зу и отцу Омархану, десятилетний подросток превозмог сопротивление старших и уехал учиться в Семипалатинск. Правда, в этом ему сильно помог брат отца Касымбек, который и сам некогда, не доучившись в медресе, перешел в русскую школу и благополучно ее окончил, сохранив благодарную память. Тянет и одновременно сдерживает что-то, и это «что-то» вовсе не — так говорится в «Автобиографии» — «патриархально-родовые пережитки и фанатические разъяснения мулл, вызывали недоверие к русской школе: многие считали, что она учреждена лишь для того, чтобы крестить казахских детей». Стариков, даже просвещенного деда могли смутить осудительные взгляды сверстников-аксакалов, недовольных тем, что такая семья поддается губительным новомодным влияниям, которые они связывали с именем Абая — тот тоже обучал детей в русских школах. Но мальчику-то что до «фанатизма» мулл и стариковского ворчания, тем более что скорее нарочитым оно было, нежели искренним. Когда никого вокруг не было, дед Ауэз с полным удовольствием слушал рассказы внука о школьных трудах и днях, заполненных главным образом чтением. Когда-то старый читал малому, теперь малый долг возвращает, со сдержанной гордостью отчитывается об успехах, пересказывает, например, строка за строкой «Хаджи-Мурата». Словом, если школа — это книги, язык, знание, то аульный мальчик полностью в нее погружен. Быть может, неведомо для самого себя, он готовится к оплате уже другого, исторического долга, — перед предками и перед современниками. Так или иначе, благодарную память о тех годах Мухтар Ауэзов сохранил надолго. «Русская школа, — рассказывал он, — была ласкова к нам, мальчикам-казахам, как мать. Чем старше мы становились, тем добрее взирала она на нас. Никто не ощущал в ее стенах глухой неприязни, потому и притягивала она своим нескрываемым радушием. Я обязан русской школе, так же, как русской культуре в целом».
Тогда что же нарушало эту благодать?
Семипалатинск, как бы ни вырос он за последние десятилетия, оставался в начале прошлого века городком невеликим, так что, если не по дороге в школу, то просто гуляя, Мухтар Ауэзов наверняка проходил мимо и, может, задерживался у дома, где не столь давно жил русский офицер Константин Иванович Иванов, и у дома небедного купца-казаха Анияра Молдабаева, и у казенных зданий — областного суда, Статистического комитета и у городской библиотеки… Ну, дом Молдабаева — вообще особое дело. Здесь, наезжая в Семипалатинск, останавливался сам Абай, а имя это кому из казахов, независимо от возраста и знания грамоты, в ту пору не было известно? Впоследствии Ауэзов и сам будет здесь жить месяцами, а хозяина изобразит в «Абае» под именем Данияра Кондыбаева.
Что же касается иных адресов, то, может, рано обострившееся чутье будущего писателя сработало.
Дом Иванова — это местопребывание Достоевского, они с товарищем по каторге Дуровым остановились здесь сразу по приезде в Семипалатинск.
Статистическим комитетом, по существу, руководил Е. П. Михаэлис — ему тоже, под именем Михайлова, предстоит сделаться персонажем «Абая».
В судебном присутствии находится служебный кабинет барона Врангеля.
Библиотека носит имя Гоголя, и здесь хорошее собрание книг на русском языке.
Собственно, все на русскую литературу и замыкается. Еще в Борили, только осваивая грамоту, прикоснулся к ней внук Ауэза — «Стихи были длинные, непонятные, в них то и дело попадались странные, непривычные, никогда не слыханные имена: Фошкин, Лермонтып, Крылоп, какие-то Татьян и Анегн». Теперь приближалось время расшифровки.
Образуется парная, иногда и более сложная композиция, но опора остается неизменной — русская литература в ее связи с казахской степью.
В Семипалатинске Достоевский, помимо «Записок из Мертвого дома», написал «Дядюшкин сон» и «Село Степанчиково». В письме Аполлону Майкову от 18 января 1856 года он сообщает: «Я шутя начал комедию и шутя вызвал столько комической обстановки, столько комических лиц и так понравился мне герой, что я бросил форму комедии, несмотря на то, что она удавалась, собственно для удовольствия как можно дольше следить за приключениями моего нового героя и самому хохотать над ним. Этот герой мне несколько сродни. Короче, я пишу комический роман, но до сих пор все писал отдельные приключения, написал довольно, теперь все сшиваю в целое».
Впоследствии «комический роман» распался на две обособленные повести, где так или иначе, особенно в «Дядюшкином сне», этой страничке «из мордасовских летописей», отразились впечатления писателя о провинциальном быте Семипалатинска. «Десять часов утра. Мы в доме Марьи Александровны, на Большой улице, в той самой комнате, которую хозяйка, в торжественных случаях, называет своим салоном. У Марьи Александровны есть также и будуар. В этом салоне порядочно выкрашены полы и недурны выписные обои. В мебели, довольно неуклюжей, преобладает красный цвет. Есть камин, над камином зеркало, перед зеркалом бронзовые часы с каким-то амуром, весьма дурного вкуса…» — так, наверное, выглядели гостиные местного света, может быть, в доме у Исаевых, а может быть, у Екатерины Иосифовны Гернгросс, жены генерала, одного из видных чинов Алатайского округа.
