Это самая патетическая сцена рассказа, которому тесны его жанровые границы. Молодая женщина едва ли ни в одиночку обороняет отару овец в сотню голов против разъяренной стаи волков, а может быть, не овец даже, а самое жизнь, ведь в чреве ее шевелится младенец. В какой-то момент Асия вырастает до размеров женщины-батыра из народного эпоса, да и сама стилистика рассказа приобретает мифологическое величие. «В небе клубились свинцовые тучи, а по земле металась отара. Ветер задирал шерсть на боках и спинах овец, забивал ее снегом. И овцы, и люди увязали в сугробах, наметенных бураном. Стон и гул стоял в степи. И вот, словно прорвав невидимую плотину, заглушая голоса людей, блеяние овец и лай собак, в шукыр хлынула лавина снега с песком и вместе с ней ринулась на отару волчья стая… Неожиданно отара распалась на две части, и Есирген увидел Асию с поднятой дубинкой. Она бросилась в прогал бесстрашно, молча. Перед ней был волк, матерый. Серый разбойник вскинул на спину овцу, но не успел унести. Асия с ходу обрушила на его череп дубинку. Удар пришелся между ушей, зверь выпустил овцу и ткнулся мордой в снег. Асия снова замахнулась и переломила волку хребет».
Но правила игры не меняются, и даже в этом, лучшем, пожалуй, наиболее свободно написанном рассказе из тех, что увидели свет после того, как автор попал под прицел угрюмой власти, героиня перерождается в «передовую комсомолку», которой «доверено государственное дело», а ночное сражение — в эпизод научного эксперимента, который проводит местный животноводческий институт. Эксперимент, естественно, имеет народно-хозяйственное значение.
Невеселый этот маскарад действительно позволил Мухтару Ауэзову жить на воле, а может быть, сберег и саму жизнь в ее буквальном, физическом смысле.
Тридцать седьмой год, начавшись в Москве, стремительно, как галопирующая лихорадка, охватил всю страну. Не пощадил он, конечно, и Казахстан. Почти все подельники Мухтара Ауэзова, из тех, что входили в группу «казахских буржуазных националистов» и пережили ссылку, вновь оказались в тюрьме. Тогда же, в мае — августе, вернулись на нары первые жертвы террора, начавшегося в здешних краях еще в 1928–1929 годах, — Ахмет Байтурсунов и его товарищи, среди которых был и Магжан Джумабаев, самая яркая тогда фигура казахской поэзии.
«УТБ НКВД Казахской ССР вскрыта и ликвидирована широко разветвленная антисоветская националистическая террористически-повстанческая организация.
Эта организация ставила задачей свержение советской власти, вооруженное отторжение Казахстана от СССР и создание казахского буржуазного государства под протекторатом Японии…» — так стандартно начинались обвинительные заключения по делам, которые исчислялись сотнями, за каждым из которых стояли судьба и имя, громкое или безвестное, но которые в совокупности своей образовали братскую могилу, куда швырнули без разбора и самых лучших, честных, смелых, и самых тихих, и даже вчерашних палачей, также сделавшихся, за дальнейшей ненадобностью, жертвами Системы.
Стандартное начало, стандартный, убийственный в своей сути, итог — «расстрелять». Расстреливали поспешно, в день вынесения приговора, не заботясь ни о правдоподобии (где Алма-Ата, а где Токио), ни даже об элементарной канцелярской точности. Из протокола заседания тройки, вынесшей смертный вердикт видному биологу Джумахану Кудерину, следует, что заседание началось в 14 часов 50 минут, а закончилось в 14.15. И даже имя смертника перепутали — не Джумахан, а Нурман.
Так происходило истребление первого поколения казахских интеллигентов, и теперь можно только с грустью гадать, насколько эта резня задержала умственное развитие нации. Конечно, по прошествии лет всех этих людей реабилитировали. Но как-то не вполне утешает эта посмертная справедливость. Не потому лишь, что судебным решением человека не вернешь. Само это решение может быть лукавым и непоследовательным.
8 июня 1960 года военный трибунал Туркестанского военного округа, рассмотрев «в порядке надзора протест военного прокурора на решение Комиссии НКВД и Прокурора СССР от 11 февраля 1938 года, по которому за антисоветскую и шпионскую деятельность расстрелян Джумабаев Магжан Бекенович», постановил: приговор отменить и дело производством прекратить. Основание: в части шпионской деятельности — «за отсутствием события преступления», а в части деятельности антисоветской, «поскольку за эти деяния он был осужден к 10 годам ИТЛ и наказание отбыл».
Ну, понятно, нельзя дважды наказывать за одно и то же преступление. Так, выходит, преступление все-таки было, не одно, так другое? На этот счет четырехстраничное Определение не оставляет никаких сомнений:
Джумабаев «в прошлом являлся одним из активных участников алаш-ордынской контрреволюционной организации и проводил враждебную работу против Советской власти.
