. Казалось, они всю жизнь только тем и занимались, что короновали принцев и жен монархов. И лишь в тот момент, когда после ритуального вступления дядя Гильом приступил непосредственно к коронации коленопреклоненных супругов, произошло нечто, заставившее святых отцов задвигаться, в испуге забегать глазами по сторонам.
Подтвердив возведение на царство Филиппа, архиепископ повернулся к Ингеборге. Потом дал знак. Подошли два епископа, развязали тесемки на ее тунике и потянули ее вниз, дабы обнажить место на груди, где его преосвященству предстояло начертать крест.
Королю захотелось посмотреть. Наверное, не стоило ему этого делать. Едва он бросил взгляд, как молодая и белая кожа супруги стала дряблой и сморщенной, желтой, поросшей волосами. А лицо… Он увидел профиль мерзкой хари сатаны – с пятачком вместо носа, рожками на голове и кисточками на огромных ушах, поросших шерстью. Он в ужасе отшатнулся, глаза едва не полезли из орбит. И вдруг это поросячье рыло стало поворачиваться, а потом в упор посмотрело на него и закатилось смехом.
Побледнев, Филипп с криком бросился к дяде. Архиепископ оторопел, рука, протянутая к Ингеборге, застыла в воздухе. Прелаты, почуяв неладное, тотчас окружили это место, скрыв за своими широкими одеяниями от глаз толпы. На короля страшно было смотреть: взгляд остекленел, зубы стучат, в лице ни кровинки, трясущиеся руки намертво вцепились в полы одеяния архиепископа. Потом он замахал ими в воздухе, словно отгоняя бесов, и громко зашептал бледными, бескровными губами:
– Дядя! Дядя!..
Гильом Реймсский догадался протянуть ему распятие. Король схватил его, поцеловал и рывком протянул руку в сторону датчанки, вернее, той хари, что увидел вместо нее. Но рука остановилась, а взгляд застыл, как и он сам. Сатана исчез. Все исчезло. На него недоуменно глядела его супруга с лицом едва ли краше, чем у мертвеца.
Филипп все же наспех осенил ее крестным знамением, потом рука бессильно упала. Архиепископ бросил взгляд на распятие; оно дрожало в руке племянника, стучало об пол, а сам он безумным взором глядел перед собой, но ничего не видел. Потом медленно повернул голову, поднял взгляд на дядю, снова опустил глаза. Архиепископ не на шутку перепугался. Что-то происходило с королем, – что именно, он не мог понять. И вспомнил, как сестра – мало того, что отвергала дочь северных гор, – совсем недавно сказала ему, что красота ее от дьявола и она похожа на колдунью. Он поискал глазами Аделаиду, словно желая посоветоваться с ней, сказать, что она была права: чем-то нечистым веет от северянки и от всего того, что здесь происходит. Но не смог увидеть: мешали епископы, стоявшие вокруг. И он решил продолжать церемонию. Причин к ее прекращению он, собственно, не видел. Поведение короля? Ночь сыграла в этом какую-то зловещую роль. Его собственные страхи, опасения? Но по поводу чего? Безумия короля? Будь так, тот убежал бы или даже не заикался бы о коронации. Но он молчит. Ждет. Значит, надо продолжать. Вспышка же эта – временное помрачение рассудка. С кем не бывает, а уж с королями-то…
И он пальцами, смоченными в благовонном елее, начертал крест на груди датской принцессы.
Филиппа бросило в дрожь. Видение не проходило. Кто-то вдруг толкнул его в бок, он едва не упал, успев увидеть промелькнувшую и тут же исчезнувшую волосатую руку с когтями… Он отшатнулся, взглянул на дядю. Тот, словно ничего не произошло, продолжал нудную, тягучую церемонию. Филиппу вдруг захотелось остановить ее, он уже открыл рот… но не смог. Голос исчез, перед глазами стоял туман, в голове все перемешалось: дядя, епископы, козлиная рожа с бородой, алтарь и снова дядя. Потом молебен. Протяжные, безразличные, пресные голоса…
Сколько это длилось, Филипп не мог бы сказать. Увидел только, как расступились святые отцы, и архиепископ дал знак супружеской чете подниматься с колен. Встав, Филипп ощутил беспокойство, напряженность людских масс, глядевших, вытянув шеи, в сторону алтаря. Впереди всех королева-мать. Тревожный взгляд ее метался от сына к брату и обратно. Глаза говорили Гильому: «Видишь, я была права. Дьяволица только что стояла перед тобой. Как ты мог не увидеть?» Посмотрев на нее, он нахмурился. Ее волнение передалось ему.
Филипп не помнил, как они вышли из собора. Но когда он подошел к ступеням, когда глубоко вдохнул в себя свежий воздух и устремил взгляд на дома, окружавшие площадь, пелена спала с его глаз. Он вдруг отчетливо понял, что была совершена ошибка – глупая, непоправимая. И виной всему он сам. Зачем он решился на этот шаг? Кто заставил его? Какая сила побудила его поверить в то, что колдовские чары исчезнут на ступенях алтаря? А они не исчезли. Нет! И это означало, что Бог не захотел ему помочь. Но коли так, значит, Он против? Значит, не желает, чтобы датчанка была королевой, и архиепископ начертал свой крест на груди пособницы князя тьмы!..
