Высыпаю на прилавок шестнадцать рублей. На весы падают восемь конфет. Это значит, что скоро у меня будет восемь новых татуировок. Но пока у меня только бабочка на запястье, штрих-код на плече, тигр на спине и НЛО на шее.
Татушки быстро смывались – сразу после разговора с родителями. Вечером смываешь, днём снова бежишь в кондитерскую. Однажды мимо меня прошёл дедушка и сказал:
– Красавица, обклеила себя всю, как зек.
У меня в ушах пели «Звери». И я не поняла, почему «зек».
Я спешила в гости к подружке. На её распахнутом окне стоял магнитофон и на весь двор орала «Дискотека авария».
– Включи мне «Небо»!
Нам играло «Небо», а мы играли в мяч.
И тут случилось судьбоносное: мяч задел клейкую ленту с мухами и она упала прямо мне на голову.
Все бросились к моей опозоренной голове отдирать ленту с волос.
– У тебя в голове много мух осталось, беги домой!
О боже! Мухи! В голове! На моих волосах! Ужас!
Бегу. Волосы с мухами развиваются на ветру как паутина. И вдруг слышу:
– Какие люди в Голливуде!
И вот надо же, чтобы самый красивый мальчик на «районе-квартале» впервые заметил меня, когда я была с «мухами в голове»!
«Какие люди в Голливуде» – я впервые услышала эту тупую фразу, и она поразила меня в самое сердце. Точнее, в три сердца, два из которых болтались на «брелке», и красная вода внутри вскипала, как кровь.
И так будет всегда: в самые судьбоносные моменты жизни обязательно будут какие-нибудь «мухи в голове».
В пятнадцать лет он сделает мне предложение «развестись и пожениться», а ещё через год скажет: «Что было вчера, то было вчера».
Я осталась во вчера.
– Точно. Именно там мы с тобой и познакомились, – кивнул Никто. – Ты сидела на стиральной машине.
Стиральная машина – это место моего уединения. Ванная комната защелкивается на замок, стиральная машина гудит, создавая какой-то межгалактический шум, кажется, что она вот-вот взорвётся, а крутящийся барабан станет новой планетой. Я сижу на стиральной машине, обхватив колени руками. Напротив меня висит плачущее зеркало…
– Ты, правда, так страдала по тому… из «районов-кварталов»? – мой Никто высокомерен.
– Это были стандартные страдания подросткового периода.
– Слушай, – Никто смотрит на плавающую охру в моей акварели. – Жахни уже ультрамарина в свою иллюстрацию!
Точно, я совсем забыла про слона. Синий цвет терпеливо ждёт и из себя не выходит.
Чтобы вывести синий цвет из себя, нужен дополнительный цвет. У каждого цвета есть всего один-единственный дополнительный цвет. У синего это оранжевый. Такое соединение цветов называется «комплиментарным». Оба эти цвета как бы делают комплимент друг другу, становясь контрастнее, ярче. И оба сияют.
Оранжевый в зените, от мастихина земля в саванне потрескалась. Слон бредёт по обнажённой почве.
Синий вышел из себя.
За ним вышел Никто.
Но он вернётся. Мы дополнительные цвета: ты – Никто, я – Никто, никого нет ближе.
Потому что память – это клейкая лента с мухами.
Мольбертовна
Учатся и преподают здесь только женщины. Исключение – Александр Михайлович, художник-набойщик. Набойщик – это профессия. Но некоторые думают, что фамилия. Он от кафедры несколько отстранён, сидит в своей мастерской (набоечной) и живёт по своему расписанию. И появляется только в случае крайней необходимости – по зову кафедры.
Кафедра художественного текстиля строга, но очень женственна: передумать может в любую минуту, строгость сменить на ласку. И, как настоящая умная женщина, начинает любую просьбу с комплимента:
– Александр Михайлович, дорогой, ты гений-гений, настоящий профессионал, сделаешь нам сетки? Девочки уже нарисовали эскизы, посмотри, будь добр.
Он кивает, не понимая, почему его спрашивают. Он же набойщик. И кто, если не он, будет делать нам офсетные сетки для печати на ткани.
…Первый раз мы увидели Александра Михайловича в мастерской. Мы ввалились к нему всей толпой, нас было двадцать. Нерадивые пожиратели чужого времени.
– Ну, что вы там нарисовали? А самим-то нравится?
На этот вопрос все девушки из скромности ответили: «Нет, не нравится».
– Ну а от меня чего хотите тогда? Переделывайте, если не нравится.
Так он освобождает себе время от нас, даёт себе отсрочку.
Когда эскизы утверждены, мы отдаём их ему, и они отправляются в священную комнату со световым столом. Мы никогда не видели, как это происходит. Наши рисунки просто по волшебству оказывались на офсетных сетках.
– Вот, держи. Красочку положи, проведи и быстро снимай: «вжих»! «Тюк-тюк» тут не надо! Быстро всё делай, пока краска не высохла, поняла?
Конечно, не поняла. Его речь очень специфична. Мы привыкаем. И между собой уже начинаем говорить так же: «тут затюкать надо», «тут шпынь-шпынь, да и всё», «а тут тяп-ляп и это самое». Это универсальный язык кафедры художественного текстиля. Минимализм приветствуется как в картинах, так и в речах.