В декабре 1917 года был депутатом и участником второго общекиргизского съезда Алаш-Орды, на котором избран членом комиссии по просвещению правительства Алаш-Орды. Кроме того выставлялся кандидатом в депутаты учредительного собрания по Акмолинскому округу…» — но прервем здесь ненадолго чтение этого впечатляющего документа и заметим, что составлялся он, видно, в такой же спешке и в таком же состоянии канцелярского равнодушия, что и расстрельные приговоры двадцатипятилетней давности. «Кандидат в депутаты» — это своевольная правка оригинала, где написано «депутат в кандидаты».
Вернемся теперь к «Определению».
«В своих показаниях Джумабаев не отрицает своей активной роли в составе алаш-ордынской организации.
Как видно из материалов проверки, Джумабаев был поэтом алаш-ордынского лагеря и в своих произведениях агитировал за белую алаш-ордынскую власть. После установления Советской власти в Киргизии сборник его стихов, контрреволюционных по содержанию, издавался в 1922 году в Татарской ССР, а в 1923 году в Ташкенте.
По заключению комиссии Союза советских писателей, данному 19 мая 1960 года, поэтическое наследие Джумабаева в своей идейной основе носило буржуазно-националистический, а следовательно, контрреволюционный характер».
Должно было пройти еще чуть не двадцать лет, чтобы Магжан вернулся в родную поэтическую среду, и на десять больше, чтобы его узнала русскоязычная аудитория. Тогда-то и стало ясно, что это прекрасный, с чистым, хорошо поставленным голосом лирический поэт, который уже по одному этому не может быть ни антисоветским, ни советским, ни революционным, ни контрреволюционным. Но не в том дело, и вообще непонятно, каким образом столь тонкие предметы, как поэзия, могли попасть в строгую судейскую бумагу. Когда-то советская власть хотела казаться и щедрее, и милосерднее: дважды, сначала в 1919-м, потом в 1920 годах, алаш-ордынцам была обещана полная амнистия, более того, протянута рука: давайте, мол, работать вместе. Положим, это было чистое лицемерие. Люди порядочные и доверчивые Ахмет Байтурсунов, Халил и Джамша Досмухамедовы, другие живо откликнулись: давайте. Даже проект слияния алаш-ордынского правительства с Киргизским ревкомом разработали, но победители тут же осадили романтиков-энтузиастов. Военно-революционный комитет по управлению Киргизским краем издает постановление: «От рекомендации алаш-ордынцев как в члены ревкома, так и на другие ответственные работы, воздержаться». Правда, тут же подтверждает: «…личная неприкосновенность и амнистия за прежние деяния политического характера сохраняет силу».
Пройдет совсем немного лет, и выяснится, что как раз не сохраняет, сама принадлежность Алаш-Орде объявляется криминалом, и годы в этом смысле ничего не меняют: тридцатый, тридцать седьмой, шестидесятый… Ничто не забывается и ничто не прощается — даже мертвым.
Мухтара Ауэзова этой волной не накрыло, но взаимоотношения его с властью остаются непрочными и двусмысленными. Порою может сложиться впечатление, что демонстративной его лояльности верят. Появляются журнальные и газетные публикации, ставятся пьесы, режиссеры борются за право их поставить, а начальство даже бывает недовольно нерасторопностью театральных деятелей, задерживающих очередную премьеру.
Приказ № 38 по Управлению по делам искусств при СНК КазССР, г. Алма-Ата. Дворец культуры, 29 января 1938 года.
«В связи с заявлением отдельных директоров и художественных руководителей (Объединенного театра оперы и балета и Уйгурского театра) о невозможности выпуска по плану тех или иных постановок и произвольного снятия постановок с плана текущего сезона вообще приказываю:… 3. Обязать художественного руководителя Объединенного театра тов. Винер обеспечить выпуск постановки «Айман-Шолпан» 15 апреля с. г. В связи с этим отклонить ходатайство Каз. Академического театра драмы о разрешении тов. Винер постановки «На границе» т. Ауэзова.
Нач. Управления п/д искусств при СНК КазССР — Мусрепов».
Проявляется любовь власти и в форме разного рода благодарностей, похвальных грамот, ценных подарков и так далее.
«29 июня 1934 г. Протокол совещания художников, г. Алма-Ата.
Присутствовали…
Повестка дня: О проведении конкурса на лучшее изображение Абая.
Постановили: Принять предложение т. Баталова о проведении конкурса в ближайшее время. Утвердить жюри в составе: т.т. Ауэзов…»
«Приказ № 81 по Управлению по делам искусств при СНК КазССР. О постановке «Ревизора» в Казгосдрамтеатре.
Отметить, что в результате дружной и сплоченной работы коллектива репертуар Каздрамтеатра обогатился новым интересным спектаклем… Выражаю благодарность режиссеру-постановщику тов. Борову И. Г. за глубоко продуманную работу над спектаклем и зав. лит. частью театра тов. Ауэзову М., сумевшему донести до казахского зрителя высокохудожественное слово Гоголя.
И.о. нач. Управления Токжанов».
Сложен и извилист путь спектакля к зрителю, кульминации этот процесс достигает на последнем этапе, когда постановка сдается государственной комиссии и все с замиранием сердца ждут ее решения. Мухтару Ауэзову, хоть и не на первых ролях, приходится участвовать и в этом представлении — театр в театре, — и ставить свою подпись под таким, например, документом.