— Сейфовый. Четыре каленые сувапьды! — важно пояснил Иванов.
Маша подумала, что завхоз сам похож на непонятную и противную сувальду: суется везде.
— Я приглядел замок попроще, — добавил Иванов, — а Евгень Евгеньич уперся: только этот. Даже своих денег приплатил.
— Зачем? Пускай бы девочки ходили в подвал. У детей должны быть свои тайны.
— Там государственное имущество, — сказал 11 панов. На него перестали обращать внимание.
Дед смотрел на Евгень Евгеньича:
— А вам-то зачем это? Из своего кармана заплатили за такую дурь, чтобы лишить детей игры. Боретесь с суевериями?
— Борюсь, — глядя в сторону, ответил историк.
— Никакое это не суеверие, — сказала Маша. — Петькина мама видела Белого Реалиста, когда в школе училась. И еще одна девочка, только она уехала жить в Сочи. А в прошлом году — Настя Говорова из одиннадцатого класса. И все поголовно вышли замуж.
— Вот видите, Николай Георгиевич! — оживился историк. — Взрослая девочка, в восьмой класс пойдет, а верит в призраков.
Маша фыркнула:
— Я верю не в призраков, а людям. Все говорят одно и то же: Белый Реалист молодой, интересный. И по виску непрерывно течет кровь. Непрерывно! Стали бы они врать, тем более что все замуж вышли! Петькиной маме он сказал имя жениха — все точно.
А Насте Говоровой не захотел говорить, но сделал рукой так, — Маша нарисовала в воздухе круг, — и она сразу поняла, что у нее муж будет шофером. Руль же круглый. И колесо.
— Так мясорубку крутят, — проворчал Иванов. А Евгень Евгеньич сказал:
— Земля тоже круглая. Может, он имел в виду капитана дальнего плавания.
— Может, — согласилась Маша, — только шофер уже был у Насти на примете.
Из пелены дождя вынырнула школьная ограда. На каменных столбах еще сохранился знак Бобрищева: две кефали, как половинки круга — одна головой вверх, другая головой вниз. В детстве Маша думала, что кефали играют в салочки. А потом узнала, какие они хищные, присмотрелась к разинутым ртам и поняла, что каждая норовит вцепиться другой в хвост.
— Ближе не подъехать — ворота закрыты. Вам-то что, а нам бежать по дождю, — сказал завхоз.
— Не сахарные, — буркнул Евгень Евгеньич и вышел под ливень. Его сразу же окатило как из ведра. Историк потянул к себе коробку с замком.
— Машина хорошая. Другие на такую машину за всю жизнь заработать не могут, потому что не пианисты, а честные труженики! — попрощался Иванов. Вид у него был торжествующий. Маша поняла, что завхоз давно обдумывал эту фразу.
Первого сентября замок оказался на двери в подвал, а историк — в больнице. Он зашел в школу печальный, с блокнотом. На одной странице было написано: «Здравствуйте». На другой — «Попал вчера под дождь и потерял голос. Поеду в Сочи лечиться». Его расспрашивали, а Евгень Евгеньич показывал готовые ответы или писал новые.
Литературу в школе вел директор. На уроке у восьмиклассников он вспомнил, что собирался о чем-то спросить историка, и послал Машу за ним.
Учительская оказалась заперта, а в двери кабинета истории торчал ключ. Маша дернула ручку — тоже заперто. Было ясно, что Евгень Евгеньич уехал в больницу. Непривычно тихий коридор школы казался таинственным. Из любопытства Маша заглянула в кабинет. На столе, придавленная мелком, лежала записка. Маша рассудила, что раз Евгень Евгеньич оставил ее здесь, то никаких тайн от восьмиклассников записка не содержит и можно ее прочитать.
А. С.! — писал историк (А. С. — это Андрей Сергеевич, директор). — В шкафу кассета со «Спартаком». Поставьте шестиклассникам, и успеете подготовиться к уроку для восьмого. Продержитесь дня три-четыре. Сегодня же напишу своему институтскому однокашнику в Севастополь. Он сейчас не у дел и, надеюсь, подменит меня. Очень сожалею, что так вышло.
Искренне ваш Е. Степанов.
Р. 5. Убедительно прошу никому не доверять ключ
от подвала.
Маша взяла записку, и вдруг на стол спорхнула еще одна. Видно, листки слиплись в блокноте, и Евгень Евгеньич случайно вырвал лишний. Во второй записке объяснялось, где лежат кассеты с историческими фильмами, где плакаты и все такое. Последним был «ключ под Сократом» с припиской: «Толич! Можешь сам убедиться. Я дошел до № 5. Не будь свиньей, дождись…» Продолжение осталось на другом листке блокнота.
Маша приподняла гипсовый бюст Сократа. Внутри он оказался пустым, и под ним действительно лежал ключ с двумя хитро выпиленными бородками.
Судя по всему, Толич был тем севастопольским однокашником Евгень Евгеньича. Он так и не приехал. А Евгень Евгеньич разболелся. Ему пришлось делать операцию на голосовых связках. Историю кое-как, по учебнику, преподавал директор.
Глава II«ПАРА» ИЗ-ЗА ПЕТЬКИ
Всем известно: после драки кулаками не машут, что с воза упало, то пропало, а что написано пером в классном журнале, то не вырубишь топором. Но покажите мне человека, которому не хотелось бы хоть на секундочку вернуться в прошлое! Когда еще цела разбитая посуда, когда не сделаны глупости и не застарели обиды. Уж тогда мы легко исправили бы все. о чем сейчас жалеем.
