Их называют сагами. Много мы прочли всяких историй об Ирландии и других сказочных странах и городах, о которых никто, верно, никогда и не слышал. Там были еще «Деяния датчан», написанные каким-то капелланом. Он рассказывает в своей книге о подвигах датских королей. Есть там одна история о ютландском принце. Звали его Гамлет. Этот Гамлет мстил за предательское убийство своего отца.
– Расскажи нам, Меланда, – наперебой стали просить королева и ее статс-дама.
Кормилица, глядя на них, улыбалась и качала головой.
– Длинная эта история, голубицы вы мои, да и забыла уж я, поди, добрую половину.
– Тогда расскажи то, что помнишь. Ну же, Меланда, начинай, ты так хорошо рассказываешь.
Соскользнув с кресла, Изабелла уселась на подушках рядом с Этьенеттой. Тесно прижавшись друг к другу, чуть не обнявшись, обе во все глаза глядели на кормилицу, ожидая от нее сказку, сагу, легенду – все равно что.
– А как твой малыш? – Меланда кивком показала юной королеве на живот. – Похоже, половина срока уже. Не шевелится еще, не стучит ножками? Ну да ему еще рано, пусть пока спит себе.
– Он тоже будет слушать. Правда ведь, Этьенетта?
– Конечно же, – кивнула в ответ графиня де Кастр.
– Мадам, позвольте и мне, – смущаясь, произнесла камеристка, все это время занятая вязанием близ двери. – Так мало мы слышим всяких историй… Никто ничего не знает, все разговоры только о войне да о том, кто кого ограбил или взял в плен.
– Конечно, Стефания, – позволила королева, – бери свой стул, подходи ближе и садись. Все же это лучше, чем сидеть за вязаньем или слушать порядком надоевшие сирвенты и канцоны бродячих труверов.
– Уж лучше тогда послушать стихи вагантов, – заметила Этьенетта. – О, это такие вольнодумцы! Студенты, писцы, клирики. Смеются над попами и библейскими текстами, обрушиваются на Рим. Словом, истые хулители Церкви. И как не боятся? Я слышала их, но если бы помнила хоть одно стихотворение…
– Хотите, я прочту, ваше величество? – вдруг несмело предложила камеристка, боязливо поглядев по сторонам. – Вы можете спросить, откуда я знаю?
– Да, откуда?
– Я дружу с одним студентом, – легко пунцовея, ответила Стефания, – он вагант. Настоящий поэт. У них в школе много таких… Так я прочту?
– Сначала выгляни за дверь и погляди, нет ли там кого, – тихо молвила кормилица. – За крамольные стишки можно запросто угодить на суд аббата.