– Ну и переполох же это вызовет у Христовых невест, – прыснул со смеху Гарт.
– Еще бы! – отозвался Герен. – Мужчина в их обители! И главное – с какой целью! Такое им разве что могло присниться.
– Жаль, нас не пустят туда, – с сожалением проговорил Бильжо, – я бы с удовольствием погонялся за девчонками.
Старшая сестра, – она же наставница послушниц, – увидев въезжающих в ворота рыцарей с королевскими гербами и святых отцов Церкви, с перепугу бросилась звонить в колокола. Монахини, завидев мужчин, торопливо и с визгом разбегались в разные стороны, как мотыльки от скворцов.
Но вот и дверь, ведущая к кельям. Филипп рывком распахнул ее. И тотчас, будто стая голубей, вспорхнули покрасневшие и напуганные сестры в белых одеяниях с нагрудниками и стали спешно разлетаться кто куда. Их предупредили, что к ним пожалует король, но он для них был не монарх, а всего лишь мужчина. Известие же о том, зачем он приехал, заставило их трепетать, ибо немыслимо в святой обители мужчине заходить в келью к монахине. Для них, обреченных на целомудрие, это было неслыханным святотатством, граничившим с клятвопреступлением, являлось грехом. Мать-настоятельница только вздыхала, не краснея и не пряча глаз. Такова воля короля, и архиепископ недвусмысленно дал ей об этом понять.
А Ингеборга, коленопреклоненная, дрожала, устремив взгляд на лик Христа. Ее уже известили обо всем, и она ждала, моля Господа и святых, чтобы помогли. Она теперь осталась совсем одна. Ее наперсница, услышав о монастыре, бежала от своей госпожи, раздобыв где-то лошадь.
Во дворе обители, прохаживаясь у портала церкви, рыцари молились об удачном исходе дела. Филипп в это время вошел в келью к Ингеборге.
Оба молчали. Да и что говорить? Говорили глаза. Он смотрел на нее вопросительно, требовательно. Она на него – нежно, с любовью. То и другое уже не было показным. Датчанка почувствовала влечение, какого не испытывала прежде. Но главное, до нее стало доходить, – возможно, с опозданием, – что она влюблена, и это открытие окрылило ее. Исчезли безвозвратно грубость, надменность, улетучились советы негодницы фрейлины. Что-то переломилось в ней. И не было это связано с заключением в монастырь. И даже забыла она, что супруга и королева. Она видела только Филиппа и думала о том, какой он красивый, мужественный, и как она, несмотря ни на что, любит его…
В дверь протиснулся аббат.
– Дочь моя, вы должны понимать, что его величество пришел к вам из самых лучших побуждений. Ему совсем не хочется, чтобы вы томились в келье, и он желает мира между вами, а потому вы должны быть послушной и не перечить…
Филипп оглянулся, развернул аббата за плечи и выставил вон, захлопнув за ним дверь.
Ингеборга во все глаза глядела на супруга, не зная, что делать. Он вытянул руку в сторону постели и стал раздеваться. Она поняла. Боже, хоть бы у них получилось то, что должно получиться! Помоги, Господи, ведь это так важно!
Они лежали рядом; она – на спине, он – к ней боком. Пробовал ее ласкать, придвигался ближе, прижимался, мял упругие груди… но ничто не помогало. Это было какое-то наваждение. Филипп ничего не понимал. Датчанка – первая, с кем у него выходит осечка. С другими не так: только подумаешь, как труба уже ревет, зовя в бой! Отчего же сейчас молчит труба?… Да и женщину ли видят глаза? Вылитого истукана! Хоть бы ногой шевельнула или рукой. Но нет, глядит в потолок и тяжело дышит, только и всего.
Филипп поднялся с койки, прошел по келье, остановился у окна. Темь окутывала землю, накрывая монастырь. Замерло все вокруг – ни ветерка, только издали слышался звон колокола, и Филиппу показалось, что он предвещает ему бесславный конец. Тут он вспомнил, как видел фурию. Он попытался забыть это видение, вычеркнуть из памяти, но оно, как нарочно, возвращалось вновь. И чем меньше он старался думать о ведьме, тем настойчивее она продолжала напоминать ему о себе.
Наконец она, кажется, угомонилась, и Филипп, утерев пот со лба, снова лег. Но тут перед глазами встали друзья и вспомнилось их описание будущей невесты: оттопыренные уши, длинный острый нос, сросшийся с верхней губой, и глаза – по одному в середине каждого уха. Потом он представил себе, как она рвет каштаны с макушки дерева, даже не пользуясь лестницей, как, привстав на цыпочки, заглядывает в окна второго этажа…
Все это не способствовало задуманному мероприятию, и Филипп выругался вслух. Черт знает что такое! Ни одной приятной мысли, ни одного благолепного образа, вместо этого какие-то уроды, претендующие на звание женщины, то и дело встают перед глазами. И когда? Именно в то время, когда он наедине со своей супругой, когда должен исполнить свой долг! Однако едва он покидает ее, как все исчезает: ни уродов, ни ведьм – никого!..
Подумав так, Филипп отчетливо осознал, что ему никогда не овладеть датчанкой. Чары колдовские невидимая рука наслала на нее… или на него? Он вздрогнул, весь похолодев от страшной мысли, пришедшей ему в голову: что, если и с другими женщинами он уже не сможет?… Винит ее, а виноват сам? Это надлежало немедленно проверить. Фрейлины! О, этот эскадрон всегда к услугам короля.