В стекло билась злая осенняя муха, и Петька обстреливал ее жеваной бумагой из трубочки. Дежурный разносил по партам листки со вчерашней контрольной, но Петька даже не смотрел в его сторону. Он все списал у Маши и мог не волноваться.
— Восемь двоек и ни одной пятерки! — вздохнул математик Деревяныч. — Билоштан, разумеется, — два, Воронин — два, Ярошенко — два. Сама Шушкова — и то троечка с большой натяжкой. Стыдно!
Маша получила свой листок и расстроилась. В одном примере Деревяныч вписал ей красными чернилами потерянный множитель, а отметку не поставил. Забыл?
— Расслабились за лето, — говорил Деревяныч. — Нагулялись до потери сознательности. Пообтрясли яблони и груши!.. Соловьев, тебя тоже касается!
Петька спрятал трубочку в кулак и с сожалением посмотрел на недостреленную муху.
— Это не я, — сказал он.
— Что не ты?
— Ничего.
— А о чем я говорил?
— Что мы учимся не для учителей, а для себя? — предположил Петька.
— Почти угадал, — не стал придираться Деревяныч. — Ну и как же ты, Соловьев, учишься для себя?
— Не жалуюсь. Пока без двоек, — с достоинством ответил Петька.
— Заблуждаешься, Соловьев, — непонятно заметил Деревяныч, глядя почему-то на Машу. Она подняла руку:
— Дмитрий Ваныч…
— Алентьева просит оценить ее работу, — понял Деревяныч.
Маша уже смирилась с тем, что пятерки ей не видать. Но тон Деревяныча не обещал и четверки. Неужели поставит «трояк» за единственную ошибку?
— Алентьева за лето ничего не забыла и с присущим ей блеском решила и контрольную, и дополнительное задание, — продолжал Деревяныч. — Есть у нее, правда, ошибочка или скорее даже описка из-за невнимательности. Так что добротную четверку, даже с плюсом, я бы Алентьевой поставил. Но Соловьев, представьте себе, допустил точно такую же описку в том же самом примере! И сдается мне, что я проверял не две работы, а одну, размноженную в двух экземплярах… — Деревяныч многозначительно помолчал и закончил теплым голосом: — Поэтому и четверочку я вам ставлю одну на двоих. Разделите ее по справедливости.
— Это как? — глядя на муху, спросил Петька.
— Я думаю, тот, кто списал, поставит себе единицу. Тогда тому, кто дал списать, достанется тройка. Но можно поделить и поровну — каждому по «паре». Тогда я не узнаю, кто списал.
— А посоветоваться можно?
— Посоветуйтесь со своей совестью, — отрезал Деревяныч. Конечно же, он понял, кто раз в жизни ошибся, а кто как всегда списал. Но ему хотелось, чтобы Петька сам признался.
Маша сидела во втором ряду, Петька в первом. Вчера Деревяныч расхаживал по классу, и у него за спиной Петька перебрасывал ей записки: «У тебя какой вариант?», «Спасай! Тону!». Но сейчас обменяться записками не удалось бы: Деревяныч смотрел только на них.
Петька показал Маше четыре пальца.
Она мотнула головой и показала три пальца, а потом один. С Деревянычем не поспоришь.
Петька четыре раза топнул и четыре раза кашлянул. Похоже, надеялся, что если все четыре балла достанутся Маше, то Деревяныч не влепит ему единицу, а разрешит переписать контрольную. «Как хочешь», — пожала плечами Маша и поставила себе четверку.
Когда они подошли к Деревянычу, в Петькином тетке тоже красовалась нахальная четверка!
— Опять одна работа в двух экземплярах, — заметил Деревяныч, снимая колпачок со своей знаменитой ручки с золотым пером. (Он ее привез из Гонконга, когда был штурманом дальнего плавания.) Перо нацелилось на Машину фамилию в журнале. Она вторая в списке, а Петька двенадцатый. — А поскольку четверка у вас одна на двоих…
Никто не верил, что Деревяныч способен на такое низкое коварство. Если ставить двойки всем, у кою списывают, ни одного отличника не останется. Поэтому Маша собрала волю в кулак и не стала выдавать Петьку. Петька тоже собрал волю в кулак и не сознался.
— …И поскольку я просил вас разделить ее по справедливости, — медлил Деревяныч. Он ждал, что Петька скажет: «Это я списал!»
А Петька улучил момент, когда Деревяныч наклонился над журналом, и отважно показал ему язык.
Кто-то хихикнул.
Деревяныч вскинул голову и с изумлением уставился на язык. Как будто раньше не знал, что у людей во рту бывают эти странные розовые отростки.
Золотое перо клюнуло страницу… Маша отвернулась.
Класс затих. Стало слышно, как осатаневшая муха с разлета шмякается в стекло. Настя Шушкова с первой парты заглянула в журнал и двумя пальцами показала всем, что да, «пара», и не Петьке, а именно Маше. Петька прикусил высунутый язык. Он порозовел, покраснел и стал наливаться уже вовсе нечеловеческими, свекольными цветами.
— За что ж вы Алентьевой-то, Дмитрий Ваныч?! Это же я, я у нее списал! — тараща глаза, выдавил Петька и бросился вон из класса.