оронники всеми доступными средствами должны противодействовать казакам и их сторонникам и тормозить их деятельность». Все те же немилосердные обстоятельства складываются таким образом, что общий противник оказывается посредником в невольной тяжбе союзников. В Центральном архиве Казахстана сохранился психологически убийственный документ: «Протокол заседания Военно-Революц. Комитета о переговорах с Досмухамедовым». Вот как он звучит — странновато по грамматике, но тогда было явно не до точности в выражениях, даже и бюрократической точности.
«СЛУШАЛИ: В целях склонения на сторону советской власти уральских киргиз алаш-ордынцев во главе с Досмухамедовым, действующих на стороне белогвардейцев.
ПОСТАНОВИЛИ: Дается право членам ревкома Байтурсунову и Тунганчину вести переговоры с Досмухамедовым от своего имени».
Другие же, не только Ахмет Байтурсунов, но и, положим, Жакып Акпаев, человек изысканной интеллигентности, и даже внешностью, вплоть до пенсне на тесемке, напоминающий Чехова, искали возможности договориться с Советской властью. Более того, в июле 1917 года военно-полевой суд приговорил Акпаева к расстрелу за призывы к борьбе с правительством Колчака. К счастью, приговор в исполнение приведен не был и с окончательным установлением Советской власти в Казахстане Акпаев был освобожден из тюрьмы. До конца 20-х годов он занимался организацией системы судебных учреждений в Семипалатинской области и исследованиями адата — так называемого обычного права казахов.
Пути разные, но конец у этих рыцарей национальной независимости и радетелей культурной самобытности казахов был один — ссылка, тюрьма, расстрел. Кажется, один только Мустафа Шокай, как и Акпаев, юрист по образованию, яркий политический мыслитель, знаток европейских языков, успел после падения Алаш-Орды ухать за границу. В эмиграции, сначала в Турции, затем во Франции, он выпускал на казахском журналы и вообще продолжал одиноко и отчаянно отстаивать интересы соотечественников, попавших под железную пяту Советской власти. С началом Второй мировой войны Шокай сразу же вступил в отряды Сопротивления, попал в фашистский концлагерь под Компьеном, бежал, оказался в Берлине, где и умер в 1941 году при обстоятельствах весьма неясных.
В такой вот среде и в таких критических обстоятельствах оказался двадцатилетний Мухтар Ауэзов. Они, обстоятельства эти, никак не могли его миновать. Во-первых, события разворачивались совершенно под боком. Ауэзов учился в Семипалатинске, и тут же находилась резиденция правительства Алаш-Орды. Да и Уральск, где собирался областной съезд казахов, не за тридевять земель. Однако дело не в географии. В самый эпицентр событий неудержимо увлекал темперамент, отчетливо выраженный гражданский темперамент, главное же — на карте стояли национальная самобытность, культурное пробуждение Степи, словом, все то, к чему он, Мухтар Ауэзов, причастен кровно и неотъемлемо. Это — его призвание, и, кажется, за письменным столом, во всяком случае только за письменным столом, его не осуществишь. Да, конечно, разыскания, сверка вариантов, публикация стихов Абая — великое дело, дело национальное, и уже сейчас Ауэзов обнаруживает и свойства и склонности, которые впоследствии принесут ему репутацию крупнейшего ученого-текстолога. И занятия фольклором — а к нему Ауэзов тоже начинает подступаться — большое дело, и тоже дело не только просветительское, легенды укрепляют дух, достоинство и память народа. А о сочинении оригинальных вещей и говорить не приходится — по правде, это-то и есть занятие самое увлекательное, это такая игра, с которой ничто не сравнится, или, если угодно, такая «гибель всерьез» или такое «упоение в бою», выше которого тоже нет ничего.
Но для всего этого нужны покой и сосредоточенность, а время спешит… подгоняет… свистит, как буран в степи… требует каждодневных решений, действий, баррикадных боев.
Пройдет каких-нибудь десять — двенадцать лет, и в Чехословакии разгорится бурная дискуссия с ясно поставленной альтернативой: «Роман или репортаж». И участники ее склонятся к тому, что сейчас, когда в Европе, совсем не забывшей еще Марну и Верден, снова сильно запахло порохом, не до вымысла и метафоры. А еще через несколько лет, когда фашизм впервые покажет свои зубы в Испании, Жан-Ришар Блок, автор чрезвычайно популярного тогда романа «…и Компания», скажет с совершенной убежденностью: «Сейчас время военных корреспондентов, а не писателей. Время бойцов, а не историков. Время действий, а не размышлений». И тогда же примерно Эрнест Хемингуэй, этот непревзойденный стилист, выступит в Париже со своей знаменитой речью «Писатель и война», и прозвучат в ней, между прочим, такие слова (безымянно они были направлены против давнего товарища Хемингуэя, тоже превосходного писателя Джона Дос Пассоса, который отправился было, как и он, в Испанию военным корреспондентом, но так ни до Арагона, ни до Уэски не добрался): «…много спокойнее проводить время в ученых диспутах на теоретические темы. И всегда найдутся новые ереси, и новые секты, и восхитительные экзотические учения, и романтичные непонятые мэтры, — найдутся для тех, кто не хочет работать на пользу дела, в которое якобы верит, а хочет только спорить и отстаивать свои позиции, умело выбранные позиции, которые можно занимать без риска. Позиции, которые удерживают пишущей машинкой и укрепляют вечным пером. Но всякому писателю, захотевшему изучить войну, есть, и еще долго будет, куда поехать».
