«Малые нации. Это понятие не количественное: оно обозначает положение, судьбу: малым нациям неведомо счастливое ощущение того, что они находятся здесь извечно и навсегда; все они в тот или иной момент истории прошли через приемную смерти; большие нации надменно их не замечают, они осознают, что что-то постоянно угрожает их существованию или что оно ставится под сомнение; ибо их существование сомнительно». Правда, у этой медали есть другая сторона, если речь идет об искусстве: неустойчивое это положение исключительно обостряет в художнике чувство реальности и порождает особую привязанность к народным массам и народному искусству.
Мухтар Ауэзов, человек малой нации, в полной мере воспользовался этим преимуществом; при этом ему удалось избежать соблазнов агрессивного провинциализма, которые порождает это же положение. Он рано почувствовал себя не только казахом, но и русским и европейцем, в его доме было много окон.
Алаш-Орда начертала на своих знаменах лозунги национального возрождения, и они были близки Ауэзову, совершенно независимо от форм участия или неучастия в тех или иных органах движения. Партийная программа, скорее всего, оставляла его равнодушным. Формы правления, устройство суда, муфтият, налоги, распределение земли — в этих предметах Ауэзов не разбирался, да и овладевать ими особенно не желал. Но благородный порыв к независимости, к свободе национального творчества жизни, который лежит в основе всех этих конкретных предложений, он, несомненно, разделял.
Ему сделались близки вожаки Алаша. Все они были много старше его, и прислушиваться заставляла уже сама по себе разница в возрасте. Восток есть Восток. Молодого человека наверняка привлекала та беззаветность, то полное отсутствие корысти и расчета, с каким действовали во благо казахов, так, как они его понимали, эти люди. А уж Али-хан-то Букейханов, с его «западничеством», с его настойчивыми попытками примирить светское знание и веру, с его всегдашней готовностью выслушать другого, сплеча не рубить, — Алихан был ему особенно близок. Стремление же отгородиться, взять культурный реванш за столетия вынужденной безгласности, это стремление, сколь бы ни было оправдано оно психологически, его смущало. Мухтар Ауэзов высоко ставил поэтический дар Магжана Джумабаева, прекрасного поэта и к тому же соратника в борьбе за культурную самобытность. Но строки из поэмы «Урал», написанной, как вспоминает Заки Валиди, в самый разгар боев с красными и им сочувственно приводимые, Ауэзову совсем не близки: «Длинная уральская гора, ты разделяешь запад и восток, образуя границу между сыновьями света (тюрками) и сыновьями тьмы (русскими)… Дорогие могилы наших предков захватили чужаки с набитыми волосами ртами. Надо быть с ними жестокими» (подстрочный перевод, как и примечания в скобках, принадлежит мемуаристу).
Но не воинственные призывы удерживали Ауэзова вдали от передовых линий Алаша.
Что же тогда?
Версии могут быть разные, но мне, честно говоря, больше других нравится такая.
Блез Паскаль как-то заметил, что, если Франция потеряет триста интеллектуалов, ей грозит превращение в нацию идиотов. Это Франция, это галлы, страна и народ, опирающиеся на мощные, в неразличимые глубины уходящие пласты культуры, причем культуры как раз гуманитарной, Франция с ее Сорбонной, куртуазной лирикой и рыцарским романом зрелого Средневековья. А если речь идет об интеллектуалах-интеллигентах в первом и единственном пока на степных просторах поколении? Их по пальцам можно пересчитать, и исчезновение может обернуться колоссальной исторической задержкой в развитии, так что казахи останутся в глубокой провинциальной мгле, на самом краю стремительно убегающей вперед цивилизации.
Но почему же исчезновение? Да потому просто, что эти люди, создав движение, партию, администрацию, оказались, можно сказать, между двумя жерновами, красным и белым. Они с самых первых шагов поставили себя в отчаянное положение и, чувствуя это, в победу не верили, ни тогда, когда соединились с Колчаком, ни тогда, когда повернулись в сторону Советов. У Валиди об этом пронзительно написано. Они не останавливались, шли до конца, готовые призвание свое оплатить любой ценой. Но сознательно поставив себя в жертвенное положение, лидеры Алаша, и прежде всего Алихан Букейханов, не хотели рисковать молодежью, в кругу которой Мухтар Ауэзов сразу же выделился ярко и безусловно. Их утрата и могла поставить казахов в критическое положение. Потому, может, и держали Ауэзова от партии на почтительном расстоянии — берегли. Совершенной легендой кажутся слухи, будто Букейханов трижды (!) посылал Мухтара с секретными посланиями к «верховному правителю России» — адмиралу Колчаку. Не могло этого быть. Совсем наоборот, когда они, годы спустя, вместе оказались в советской следственной тюрьме, именно аксакал, было ему в ту пору уже за шестьдесят, убеждал не лезть на рожон и по возможности даже отступать, признаваться, идти на компромисс. Мучительны такие шаги, противны они натуре младшего товарища, все это Букейханов прекрасно понимал. И все же стоял на своем. Ибо, старый революционер и конспиратор, понимал он и другое: иначе — смерть или в лучшем случае — лагерная пыль. А это значит — конец не только Мухтару, не только Магжану (Джумабаеву), не только Алим-хану (Ермекову — впоследствии мирового класса математику), но и мечте о просвещенном Казахстане.
