А спустя неделю после начала Моисеева затворничества умер Капитан.
– Как это случилось? – спросил Моисей.
Они с доктором Корженецким сидели на скамейке в одной из дальних аллей «Калачовки», подальше от сторонних глаз. Между ними, словно меч между рыцарем и девственницей, стояла фляжка из нержавейки, с водкой, уже наполовину пустая, а в руках у каждого зажат был пластиковый стаканчик. Все по-простому.
– Халатность персонала, – сказал Корженецкий. – Виновник уже наказан.
– Закопан на заднем дворе? – с горькой иронией уточнил Сайкин.
– Лаврентьич велел и для тебя там местечко припасти, – серьезно кивнул Корж. – Вот сейчас помянем Капитана…
– Не смешно, Паша.
– Я ему так и сказал. Он пораскинул умишком и согласился. Так что живи пока.
– Ты долго будешь кота тянуть?
– Одна сестричка, – без большой охоты пояснил Корженецкий, – любительница сериалов про столичную жизнь… вечером оставила пульт от телевизора в зоне отдыха на диване. Большой такой диван, в форме подковы, ты помнишь. Ящик-то она выключила, пульт положила рядом, и он закатился в щель между спинкой и сиденьем. Эта халда заболталась по смартфону, обо всем забыла и ушла по своим делам. А у Капитана бессонница. Днем он дворничал полегоньку с метлой, столярам помогал, а по ночам взял привычку слоняться по корпусам. К нему уже привыкать начали: есть у нас, дескать, собственное привидение, все как в лучших замках Британии… Присел он на тот диванчик и случайно нашарил пульт. Уж как он с ним управился, не знаю… мои старики, к примеру, с дистанционкой так и не подружились, а твои как? – Не дождавшись ответа, доктор продолжил: – Сериал давно закончился, и шел какой-то ночной эфир, с приглашенными политиками. Ну, ты понимаешь… сопли, вопли, слюни… всех порвем, кругом враги… У нас на эти каналы абсолютное табу. Только мультики и птички с рыбками. Никакой политики, никаких сериалов. Даже для персонала. Фанатка-ценительница, мать ее… Старик такого, наверное, и не видел никогда. Выпьем?
– Выпьем, – сказал Сайкин.
– Ну, сестричка вернулась, увидела такое дело, ох-ах, пульт отобрала… Капитан посидел еще немного, потом сказал негромко: «С-суки…» и ушел к себе в палату. Там его утром и нашли.
– Причина смерти?
– Сердце. Слабое, изношенное, нелеченое. Человеку почти девяносто было, что ты хочешь…
– Хочу, чтобы он был жив, – пробормотал Сайкин.
– Не получится, Мойша.
– Судмедэкспертиза будет?
– У нас все случаи смерти по умолчанию – от естественных причин. Вот разве что кого-нибудь из персонала кондратий хватит на боевом посту. Я в числе первых кандидатов, но пока бог бережет.
– Есть какая-то связь с моими исследованиями?
– Разумеется. Прямая. Ты же вернул ему дееспособность.
– Думаешь, не надо было?
– Тонкий вопрос, этический. А то и философский. Не для нас с тобой. Мое дело – за стариками присматривать, твое – науку двигать. Я раздолбай, ты циник, нам ли вершить людские судьбы? – Корженецкий разлил содержимое фляги по стаканчикам. – Мои одуванчики обычно облетают тихо. Живут как во сне, так же, во сне, и уходят. Капитану в каком-то смысле повезло. Он еще успел напоследок указать сукам их место. Но ушел с разбитым сердцем. Черт его знает, как правильно… Выпьем?
– Выпьем, – сказал Сайкин.
Корженецкий поболтал емкостью, проверяя, не осталось ли еще, и с видимым сожалением завинтил пробку.
– Теперь совсем все, – сказал он. – Да, вот еще что: Тихон Лаврентьевич велел передать, что претензий выдвигать не станет, но от дома тебе отказано. Пропуск сдашь охраннику. Пойдем, провожу.
Медленно, волоча ноги, они побрели по влажным от прошедшего дождика плитам в сторону центральной аллеи. Разговаривать совершенно не хотелось, настроение было пасмурным, как весь этот день, и душу наполняла пустота такая же серая и холодная, как небо над головой.
На ближней к главному корпусу скамье под фонарным столбом с завитушками сидела народная артистка Ариадна. Дива была наглухо упакована в гигантский махровый халат, зеленый с золотым шитьем, так что наружу торчала только седая голова на тонкой морщинистой шее, на голове не без кокетства водружена была маленькая фетровая шляпка эпохи кубофутуризма, вполне возможно – с тех времен и дошедшая, а поверх халата наброшена была камуфляжная фуфайка. Вокруг Ариадны тесным кружком скучились охранники (тот, что с пропускного пункта, и поделился с ней теплом своих одежд), доктора в бежевых комбинезонах, случайно прибившийся почетный гость в черном костюме и черном лоснящемся плаще, и даже несколько постояльцев в пальтецах и шлепанцах. Все хранили завороженное молчание, между тем как Ариадна звучным, слегка дребезжащим на верхах голосом декламировала:
Я ведаю, что боги превращали
Людей в предметы, не убив сознанья.