При всей нравственной неотразимости, мысли эти далеко не бесспорны. Дело писателя — как раз слова, порядок слов, симметрия, равновесие, которую он возвращает в мир, охваченный агонией. К «случаю Ауэзова» это относится самым непосредственным образом, хотя ситуация, сложившаяся в казахской степи на рубеже 20-х годов, даже отдаленно не напоминает европейскую ситуацию следующего десятилетия прошлого века. Но дилемма — та же самая.
Мухтар Ауэзов решает ее, быть может, мучительно, в пользу дела — практического дела.
11 сентября 1933 года секретно-политический отдел Полномочного представительства ОГПУ в Казахстане направил на имя секретаря ЦК компартии республики Мирзояна докладную записку, где, в частности, говорилось: «Буржуазно-националистические круги, будучи заинтересованными в выращивании своих кадров, взяли под свое влияние школьную молодежь, уже представлявшую собой численно некоторое значение. Эта молодежь, пройдя школу джадидов, с последующим, по большей части, незаконченным образованием в татарской высшей школе (медресе), явилась первой массовой носительницей буржуазно-националистических идей в Казахстане.
Своего апогея это движение достигло уже в революцию 1917 года, когда оно получило возможность организоваться в буржуазно-националистическую партию «Алаш».
Идеи, питавшие тогда буржуазно-националистические силы, нашли свое отражение и в литературе, в произведениях буржуазно-национальных писателей и поэтов того периода: Байтурсунова Ахмета, Дулатова Миржикыпа, Карашева Омара, Жумабаева Магжана, Торайгырова Сулатан-Махмута, Кулеева Бернияза, Ауэзова Мухтара и т. д. Эта группа основных писателей, не приняв Октябрь, стали на сторону активной вооруженной борьбы против советской власти, в рядах партии «Алаш».
Далее в этом полуграмотном послании, содержащем по замыслу авторов анализ «литературного творчества и литературных сил в Казахстане», а также «краткую историю борьбы на литературном фронте», Мухтар Ауэзов именуется «одним из вождей Алаш-Орды, остающимся на своих идейных позициях, сейчас при помощи связей ловко лавирующим в целях избежания полного разоблачения». Последняя фраза уже не плод вдохновенного интеллектуального творчества людей «с горячим сердцем, холодным умом и чистыми руками», но цитата из только что вышедшей тогда книги Сабита Муканова о текущей литературной ситуации в Казахстане — книги, стилистически да и по существу представляющей собою донос, только в открытой форме. Непонятно даже, зачем чекисты сопровождают свое обращение «наверх» пометкой «совершенно секретно».
Входил формально Мухтар Ауэзов в партию Алаш или не входил, и вообще, связан он был организационно с Алаш-Ордою или не связан — дело темное. Сам-то он многократно и в разной обстановке повторял, что нет, не входил, не связан. Иное дело, участие в изданиях, близких алаш-ордынцам, — этот факт Ауэзов признавал, оговаривая, впрочем, что публикации эти — не политическая журналистика и даже не ученые записки, в которых извращенный и по-пролетарски натасканный ум может обнаружить «националистический уклон», но просто рассказы, не имеющие решительно никакого отношения к событиям, сотрясавшим в ту пору российскую жизнь в центре и по краям. Так оно и было, имеются документальные свидетельства в виде пожелтевших газетных полос и журнальных номеров восьмидесятилетней давности, и если, положим, «аполитичность» автору вменить еще можно, то «буржуазный национализм» — никаким боком.
Но ведь имеются свидетельства и другие, разоблачительного, так сказать, свойства. Сохранились не только газеты-журналы, но и архивы, и содержатся в них два документа. Из одного следует, что 18 декабря 1919 года состоялось заседание Семипалатинского областного ревкома, на котором присутствовали, помимо его членов, посланцы «организ. «Алаш-Орды»: Ермеков, Ауэзов и Дюсембаев». Другой представляет собою список «организаторов Алашского конного партизанского полка, участников организации против Совет. Власти в 1918 г. и правительства восточной «Алаш-Орды». Под номером 8 в нем значится имя Мухтара Ауэзова. Правда, возникают недоуменные вопросы. В конце 1919 года Алаш-Орды как организации уже не существовало, зачем же нужно открыто размахивать поникшими флагами, ведь это, ко всему прочему, весьма небезопасно. Что же касается партизанского отряда, то тут вообще какая-то мистика: как можно одновременно и против Алаша воевать, и против «Совет, власти»?
Но вот еще один голос, свидетельствующий о тех отдаленных временах, звучит он спокойно и весомо.