Между тем писал тогда Ауэзов в Чолпан-Ате «Племя младое» и, по свидетельствам других гостей, был им весьма увлечен. «Я весь в романе, занят только им», — ссылается на письмо, полученное им от Ауэзова, его младший коллега по Институту литературы и языка профессор Исхак Дюсенбаев и добавляет от себя: «Чувствовалось, что творчество было для него праздником, он почти не уставал». Может быть, со стороны так оно и казалось. Но библейские виды Иссык-Куля и разговоры с Богом как-то трудно сочетаются с борьбой за поголовье скота. Допустим, написал бы Мухтар Ауэзов, следом за Галиной Николаевой, или прежде нее, что-нибудь вроде «Битвы в пути»; или некое подобие романа Владимира Дудинцева «Не хлебом единым», несомненной литературной сенсации того времени. Словом, написал бы производственный роман, только в прогрессивном, как говорится, духе, то есть конфликт между старым и новым выглядел бы как преодоление сталинизма в самых абсурдных его формах.
И что бы получилось?
Да ничего, то же самое бы получилось, только не секретарь обкома Нил был бы передовиком и вообще молодцом во всех отношениях, а какой-нибудь чабан, инициативу которого сковывает совхозное или партийное начальство.
Отчего все так вышло?
Оттого ли, что, отдав долгие и лучшие годы жизни Абаю, Мухтар Ауэзов действительно решил, что, написав о нем роман, он и с историей народа по-честному рассчитался, сказал все, что мог, и больше сказать ему нечего?
Или «современная тема» стала для него вызовом, который он просто должен был принять, иначе писательское самоуважение утратил бы?
Или, несмотря на всеобщее, мировое уже признание, ощущал он по-прежнему ту внутреннюю несвободу, которая сковывает советского писателя? И жива была память о тех годах, когда такая добровольная несвобода была единственным условием свободы внешней?
Что теперь гадать, есть то, что есть.
Только не покидает кощунственная мысль, что, принявшись не за свое дело, Мухтар Ауэзов не только литературную неудачу потерпел, с кем не бывает, но и сроки жизненные сократил.
Аубакир Абентаев, партийный работник, сопровождавший Ауэзова в его депутатской поездке по югу республики, вспоминает, как на каком-то застолье дорогому гостю пожелали закончить «многотомный роман о Южном Казахстане» еще до конца текущей семилетки. Кто-то возразил:
— Мухан и за один год разложит роман по полочкам.
Это не понравилось Мухтару Омархановичу.
«Книги об Абае я писал более пятнадцати лет, и если роман о Южном Казахстане в нескольких томах напишу за семь лет, буду считать себя счастливым человеком», — сказал он.
Разговор этот случился в мае 60-го года, и умирать шестидесятитрехлетний Мухтар Ауэзов совершенно не собирался.
Жаловался иногда, что старость подобралась, это верно, но и с охотою принимал ожидаемые протесты: какие, мол, ваши годы, Муха, все еще впереди.
Прихварывал, верно и это.
Угодил на больничную койку весной 59-го года, во время очередного писательского съезда, впрочем, за ходом его следил и чуть не каждый день принимал гостей — литераторов, съехавшихся в Москву со всех концов страны.
Год спустя снова лег в больницу, на сей раз в Алма-Ате, но опять вроде бы оставался вполне бодр и, как вспоминает критик и литературовед Мухамеджан Каратаев, весь был поглощен новой книгой.
И еще через год, в тот же весенний месяц май, в очередной раз оказался на обследовании, но опять-таки унынию не предавался. «В воскресный день с целой группой писателей мы пошли к нему, — пишет поэт Сырбай Мауленов. — Мухан сидел в саду. Увидев нас, обрадовался. И все время говорил о работе, творческих планах, И ни слова — о болезни. Сказал, что редактирует «Племя младое».
— Завершаю еще одну редакцию первой книги. Перечитываю каждое слово, отбрасываю лишний груз, снаряжая в дальнюю дорогу».
И даже раньше срока выписался из больницы, чтобы сходить в драматический театр, на сцене которого студенты-дипломники актерского факультета Алма-Атинской консерватории играли «Карагоз». Как ни странно, это была для него чуть ли не премьера. В 20-е годы, когда пьеса была поставлена впервые, автор учился в Ленинграде, потом она три десятилетия оставалась под запретом и вот только теперь вышла на волю.
Конечно же думал Мухтар Ауэзов о смерти, но кто в таком возрасте о ней не думает? А уж художнику, воспринимающему трагизм жизни с повышенной остротой, куда от таких мыслей уйти? Но к болезни эти печальные мысли как будто и отношения не имели. Давно еще, уезжая куда-то из Алма-Аты, он оставил жене письмо.
«Годы хранилось оно у меня нераспечатанным, — пишет В. Н. Ауэзова. — Отправляясь в дальние поездки, которых было немало в последние годы, он неизменно спрашивал меня — «письмо у тебя?» и, услышав как всегда, «да», уезжал спокойно.
И вот настал день, когда он отправился в далекий путь и не надо было ждать его возвращения. Я прочла это письмо: «Валечка, родная! Когда-нибудь придется тебе или мне пережить горечь утраты одного из нас. Я не хотел бы остаться без тебя, лучше для детей и для разумного конца жизни одной семьи, чтобы осталась ты и осталась крепкой, морально чистой, золотой матерью моих хороших детей.
Вот на тот случай это «завещание». Пусть оно останется при тебе навсегда, на всякие неожиданные превратности судьбы.