Впрочем, может быть, все это только домыслы, пусть и правдоподобные. Факт же состоит в том, что уже в самые юные годы Мухтар Ауэзов оказался с большевиками. Сам он вспоминает события тех лет так (надо, правда, иметь в виду жанровую особенность «воспоминаний» — заявление в коллегию ОГПУ от «заключенного по делу казахских националистов Ауэзова Мухтара»): «В последнем предъявленном мне после переквалификации статей обвинения сказано, что «я проник в партию ВКП(б) по поручению националистов Байтурсунова, Букейханова с преднамеренной целью проводить в жизнь через советские органы задания контр-рев. подпольной организации, возглавляемой указанными лицами»… Заявляю, что… вышеуказанное обвинение ни в коей мере не соответствует действительности, потому что вся моя деятельность на общественной арене начинается только с момента моего вступления в партию. В прошлом я ни практически, ни идейно не был связан с Алаш-Ордой, ни в каких ее организациях не служил. Был молод и только учился. Наоборот, начиная с октября месяца 1919 года, участвовал в подпольной организации против Колчака. И принимал самое деятельное участие с первых дней советского переворота, происшедшего в г. Семипалатинске в налаживании аппарата, во втягивании казахской учащейся молодежи и рабочих г. Семипалатинска к участию в революционной деятельности в пользу сов. власти. Я работал тогда со всей преданностью, искренностью и безусловным энтузиазмом только что начавшего общественную деятельность и увлеченного этой деятельностью молодого работника».
Насчет участия в антиколчаковском подполье документы опять-таки хранят молчание, все остальное как будто верно.
Учительскую семинарию в Семипалатинске Мухтар закончил поздней весной 1919 года. Через несколько месяцев, с установлением в Западной Сибири власти Советов, вступил в партию большевиков и, как явствует из книги приказов по Семипалатинскому облревкому (выписка от 23 декабря того же 19-го года) допущен к исполнению должности заведующего Инородческим подотделом Управления областного ревкома. Так началась недолгая, но чрезвычайно бурно, с неизменным направлением вверх, протекавшая партийно-политическая карьера Мухтара Ауэзова.
Как его прибило к этому берегу, как он, вольный и волею этой дорожащий юноша, связал себя дисциплиной, свирепее которой на свете нет?
Отчасти — азарт. Ауэзов действительно был охвачен «энтузиазмом молодого работника». Это не признание, сделанное в пыточной камере, это чистая правда. Все окрест падает и тут же поднимается, крушится и строится — невозможно пребывать в стороне.
Но главное все-таки не в опаляющей жажде действия.
Из телеграммы членов губревкома Тюленева и А. Ермекова, членов секции тюркских народов при том же ревкоме М. Ауэзова и Ж. Аймауытова в Сибирский ревком (стилистика и грамматика оригинала сохранены):
«Двухсотлетний гнет царского режима нагаек, нагаечной системы Колчака убедили казахское население, интеллигенцию, что практическое разрешение национальных задач могут получить только от рук советской власти… Интеллигенты органически связаны со своим народом, вожди национального движения, революционеры, нельзя сравнивать с русской интеллигенцией, привыкшей властвовать совместно с буржуазией. Казахская интеллигенция стоит на национальной платформе, поскольку это ведет к поднятию культурного уровня массы для приобщения ее к семье мирового пролетариата преследование интеллигенции может для грандиозного строительства принести непоправимый ущерб общему делу, советской власти казахской степи, мобилизация казахской интеллигенции согласно циркулярного распоряжения военревкома Казкрая».
Очевидно, послание это преследует ясную цель — оберечь соотечественников, удержать на родной земле интеллигентов, не дать им разделить судьбу пассажиров «философского корабля». Он еще не отплыл от берегов России, но скоро, через какие-то два года, отплывет.
Но очевидно и другое — не стоило авторам телеграммы, какими бы благими намерениями они ни руководствовались, бросать такую густую тень на русских интеллигентов.
Все это тактика, маневры, взимающие, увы, дань с совести. Суть же заключена в самых первых и самых главных словах: «национальные задачи».
Если уж опытному, пятидесятилетнему ветерану политической сцены Ахмету Байтурсунову показалось, что Советы и есть та сила, опираясь на которую можно эти задачи решить, то что удивительного в том, что опьянялся этой иллюзией двадцатилетний новичок?
Ауэзов честно посвящает себя делу, отдавая ему все время и всю энергию молодости.
Он даже готов скрипеть бюрократическим пером, подписывать всякого рода, совершенно комические на нынешний взгляд и слух, бумажки. Некоторые из них сохранил бесстрастный архив.