Здесь же Достоевский начал работать над «большим романом со страстным элементом», который задумал еще раньше, на нарах. Осуществился этот замысел много позже в форме «Униженных и оскорбленных».
Ничего этого ученик школы, а потом слушатель семинарии, скорее всего, не знал, во всяком случае, не знал подробностей. И уж точно не бывал в гостиных, вроде тех, где хозяйствовала Марья Александровна Москалева, несомненно, первая дама в Мордасове. Но воздух, что ли, такой был в Семипалатинске, несмотря на все песчаные бури, или ритм жизни особый установился — не внешней, конечно, какая тут жизнь, скучная и медленная на вид, — а жизни тайной, «страстной», по Достоевскому, — но даже любые мелочи, случайные встречи, тайные переклички могли и должны были насторожить восприимчивое сознание.
Наверное, не знал Мухтар Ауэзов и того, что как раз в этом доме, у которого он сейчас на минуту остановился, познакомились полвека назад ссыльный писатель и блестящий офицер, адъютант при западносибирском генерал-губернаторе, подающий чрезвычайно большие надежды ученый, знаток языков, собиратель местного фольклора и исследователь «Манаса» Чокан Валиханов. Барон Врангель так описывает появление Валиханова в Семипалатинске: «Из немногих посещавших нас в последнее время помню, между прочим, заехал проездом, чтобы повидать Достоевского, молодой, премилый офицер-киргиз, воспитанник Сибирского кадетского корпуса, внук последнего хана Средней Орды… Валиханов имел вид вполне воспитанного, умного образованного человека. Мне он очень понравился, и Достоевский был очень рад повидать его».
Кажется, барон даже несколько понижает меру взаимной приязни.
«После Вашего отъезда я только ночевал в Вашем граде и утром на другой день отправился в путь. Вечер этот был для меня ужасно скучен. Расстаться с людьми, которых я так полюбил и которые тоже были ко мне благорасположены, было очень и очень тяжело, — пишет Валиханов Достоевскому по возвращении на службу в Омск, 5 декабря 1856 года, вскоре после встречи. — Мне так приятны эти немногие дни, проведенные с Вами в Семипалатинске, что теперь только и думаю, как бы еще побывать у Вас. Я не мастер писать о чувствах… но думаю… Вы, конечно, знаете, как я к Вам привязан и как я Вас люблю».
Достоевский откликнулся буквально через несколько дней:
«Вы пишете так приветливо и ласково, что я как будто увидел Вас снова перед собою. Вы пишете мне, что меня любите. А я Вам объявляю без церемонии, что я в Вас влюбился. Я никогда и ни к кому, даже не исключая родного брата, не чувствовал такого влечения, как к Вам, и Бог знает, как это сделалось… Вы спрашиваете совета: как поступить Вам с Вашей службой и вообще с обстоятельствами. По-моему, вот что: не бросайте заниматься. У Вас есть много материалов. Напишите статью о Степи… Лет через 7,8 Вы могли бы так устроить судьбу свою, что были бы полезны своей родине. Например: не великая ли цель, не святое ли дело быть чуть ли не первым из своих, который бы растолковал в России, что такое Степь, ее значение и Ваш народ относительно России, и в то же время служить своей родине просвещенным ходатайством за нее у русских. Вспомните, что Вы первый киргиз — образованный по-европейски вполне. Судьба же Вас сделала вдобавок превосходнейшим человеком, дав Вам и душу и сердце. Нельзя, нельзя отставать; настаивайте, старайтесь и даже хитрите, если можно. А ведь возможно все, будьте уверены. Не смейтесь над моими утопическими соображениями и гаданиями о судьбе Вашей, мой дорогой Вали-хан. Я так Вас люблю, что мечтал о Вас и о судьбе Вашей по целым дням. Конечно, в мечтах я устраивал и лелеял судьбу Вашу. Но среди мечтаний была одна действительность: это то, что Вы первый из Вашего племени, достигший образования европейского. Уж один этот случай поразителен, и сознание о нем невольно налагает на Вас и обязанности. Трудно решить: какой сделать Вам первый шаг. Но вот еще один совет (вообще) — менее загадывайте и мечтайте и больше делайте».
Все так оно и было. Достоевскому с его гениальным чутьем хватило одной встречи, чтобы распознать в Чокане европейца. Григорий Потанин, прославленный в будущем исследователь и путешественник, таким взглядом не обладал; зато у него было преимущество повседневного общения с Валихановым: они учились в одном кадетском корпусе. И Потанин подтверждает:
«Как бы невольно для своих товарищей, в том числе для меня, он был «окном в Европу».
«Из иностранной библиотеки к нам проникали уже Диккенс и Теккерей. Английскую литературу у нас пропагандировал… Чокан: он любил читать об Англии и английской жизни, а манере английских путешественников хотел подражать».
«Чокан Валиханов принадлежал к числу тех исключительных натур, которые, как метеор, являются в наш мир только на короткий срок, чтобы своей оригинальностью скрасить жизнь более или менее т