Целую с тоскою тебя, желанную мою.
Твой навеки, М.».
А накануне этого путешествия, из которого не возвращаются, он писал жене из Кунцевской больницы в Москве как раз вполне оптимистически: «Сегодня с утра пошли у меня анализы. Давление 120—70, говорят, юношеское. Сейчас осмотрели два врача — одна лечащая, другая зав. отделением. Состояние мое находят хорошим». И между прочим, за неделю до смерти страшно возмущался бездарной игрой наших футболистов, еле-еле выцарапавших победу у слабой — тогда — команды Турции. Беготня какая-то бессмысленная, а не игра, кипятился он, призывая разделить свой праведный гнев Ильяса Омарова, смотревшего вместе с ним матч по телевидению.
Жаловался на годы, болел, философически думал о смерти, но конца, повторяю, не предвидел и жил, полностью отдаваясь жизни.
Писал книгу.
Ездил по миру, а еще больше — по республике. В мае 1961 года, то есть за какие-то шесть недель до внезапного трагического исхода, Ауэзов отправился в очередную поездку по Югу Казахстана и остановился, между прочим, в селе Тамерлан, где-то на пути из Чимкента в Туркестан. Некогда здесь жил прославленный борец Кашимкан Мунайтпасов, современник и соперник Ивана Поддубного и Ивана Заикина. Гость сходил поклониться его могиле, отходя же, споткнулся и чуть не упал. «Смотри-ка, никак не угомонится этот старец», — ухмыльнулся он и тут же предложил поставить Мунайтпасову мавзолей, что и было со временем сделано. Всем миром сбросились и построили.
Продолжал заниматься педагогикой, причем не только по штатному расписанию, но по охоте. Как с охотою, полной ответственностью и не всегда желанным, для иных участников, энтузиазмом заседал в разного рода комиссиях и советах.
Писал статьи, делал академические доклады, терпеливо растолковывал переводчикам «Абая» трудноуловимый смысл иных слов и понятий.
3 июня 61-го года уехал в Москву, где ему местные врачи рекомендовали сделать операцию. Ничего страшного, говорили они, у вас нет, так, небольшой полип, но лучше все-таки убрать от греха подальше. Вот тогда-то чуть ли не впервые он помрачнел, тем более что в соседней палате умирал поэт Жумагали Саин. Несколько дней спустя его не стало, и Ауэзов очень тяжело пережил эту смерть.
«В конце мая, — вспоминает другой его товарищ по академическому институту, Есмагамбет Исмаилов, — Мухан выписался из больницы. Через два-три дня ему сообщили диагноз. В этот вечер я был у него. Мухан сидел очень невеселый.
— Есть что-то в желудке, — пояснил он. — Доктора говорят, надо лечиться в Кремлевке. Ложиться на операцию.
— А без операции никак?
Кажется, этот вопрос больно на него подействовал. Мухан нахмурился:
— Дело может плохо кончиться. А вдруг опухоль злокачественная?
И добавил резко и решительно:
— Нет, запускать нет смысла. Лучше уж рискнуть, чтоб разом с этим делом покончить».
Тем не менее уже на следующий день Ауэзов в сопровождении двух-трех молодых друзей отправился в близлежащий колхоз на читательскую встречу. По дороге весело шутил, рассказывал всякие были и небылицы, вспоминал молодость.
В Москве, едва устроившись в гостинице, он отправился в гости к Зое Сергеевне Кедриной, где помимо хозяйки с мужем, Алексеем Пантиелевым, его ждали азербайджанские писатели Сулейман Рагим и Мехти Гусейн, литературовед-фольклорист, давняя знакомая Ауэзова по Институту мировой литературы Арфо Петросян и земляк — поэт Абдильда Тажибаев.
«Приехал он очень веселый, — вспоминает Зоя Сергеевна, — и, казалось бы, здоровый. Он даже пошутил, что обидно ему ложиться на операцию желудка совсем здоровому, прийти на своих ногах только за тем, чтобы, может быть, потом целый год поститься, когда другие будут пировать.
И все же в тот день на лице его словно бы лежало некое облако раздумья. Наши азербайджанские друзья были в нашем доме впервые, и Мухтар словно вводил их в наш дом, рассказывая им о нашей многолетней творческой дружбе, о нашей семье, о наших товарищах, узбеках и казахах, о том, что вот мы с давних пор — его «Московский род Тобыкты». Когда мы перешли в столовую, Мухтар отказался от своего обычного места во главе стола и как бы передал его старшему из азербайджанских товарищей Сулейману Рагиму.
— Я много лет сидел в этой семье на этом месте, — сказал Мухтар. — Я хочу, чтобы сегодня на нем сидел ты.
…Если бы мы знали тогда, что в последний раз в жизни сидим за одним с ним столом! Хорошо, что мы этого не знали!»
И он не знал, конечно.
За четыре дня до операции к нему в Кунцево приехала племянница Гюльнар Омарханова с мужем. Погода была чудесная, нежаркое, в представлении южанина, июньское солнце, легкий ветерок, пронзительная зелень деревьев. Присели на скамейку, завелся разговор. Племянница, сама врач, в который уж раз принялась отговаривать его от операции, напомнила ему собственную жалобу — «иногда кончики пальцев словно немеют», и это, мол, аргумент против радикального медицинского вмешательства, с сердцем что-то неладно. Судя по ее словам, того же мнения была лечащий врач Мухтара