ндуков, стоящих в Тампле. В них деньги, которые он выделил своему сыну на случай, если умрет в походе.
Эти шесть горожан представляли собой все население Парижа, которому Филипп доверял больше, нежели своим знатным родственникам. Им же (горожанам) дал наказ: в день святого Реми, на Сретение и на Вознесение все поступившие в казну суммы налогов, сборов и т. д. должны доставляться в Париж. Место хранения – Луврский донжон, как только он будет закончен; до того времени – одна из башен королевского дворца. Наконец этим шестерым было приказано контролировать действия королевских чиновников не только Парижа, но и всей Франции, а если потребуется, то и управлять на местах. Так и написал Филипп в завещании: «Без совета сих мужей, по крайней мере двух из них, дела города вестись не должны».
Так Филипп сформировал регентский совет, приобщая горожан к аппарату государственной власти. За год отсутствия короля этот совет успел разослать немалое число королевских грамот, скрепленных печатью. И грамоты эти начинались или кончались всегда одними и теми же выражениями: «В присутствии наших горожан…», «По свидетельству наших горожан…» или «Сообразуясь с мнениями…».
Так и вышло, впервые за всю историю франков, что парижские буржуа приняли самое деятельное участие в регентстве. И они надолго запомнили это, восхваляя своего короля и безоговорочно выполняя все его распоряжения.
Кроме этого Филипп в каждом городе оставил королевского наместника, иначе говоря, бальи[50]. Также во всех городах представители горожан (везде – четверо) приобщались к власти; дела города прево мог решать только вместе с ними. О сенешале в завещании – ни слова. Слишком большой вес приобрела в последние годы эта должность, и Филипп предпочел оставить ее незамещенной. Вместо сенешаля – бальи, и не из могущественного рода, а из среды горожан, на которых Филипп предпочитал опираться в предстоящей борьбе с феодалами.
И никто – ни королева-мать, ни архиепископ – не мог, да и не имел права нарушить хотя бы один из пунктов завещания и лишить полномочий наместников, которых назначил сам король.
Действия монарха не могли при этом не обеспокоить знать и воинов. На их взгляд, поведение короля – из ряда вон выходящее. Как! Им подчиняться простолюдинам, облеченным публичной властью! Слыхано ли где такое! Однако сопротивляться было бесполезно, приходилось смиряться.
Трубадуры, в большинстве своем дворяне, в ответ на такую акцию вводили в сюжеты своих песен ненавистных и презираемых ими горожан. Год спустя, узнав об этом, Филипп запретит трубадурам появляться при своем дворе, хотя содержание поэтов и музыкантов считалось обязательным для всякого монарха. Но он игнорировал общественное мнение, заявив, что трубадуры – лентяи, бесполезные, лишние люди; деньги, на которые приходится их содержать, пойдут лучше в помощь беднякам.
Филипп матерел. Сын Людовика VII становился сильным монархом. В нем стали наблюдаться черты жестокости, порою коварства. Королева-мать хорошо видела это и понимала: вздумай она подать голос против, и сын не колеблясь упрячет ее в тюрьму. Ей оставалось только, тяжело вздыхая, переглядываться с братом. Архиепископ молча разводил руками. Он знал: папа на стороне французского короля.
Что же касается участия в походе, то Филипп шел на огромный риск, фактически оставляя на попечение матери своего сына, единственного наследника. Кое-кто склонен думать при этом, что король ставил служение Господу выше политики и на восток его вела вера. Но так ли? Скорее здесь другое: он не мог не идти, не имел на это права как монарх европейской державы. В данном случае общественное мнение осудило бы его, а это уже было страшно. Но еще страшнее разлад с папством, который неминуемо последовал бы, вздумай Филипп отказаться от похода. И третье – знать, рыцарство, его народ. Презрение – вот что могло стать результатом этого. Мог ли король Франции допустить столь низкое падение своего престижа? Ни за что!
Он был тронут, когда Гарт сказал ему перед самым выступлением:
– Береги себя, Филипп. Не рискуй понапрасну. Найдется кому подставить свою голову вместо твоей.
– Во имя Франции ты должен беречь себя, – прибавил Герен. – Сын твой Людовик, как тебе известно, слаб здоровьем. Помни всегда об этом.
– Мы женим тебя вторично, король, как только вернемся! – воскликнул Бильжо. – Новая жена родит тебе второго сына. Согласись, это все же лучше, чем один.
– И я снова стану нянькой, – улыбнулся Робер. – Но я к этому уже привык.
– Дети любят тебя, Робер, ты ласков с ними, они видят это. Я благодарю небо, что оно послало тебя к нам. Людовик просто счастлив, когда вы играете вместе, а Артур – тот просто не отходит от тебя.
Филипп имел в виду сына Констанции Бретонской, которого так и не довелось увидеть его отцу Джеффри. Артуру было уже три года, и совсем недавно мать привезла его на воспитание к французскому двору. Они были одногодками, Людовик и Артур, и души не чаяли в своем воспитателе, предпочитая его любому женскому обществу, включая сюда и кормилицу. Робер был только рад; что поделаешь, он любил играть с маленькими детьми, читать им стихи, рассказывать сказки, и не догадывался, что они любят его, пожалуй, даже сильнее, нежели своих отцов. И как же им было досадно, когда однажды к ним в комнату ворвалась незнакомая девчонка (впрочем, Эрсанде было уже 11 лет) и, схватив их любимца за руку, потащила его за дверь.