Король не смотрел на жену, которая шла рядом и улыбалась. Он боялся, что снова увидит поросячье рыло или козлиную рожу, а позади хвост, который будет приподнимать платье. Он уже понял, что никогда не сможет лечь в постель с той, которую только что сделал королевой. И он уже знал, что предпримет дальше. Ему не нужна такая жена, а его народу такая королева. И, пока Господь совсем не отвернулся от него, – а ужаснее этого ничего и выдумать нельзя, – Филипп решил исправить ошибку. Ему будет стыдно и тяжело, но он должен это сделать. Он король, и его воля священна. Он выполнит это, что бы там потом ни говорили. Жаль приданого, ну да все равно это только в будущем, до которого датская статуя не даст ему дотянуть. Ах, друзья! Они оказались правы. Почему он их не послушал? Где были его глаза, куда подевались мозги?…
Он тряхнул головой, поглядел по сторонам. Жители Амьена шумной толпой провожали его во дворец. Так же, как и вчера, гудели трубы, пели флейты и свирели, свисали с балконов домов вымпелы и штандарты, а ноги утопали в цветах, которые веселые горожане бросали им под ноги.
Но вот и дворец. Филипп остановился.
– Герен! Гарт!
Друзья подошли, стали в безмолвии.
– Оповестите всех, чтобы тотчас собрались в моих покоях. Я хочу дать распоряжение.
– Кто именно?
– Моя мать, дядя, брат, прелаты, вы двое… все!
– А… королева?
– Разве я ее назвал?
И, не глядя на жену, словно той и не существовало вовсе, быстро стал подниматься по лестнице.
– Что это он задумал? – глядя ему вслед, спросил Гарт.
– Кажется, к нему вернулась способность принимать верные решения.
Вскоре собрались все, кого хотел видеть король. И в наступившей тишине, хмуро глядя на них из-под насупленных бровей, Филипп объявил свою волю:
– Пусть послы немедленно убираются домой вместе с принцессой! Я не желаю ее больше видеть. Объявите, что брак расторгнут!
Немая сцена. Всем показалось, будто они ослышались. Что случилось? Отчего такой поворот?
Первым высказался архиепископ:
– В чем дело, государь? Уж не больны ли вы? Ведь только что короновали вашу жену…
– Она мне не жена!
– Но как же так, ведь вы вместе провели ночь.
– Никакой ночи не было. Ведьмы, пытки – вот что было вместо нее. И тело – окостеневшее, без единой искры жизни в нем.
– Как!.. Значит, вы не… не стали мужем и женой?
– Она околдовала меня! Я стал бессилен! Она сделала меня евнухом! Я не могу теперь спать с женщиной, и все из-за нее!
– Сын мой, – участливо спросила королева-мать, подходя ближе, – быть может, вы переутомились, оттого и постигла вас неудача?
– Переутомился? Что же, по-вашему, перед этим я десять раз туда-сюда переплыл Сомму, а потом вдобавок к этому до изнеможения рубил во дворе дрова? Говорю вам, пусть она убирается с моих глаз! Я знать ее больше не хочу!
– Но как же так, ведь вы венчались, и перед Господом вы муж и жена.
– Никакого венчания не было! Нельзя иметь своей женой колдунью. Или они нынче в почете у Церкви, коли она так к ним благоволит?
Вопрос был обращен к архиепископу.
– Но ничего колдовского никто не заметил в вашей супруге, – вскинул тот брови. – С чего вы взяли, государь?
– Неземная, неестественная красота; мертвый, белый лик изваяния вместо живого женского лица – не указывает ли это на порождение дьявола?
– Но ведь вы сами восхваляли миловидность ее лица, восторгались ею, говорили, что ничего прекраснее вам видеть не доводилось, – попыталась установить истину королева-мать.
– Она ослепила меня, матушка, околдовала, а теперь я боюсь ее и никогда спать с ней не буду. Слышите, никогда! На ней лежит проклятие!
Епископы задвигались на своих местах, полезли с расспросами:
– Почему вы раньше никому не рассказали о своих страхах и опасениях? Почему решили, что она колдунья? Почему, в таком случае, вы согласились на обряд миропомазания? Что руководило вами? Не лучше ли было бы не допускать его вовсе?
Филипп как мог объяснил им всё, сказав, что понадеялся на помазание, которое должно было снять проклятие. Он верил, что Бог поможет ему. Кто, как не Всевышний, способен изгнать злой дух? Но Бог отвернулся от него и этим указал на ошибку, которую необходимо немедленно исправить. Воля Господа надлежит исполнению слугам Его. Разве не так? И король победно оглядел представителей духовенства.
– Бог не отворачивается от нас, – негромко изрек Герен, стоя рядом с Гартом. – Он все видит и слышит; желание короля Он не нашел правильным для него.
– Не везет датчанам, – шепнул в то же время аббат Гийом на ухо епископу Этьену, – уже третью королеву отошлют им обратно. Одна из них – Софья, дочь покойного Вальдемара; другая – ее собственная дочь; ну а третья…
– Господин аббат, ступайте к датчанке и объявите ей мою волю, – приказал Филипп. – Пусть убирается из нашего королевства. А вы, епископ, – обратился он к Этьену де Турне, – проводите принцессу до Дании.
Оба вздохнули, помрачнев лицами. Неприятные поручения. Но так повелел король, и их надлежало исполнить.
Новость мгновенно облетела дворец. Датчане, узнав обо всем, торопливо стали собираться в дорогу. Без Ингеборги. Не хватало еще привезти ее обратно, а потом впасть в немилость у короля. Нет уж, увольте. Они