Надоело. Бюрократическая возня надоела. Но главное — бунтовала душа, протестовали пальцы. Вместо того чтобы строить из слов миры, которые никто другой не построит, приходится им заниматься циркулярами, которые как раз любому доступны.
Литература измен не прощает, эта простая и непреложная истина открылась двадцатипятилетнему Мухтару во всей своей беспощадности. Исключения, конечно, случаются. Скажем, листая страницы жизни, прожитой на сцене и рядом с нею, набрасывая портреты или просто эскизы людей, с которыми пришлось дружить и общаться, Сергей Юрский с простодушным изумлением пишет, что для великолепной английской актрисы Ванессы Редгрейв главное на самом деле не театр и не кино, а политика. Она «определяет ее решения и поступки. Искусством, для которого создал Бог, она занимается легко, как чем-то вспомогательным». Скажем, в Москве, куда в середине 70-х Ванесса Редгрейв приехала сниматься в одном американском фильме, значительно больше киносюжета ее интересует образ советского социализма. Что ж, спорить не приходится, чтобы подписаться под этими словами, даже не надо знать актрису лично, как знает ее Юрский. Достаточно газеты читать да телевизор хоть изредка включать. Ванесса Редгрейв и впрямь все время участвует в каких-то общественных акциях, против чего-то протестует, к чему-то призывает, кому-то помогает, благотворительные вечера в пользу жертв политических репрессий устраивает, а теперь вот еще и троцкистскую партию возглавила. Романтика революции, несмотря на давно уже не юные годы, влечет ее по-прежнему, и что ей до того, что Лев Давидович, перед тем как стать мучеником, сам замучил тысячи и тысячи людей. Все верно, но кто подсчитал жертвы, которые пришлось принести на алтарь прямого гражданского служения? И кто возьмет на себя смелость сказать, что бескорыстные, при всех бесспорных и спорных заблуждениях, занятия политикой оказали более благотворное воздействие на людей, на сам дух современной действительности, нежели, допустим, исполнение роли Бланш в спектакле по пьесе Теннесси Уильямса «Трамвай «Желание»? Я видел этот спектакль, и он, наряду с товстоноговским «Идиотом», со Смоктуновским — князем Мышкиным, остается самым, может быть, ярким театральным впечатлением всей жизни. В нервном жесте, в звенящей интонации, в потерянном взгляде потрясающе воплотила актриса раздавленную душу женщины, выпадающей из ритма и устава жизни, в которой не находится места поэзии.
К тому же искусство — дело таинственное, и вдруг — баррикады, где вообще-то художнику не место, в этом случае являются как раз не только жизненной, но и творческой потребностью? И коли бы не «Интернационал», который она, к изумлению Юрского, бывшего у Ванессы Редгрейв гостем в Лондоне, предложила спеть посреди ночи, когда кончилось застолье и все разошлись по домам, не сыграла бы она так ни Бланш, ни Офелию, ни Нору у Ибсена? Исключение, оно и есть исключение, ну а правило состоит в том, что искусство эгоистично, оно ни чем и ни с кем делиться не желает.
Осенью 1922 года, презрев установленные правила игры — заявление, резолюция и так далее, действительно прав тут товарищ Коростылев, «отношение к дисциплине — слабое», Мухтар Ауэзов оставляет свой крупный государственный пост в Оренбурге и поступает в Ташкентский, тогда он назывался Туркестанским, университет. За нарушение партдисциплины и, естественно, «проявление национализма» Ауэзов Мухтар Омарханович из партии большевиков, в которой состоял три с половиной года, был исключен и больше уж в нее не возвращался, хотя она своим суровым попечением его не оставляла до конца жизни.
Глава 4ВОСХОЖДЕНИЕ
В Ташкенте Мухтар в этот первый приезд пробыл недолго, всего несколько месяцев. Как явствует из полученной им справки, уже к 9 мая 1923 года он «выбыл из числа студентов факультета общественных наук Туркестанского государственного университета ввиду отсутствия в составе факультета избранной им специальности» — истории русской литературы.
Пришлось перебираться на север, в Россию. Правда, отъезд состоялся не сразу. Еще два года назад в Казахстане была сформирована научная комиссия по изучению быта коренных народностей Туркестанского края — казахов, киргизов, дунган. Вошел в нее, а вскоре занял ключевое положение Абубекр Диваев, выпускник Оренбургского кадетского корпуса, некогда чиновник администрации туркестанского генерал-губернатора, а ныне крупный этнограф, историк и фольклорист. Он-то и организовал весной 23-го года очередную экспедицию по Южному Казахстану, рекрутировав молодого Мухтара Ауэзова, на которого обратил внимание во время одной из своих поездок в Ташкент (к слову, этот же самый Диваев передал в свое время рукопись «Манаса» Заки Валиди — вот еще одна нечаянная заочная встреча с ним Ауэзова). Помимо всего прочего, предполагалось специально командировать «особое лицо» в Чингизскую волость Каркаралинского уезда, где жили родственники Абая, «для сбора и приемки сохранившихся рукописей переводов работ Дрейпера, Льюиса и Спенсера, а также его оригинальных трудов — философских заметок и стихов». Вероятнее всего, этим «лицом» и был Ауэзов, хотя сведений об этом не осталось. Сам же он об этой экспедиции и своем в ней участии не говорит вообще, ни в «Автобиографии», ни в рассказах о работе над главной книгой своей жизни. Однако этнографическая живопись «Абая» изначально восходит именно к этому путешествию — первой серьезной научной поездке из многих, какие пришлось совершить впоследствии. Объяснение тут может быть только одно — спутниками Ауэзова были «враги народа» Далел Досмухамедов и Магжан Джумабаев. «Избавиться» от них задним числом, вымарать имена не позволяли честь и достоинство, а поведать о совместных трудах не было никакой возможности. Вот он и промолчал.