– Это самое, в молодости-то я, ну, понятно – набойщик, художник, такой весь, мастер. Девушка красивая была. Ну я ей сделал платье шёлковое с рисунком набойным, идёт такая, это самое, ну красиво, солнце светит, шёлк, ну вы знаете, что такое шёлк – тряпочка, и тут бац!.. понимаешь, гроза как начнётся!.. А я, мастер-набойщик, забыл платье, это самое, запарить, спешил. Влюблён, понимаешь. И все узоры бац! – и потекли. Вся красота растворилась. А это шёлк, прозрачная ткань, ну вы понимаете, девушка прозрачная оказалась, – и он рассмеялся. – Но фигура у неё такая… – и набойщик показал волнистый жест рукой, мол, красивая фигура была у девушки, и улыбнулся.
«Кошма-а-ар!» – была первая мысль студенток. Мысль вторая: «А после этого, надеюсь, он на ней женился?»
Институт семьи и брака интересует текстильщиц больше, чем учёба в своей академии.
– Он женат?
– На Мольбертовне. У нас в лицее преподавала, помнишь?
Помню. Мольбертовна. Я видела её один раз в жизни. Она зашла в наш класс живописи и сказала:
– Здравствуйте, сегодня я заменю вашего преподавателя. Меня зовут Екатерина Альбертовна. Вы запомните, потому что все называют меня Мольбертовна.
Всё, что можно забыть, мы забыли. А её отчество запомнили навсегда.
А может быть, это она? Та женщина в шёлке? По описанию похожа: красивая и абрис фигуры совпадает с тем волнистым жестом. Точно она.
Женился, значит.
Осень у скульптора
Дмитрию Каминкеру
– Ой, смотрите, камень с крыльями!
– Это гребец. Талисман Озерков. И не крылья это, а вёсла. Хотя… и крылья тоже. Дима говорит, что его «Гребец» – это непонятный человек из непонятных времён непонятно куда гребёт.
– А нам-то куда грести? От «Гребца» в какую сторону?
От «Гребца» направо, налево, по воздуху, по суше и вплавь через лужи.
– Кстати, я не говорила вам, что его родная тётя – Симона Синьоре?
– Какая Симона Синьоре?
– Та самая. Вот тебе и французский шарм!.. А помнишь, как они тут отмечали день рождения Петрова-Водкина и купали красного коня прямо в озере?
– Да они вообще хулиганы. Вся эта Деревня художников. Что хотят, то и творят. И глаз от их творений оторвать невозможно… О, вот и его пенаты, приехали.
Высокий деревянный дом-корабль, сам хозяин похож одновременно на лётчика и на домового. Коричневый комбинезон с кармашками для тесаков, топориков, резиновые сапоги с налипшей деревянной стружкой и тонкая вислоухая серая шапочка, из-за которой он и похож на лётчика.
– Мы к тебе приехали осень посмотреть, а то в городе её нет.
– Ага, ну смотрите – и пошли в дом. Холодно, дом лётчиком топлю.
– Каким лётчиком?!
– Ну вон, смотри, там ещё кусок лётчика остался.
Лётчик – это деревянный эскиз к скульптуре «Авиатор», который стоит в Пулково, встречая и провожая путешествующих. Авиатор вечен, а деревянный лётчик улетел в последний путь. Автор жжёт свои творения, обогревая огромный деревянный дом-мастерскую.
Осень в его саду выглядит как часть замысла. Среди упавших листьев и яблок Наполеон собирает грибы, грациозная толстушка моется в ванне под фонарём-душем, плывёт по траве корабль и гребец расправляет вёсла, мраморный мальчишка скачет на палке-коне, а в стороне от всех Слепой забрёл куда-то в угол сада, сжался в одну линию-трость, но почему-то такое ощущение, что знает, куда идёт…
– А этот «Слепой» на улице Правды стоит?
– Да, идёт по Правде. Меня вот вчера попросили сделать весёлый памятник на кладбище, а я говорю: а остальные отдыхающие не обидятся?
– А это что?
– Модель мира в виде самовара. В самоваре ведь всё отражается. Кони, люди…
– А это?
– Это называется «Не улетай, родной». Для друга лепил. Он хотел улететь, но жена, дети насели. И он не улетел.
Идём дальше. Посреди мастерской стоит огромный деревянный сортир.
– «Полная луна над одиноким седоком» называется. У меня во дворе стоял. Но сыреть начал, и я его сюда перенёс.
Деревянный шар луны лежит прямо на крыше сортира. Седок, как ему и положено, сидит в задумчивости. Оставленный им посох прислонён к кабинке.
– Каждый из нас между ночным горшком и космосом, понимаете?..
– А как ты эти скульптуры на улицу выносишь?
– Всегда это спрашивают: как будешь выносить? По кускам. Потом спрашивают: чем будешь красить? Ничем. Потом: сколько заплатят? Нихрена не заплатят. Вот давеча музей хотел купить эту скульптуру, назвал цену – сказали дорого, я подумал, сказал – бесплатно берите, они сказали – тоже дорого.
А вообще-то хотелось спросить о другом: а как ты это всё выдумываешь? Рубишь, режешь, вытёсываешь, куёшь, лепишь, весело носишься по саду с табуном зевак, – и не устаёшь?!. Нормальный человек чай попьёт – и устанет. А этот модель мира в виде самовара делает. В чём сила? В яблоках? В луне?..
– Мы тут недавно спорили – кто из художников тупее. Я говорю: скульпторы. Потому что всё время стучат. Всю жизнь. Стучат и стучат, стучат и стучат. Девушка любимая уже замуж за другого вышла, а ты стучишь и стучишь.