Филипп рывком встал, оделся, открыл дверь кельи. В нескольких шагах, у противоположной стены, в свете факела стоят его друзья, с ними рыцари. Замерев на месте, все ждут, боясь пошевелиться. Король бледен, на лбу выступил пот, руки мелко дрожат. Дверь осталась открытой. Из глубины кельи послышался плач, который сразу же все объяснил. Рыцари переглянулись: впервые им доводилось видеть такое.
Филипп ногой толкнул дверь. Она с грохотом захлопнулась.
– Датчанка околдована, – угрюмо констатировал король, пустым взглядом буравя пространство перед собой. – Я бессилен. Сделать ничего нельзя. Это конец.
Он вышел во двор. Все взоры устремились на него. Первыми подошли к нему мать и ее брат. По выражению лица монарха, по его поведению они уже догадались, что произошло.
– Я сделал то, о чем вы меня просили, дядя, – доложил король. – Но ничего не вышло. Это не отменяет нашего уговора. Теперь очередь за вами; выполните свое обещание.
– Стало быть, – глухо произнес архиепископ, – она по-прежнему во власти чар колдовства?
– Теперь даже еще хуже. – Губы Филиппа скривила саркастическая усмешка. – Она подошла к стене и собирается заглянуть в окна второго этажа… вот этого монастыря. Глядите, вон она подходит и встает на цыпочки…
Мать и дядя поневоле повернули головы. Филипп рассмеялся.
– Что с вами, сын мой? Вам нездоровится? – обеспокоенно спросила Аделаида.
– Она отняла у вас мужскую силу? – нахмурился архиепископ. – Исходил ли от нее дурман? Не пыталась ли она завлечь вас в свои колдовские сети?
– Нет. А исходил от нее лишь холод. Я замерз.
– Пробовала она о чем-то говорить? Нет? В любом случае, что она вам внушила?
– Страх!
Архиепископ перекрестился, за ним сестра.
– Кажется, пришла пора приступить к изгнанию бесов, – произнес брат.
– Пустое. Я больше к ней не подойду, – ответил на это Филипп, вскочил на коня и поскакал домой, в свой дворец.
Глава 26. Королева на коленях
Оставшись одна, Ингеборга долго плакала. Она знала, чего хотел супруг, но не понимала, почему он не сделал этого. Что он говорил своим соплеменникам, чем объяснял свои неудачные попытки? Наверно, она ему не пришлась по сердцу, и он ее ругал. Зачем тогда он женился на ней? Ради приданого? Но нет, она видела его счастливое лицо, когда они впервые встретились. Она понравилась ему, только слепой мог этого не видеть. Так понравилась, что он в этот же день объявил о венчании, не дав ей даже прийти в себя, помыться, одеться… Он влюбился с первого взгляда, иначе и быть не могло. Чем тогда объяснить, что на другой же день он назначил коронование? Всё так и не подлежит сомнению. Но постель?… Что с ним случилось вдруг? Почему, как выразилась фрейлина, он вдруг лишился мужской силы? Да потому, что она вмиг стала ему противна. Но отчего же? Ведь она ни словом, ни жестом не перечила ему. Аббат сказал: «Подозревается проклятие». Но откуда? С чего они это взяли? Почему решили, что она проклята? Да и когда? Кем? С какой целью?…
И вдруг Ингеборга вздрогнула. Сон! Она вспомнила свой страшный сон нынешней ночью! В этом сне – кто бы мог подумать! – она увидела старуху-нищенку у обочины дороги. Так же стояла та на прежнем месте, и напротив нее остановился экипаж.
– Признайся, хочешь денег? – спрашивала принцесса. – Сколько? Много? Я дам тебе. Нагнись и посмотри, они лежат у тебя под ногами.
Старуха опустила голову – земля и вправду была усыпана золотыми монетами. Она стала их собирать, принцесса не отставала от нее. Вдвоем они собрали все золото. Свои деньги датчанка ссыпала в экипаж, а потом попросила нищенку показать, сколько та собрала. Старуха разжала кулак, а Ингеборга схватила ее за руку и выгребла из ладони все монеты, которые тоже бросила в экипаж. Это ее позабавило, и она от души захохотала, глядя на обескураженное лицо нищенки, по которому текли слезы. И вдруг она отпрянула, глаза ее широко раскрылись от ужаса. Старуха отрывисто рассмеялась, глаза ее превратились в две вертикальные щелки, как у ядовитой змеи, и она зловеще прошипела, ткнув принцессу пальцем в грудь:
– Проклята будешь мною! И никто не снимет с тебя проклятие, кроме меня. Знай же, зло и жадность погубят тебя, королева Моргана.
И исчезла, будто не было ее вовсе…
Проснувшись, Ингеборга долго не могла заснуть, преследуемая ужасным видением и страшными словами, и забылась лишь под утро.
Теперь она вспомнила этот сон. Всему виной старуха. Она прокляла ее, вот в чем причина, и Бог послал ей этот сон, чтобы она поняла, откуда повеяло ветром несчастья. Так и есть! По-иному и быть не может! Эта нищенка сразу показалась ей опасной, не внушающей доверия. Колдунья то была, не иначе, и это она наслала колдовские чары, заставившие короля отказаться от юной и красивой супруги. А она-то! Ну не демоны ли омрачили ее рассудок? Вместо милостыни приказала ударить ее кнутом! Боже, куда подевался в то время ее разум, как могла решиться она