В октябре того же 23-го года Мухтар Ауэзов оказался студентом факультета общественных наук (впоследствии филологического) Ленинградского университета. Прожил он во второй советской столице почти шесть лет, правда, небезвыездно, студенческая жизнь оказалась пунктирной. Иногда ненадолго, а порой и надолго отлучался Ауэзов в родные края, и не всегда по своей воле. Едва закончив первый курс, он, по настоянию органов просвещения в Казахстане, возвращается в Семипалатинск, где читает в местном педагогическом техникуме лекции по родной литературе (что впоследствии тоже обернется против него — националист!). Естественно, из университета его отчислили, и восстановиться стоило немалых усилий. Следует отдать должное, помогли местные власти, отправившие в Ленинград челобитную, мол, способный человек, перспективный работник, прервал учебу по нашей просьбе, много сделал для народного образования и журналистики (работу в техникуме Ауэзов совмещал с редакторством ежемесячника «Тан»), просим принять во внимание и т. д. Более того, государственную стипендию дали, восемьдесят рублей ежемесячно, на эти деньги, даже снимая квартиру, можно было прожить, если не роскошно, то безбедно. По крайней мере так это отложилось в памяти одной студентки того же факультета общественных наук Ленинградского университета. Вообще-то хотела она заниматься химией, но по правилам, тогда существовавшим, для поступления в высшую школу требовалось направление профсоюзной ячейки, в которой состоит либо сам абитуриент, либо его родители. В профсоюзе означенная девица, по молодости лет, еще не состояла, отец же ее, служивший в конторе лесопильного завода, был приписан к профсоюзу деревообделочников, которые по некой таинственной причине могли делегировать своих представителей только на факультет общественных наук. Так Валентина Кузьмина, благополучно сдав в 1923 году экзамены, стала студенткой-словесницей, а три года спустя поменяла фамилию, выйдя замуж за своего однокурсника Мухтара Ауэзова. Накануне свадьбы он рассказал невесте страшноватую историю, полагая, видно, что не вправе умалчивать о том, что может ждать ее впереди. Будто бы какой-то то ли факир, то ли знахарь, то ли предсказатель, оказавшийся в Семипалатинске, напророчил Мухтару такую судьбу: ждет его слава, женат он будет трижды, и последней жены, то есть как раз Валентины, не станет через три года после заключения брака. Сам же он умрет пятидесяти шести лет от роду, от последней из полученных им за годы жизни трех ножевых ран. Невеста, к ее чести, не испугалась, ответив, что, может, ей вообще долгая жизнь не суждена. А коли так, то сагре diem — лови мгновение, будем жить вместе.
Валентина Николаевна Ауэзова восстанавливает по преимуществу студенческие времена, но за перо берется уже в возрасте преклонном, когда душевная усталость и переживания, скопившиеся за минувшие десятилетия, накладывают свою мету на воспоминания. Муж ее, которого уж давно нет на этом свете, и впрямь пережил мгновения всемирной славы. Но была не только сума, а и тюрьма, были те самые раны, что напророчил факир-шаман. Первая — арест 1930 года, вторая — год 1953-й, как раз когда исполнились прозвучавшие в пророчестве пятьдесят шесть. Тогда, пишет Валентина Ауэзова, он был близок к самоубийству, просил друзей достать какой-нибудь сильнодействующий яд, а год спустя писал жене: «В эти, только что минувшие, опасные, несправедливые годы я в мыслях особенно терзался за тебя. Вновь ввергнуть тебя в несчастье, вновь оставить обездоленной, горемычной с твоими детьми… чем пережить это, я готов был десять раз умереть, чтобы уйти из жизни, лишь бы сохранить относительное благополучие для вас…»
А третья, и смертельная, как оказалось, рана — операция в московской больнице.
И все-таки живая, победительная молодость, пусть и осталась она далеко позади, словно бы превозмогает беды, боли и утраты последующих лет. Стремительно и легко мелькают несмонтированные кадры.
Впервые Мухтар появился на Университетской набережной в компании двух невысоких щуплых китайцев, Женя и Ченя, и все решили, что и он из Поднебесной, благо во внешности что-то общее есть. Подозрение усилилось, когда в руках у него оказалась газета, набранная непонятным шрифтом. Не иначе китайская, решил кто-то. «На что серьезно, терпеливо было разъяснено, что это арабское письмо, и пишется оно справа налево, а китайские иероглифы располагаются вертикальными столбцами».