Чтоб вечно жили дивные печали,
Ты превращен в мое воспоминанье[12].
– Это коротенькое, – произнесла она, словно бы извиняясь. – А вот есть еще один прекрасный стих, я его очень люблю, но он довольно долгий, если вы не утомлены, друзья мои…
Аудитория невнятным гулом и деликатной жестикуляцией обозначила свою реакцию: нет, нимало не утомлены. Завидев доктора Корженецкого в компании с Моисеем, Ариадна адресовала им одну ослепительную улыбку на двоих.
– Не беспокойтесь, голубчик Павел Семенович, я совершенно благополучна, как видите – утеплена, и на мне резиновые боты, – сообщила она жизнерадостно. – К тому же внимание публики всегда согревает.
– И все же уповаю на ваше благоразумие, голубушка Ариадна Аристарховна, – с напускной строгостью отвечал Корженецкий.
– Не могу отказать себе в удовольствии, – томно вздохнула дива. – Погоды… свежий воздух… доброжелательные слушатели… Я уж, грешным делом, подумываю вернуться на сцену. Володенька Зельдин, кажется, еще лицедействует? Я могла бы играть его внебрачную дочь, мы составили бы прекрасный комический дуэт!
«Ну? – спросил Моисей одними глазами. – Что теперь имеешь возразить?»
«Это ничего не значит, – взглядом же откликнулся Корженецкий. – Ровным счетом ничего».
Ариадна скользнула по застывшему в неловкой позе Моисею синим равнодушным взглядом, явно не припоминая, где могла прежде видеть эту странную креатуру (связь с браслетом из тайского серебра, что обретался на ее запястье, очевидно, канула в прежнее беспамятное небытие), затем состроила на сморщенном лице мимолетную гримаску из разряда «Высечь бы тебя, братец».
– На чем бишь я… – произнесла она, артистическим жестом поднося прозрачную ладошку к глазам. –
Мне летние просто невнятны улыбки,
И тайны в зиме не найду.
Но я наблюдала почти без ошибки
Три осени в каждом году[13].
Поеживаясь от холода, а может быть – от покидавшего организм хмелька, доктор Корженецкий присоединился к слушателям, а Моисей тихонько отдалился. Удивительно: день уже не казался ему таким безнадежно пасмурным. Отчего бы?
Сентябрь в Мухосранске – время синоптической непредсказуемости. Старожилы помнят еще безмерно затянувшийся ко всеобщему недоумению осенний пляжный сезон. Но обычно сентябрь – это холода, дожди, мокрая скользкая листва под ногами, возиться с которой дворникам лень. Дворники как никто знают, что совсем скоро, уже в октябре, ляжет первый снег. Он, правда, сойдет, превратив городские улицы в деревенское месиво и бездорожье, но и это свинство затянется ненадолго. Потому что второй снег ляжет основательно и не сойдет уже до середины марта, а то и до первых чисел апреля.
Моисей Сайкин не спеша двигался по усыпанной в три слоя желтыми листьями узенькой аллее, которую кому-то в прошлом веке взбрело на ум назвать проспектом Просвещения. Аллея начиналась сразу от железнодорожного вокзала, по обе стороны лежал диковатый неухоженный лесопарк, и только в самом конце пешехода встречал студенческий городок политехнического института, с учебными корпусами и общежитиями, одинаково приземистыми и бесцветными.
Но если здания были обреченно серыми, то утро по неисповедимым резонам высших сил нынче выдалось солнечное. Прохладный воздух казался хрустальным, чистенькое синее небо внушало беспочвенные ожидания, в обнажившихся кронах деревьев плясала светомузыка.
Новое студенчество – небритые юнцы с чудовищными стрижками, длинноногие девицы в вампирском макияже, все без гендерных различий в татуировках и с металлическими побрякушками в самых неожиданных местах – обтекало его стайками и порознь, не принимая за своего, отторгая как инородное тело. Их разговоры были непонятны, интересы чужды, будущее туманно. Когда-то Моисей по незрелости немного печалился о том, что никогда ему не воротиться уже ни в те года, ни в те места, что почерпнутое из литературы весьма отвлеченное понятие «конфликт поколений» вдруг наполнилось безрадостным содержанием, но затем успокоился и счел, что ему и в своем поколении неплохо, а эти дивовидные существа, не сказать чтобы совсем уж инопланетяне, но с явными признаками чужеродности, пусть живут как хотят и выкручиваются как могут со всеми приобретенными эволюционными болячками вроде клипового мышления, функциональной неграмотности и прочего дерьма.
На лавочке перед техническим корпусом, в тени памятника Ломоносову, раздирающему пасть Лавуазье, как и всегда в одно и то же время, сидел старый дворник в брезентовой робе и мешковатых джинсах отечественного покроя. Лицо его, неподвижное, загорелое на свободных от седой щетины участках, напоминало языческую маску. Из-под утратившей всякие формы истрепанной бейсболки торчали седые космы. Пробегавшие мимо студентики приветствовали его возгласами: «Нахимычу респект!» Дворник, казавшийся глубоко погруженным в какие-то свои архиважные размышления, отвечал рассеянными кивками.