– Уезжаешь на войну, Робер? – с замиранием сердца спросила она в коридоре, не сводя с него глаз. – А я? Ты ведь даже не зашел проститься со мной…
– Я уже собирался, Эрсанда. Но ты пришла первой.
По-прежнему не сводя с него глаз, она проговорила – умоляюще или даже предостерегая, как показалось Роберу:
– Не ходи в поход… останься со мной.
Он ласково обнял ее за плечи:
– Ну что ты, моя Кассандра, как же я не пойду? Ведь все идут, и твой отец, и король.
– Многие не возвращаются.
– Я вернусь, Эрсанда, обещаю тебе.
– Если ты не вернешься, я умру.
– Не говори глупости. Ты еще так молода…
– Отец сказал, что поженит нас. Ты хочешь быть моим мужем?
– Конечно же, зачем ты спрашиваешь?
– Я тоже хочу быть твоей женой, только твоей, потому что я люблю тебя и никого мне больше не надо!..
И слезы потекли у нее по щекам.
– Не плачь! Мы идем к священному месту. Бог увидит это и не оставит нас.
– Священное место везде, где мы молимся Христу, – тихо ответила Эрсанда.
Робер промолчал. Ему показалось, кто-то подглядывает за ними. Он обернулся. В дверях стояли дети: Людовик, Артур, Беатриса.
– Возвращайся скорее, Робер, – наперебой заговорили они, – мы будем тебя ждать.
Он подошел к ним и поцеловал всех по очереди.
– Господь слышит вас, мои славные, и сделает так, как вы хотите.
– А ты надолго уходишь в поход?
– Еще не знаю. Лишь Богу то ведомо.
– А зачем?
– Потому что плохие люди отняли у христиан святой крест. Мы должны вернуть его и помочь тем, кто защищает паломников.
– А кто такие паломники?
Робер подумал, прежде чем ответить.
– Паломник – тот, кто желает смыть свои грехи. Тот, кто хочет заслужить благорасположение Господа. И еще – тот, кто жаждет очиститься, покаяться, готовя себя к Судному дню.
– А где они ходят? И чего они еще хотят?
– Они идут по монастырям, где покоятся мощи святых. И они мечтают служить не только своим сеньорам, но и этим святым.
Не мигая и разинув рты, дети слушали Робера. Он улыбнулся:
– По-другому, мои милые, я объяснить вам не могу. Но скоро вы всё поймете сами, как поняла это уже Эрсанда.
Сказав так, он подошел к ней и погладил ее по голове. Ни слова не говоря, она обняла его и заплакала.
Глава 15. Третий крестовый поход
К началу апреля 1190 года оба, Филипп и Ричард, готовы были к маршу. Армия Фридриха Барбароссы тем временем, следуя вдоль Дуная, миновала Вену, Белград, после чего, в Адрианополе, последовала стычка с византийцами. Потом император пересек Босфор, в марте вступил в Малую Азию и добрался до Коньи, без конца выдерживая нападения мусульманской конницы. Разбив турок, в мае крестоносцы ворвались в город. Отдохнув, направились в Сирию, но 10 июня во время переправы через горную речку Селеф конь императора внезапно оступился и рухнул в горный поток вместе с седоком. Фридриху удалось высвободить ноги из стремян, но выплыть он не смог. Коня унесло течением, а император остался на дне горной, чужой мусульманской речки. Спасти его не смогли. Просто не успели. Когда вытащили, поняли, что поздно. Безмолвно уставились его воины на мертвое тело их вождя, потом на место его падения и, постояв, обнажили головы – обескураженные, растерянные. Отчаяние овладело ими, и большинство из них повернуло коней назад, домой, прочь с этой ужасной, чуждой им земли. Остальные направились в Сирию под предводительством Конрада, сына Фридриха. Достигли Антиохии, и здесь Конрад захоронил тело отца в соборе Святого Петра.
В Палестине остатки войска соединились с отрядом герцога Леопольда Австрийского. Чуть позднее в Иерусалиме, под наблюдением мусульман, крестоносцы из Бремена и Любека основали военный госпиталь Святой Марии Германской. Так образовался новый рыцарский орден, принявший устав тамплиеров. Они избрали для себя белые плащи с черными крестами. Пять лет спустя папа Целестин утвердит создание нового ордена – Тевтонского, по названию одного из германских племен. Вначале, правда, он назывался «орденом Пресвятой Богородицы».
Тем временем оба монарха – английский и французский – в июле 1190 года выступили наконец в поход из города Везле. Войско Ричарда – англичане, нормандцы, анжуйцы, пуатевинцы; у Филиппа – фламандцы, шампанцы, бургунды. Надо сказать, Филипп чувствовал себя увереннее, нежели два его союзника – немец и аквитанец, ставший королем. Он знал, что оставляет за собой серьезную опору власти в королевском аппарате. Бальи – верные помощники в его политике. К тому же им были одержаны победы над непокорными и сильными феодалами – графом Фландрским и герцогом Бургундским. Ричард не чувствовал такой уверенности. Принц Джон легко способен предать его, перетянув на свою сторону всю знать, у которой Ричард не пользовался особой популярностью. Не заключил ли братец за его спиной союз с Филиппом о разделе французских владений с выплатой необходимых денежных компенсаций? Филипп способен на такой обман. Он хитер. Государство для него превыше любых вассальных отношений, превыше дружбы. Вот что угнетало Ричарда, лишало покоя.