Бред, конечно, но Мухтар Ауэзов просто не мог себе позволить взбунтоваться.
У него была Цель.
Глава 6ДОРОГА ДЛИНОЮ В ЖИЗНЬ
«Мальчик спешил домой».
Эти неброские три слова, которыми начинается эпопея «Путь Абая», были написаны в 39-м году, но звук имени, застывшие в неподвижности черты, неулыбчивый взгляд сфинкса, вбирающий в себя всю полноту степи и Чингисских гор, и то, что невидимо расстилается за их границей, голос, сохранивший юношескую свежесть и набравший с годами мощь и глубину, преследовали Мухтара Ауэзова с тех самых пор, как сделал он первые шаги по этой земле. И не просто потому, что состояли они с Абаем Кунанбаевым в отдаленном родстве, и не потому, что от Борили до Жиде-бая рукой подать, и даже не потому, что первые строки, что прочитал ему старый Ауэз, а потом заставил прочитать самого, — это строки Абая, который был еще жив тогда. К тому времени, как Мухтар родился, поэт-акын давно уже был в славе и почете, песни его передавались из уст в уста, их сам ветер переносил из аула в аул, из города в город, так что, явись Мухтар на свет в ином окружении, все равно Абая ему не миновать.
Дело в том, что с самого начала он смутно ощущал, что стихи эти и песни — больше чем просто слова и звуки, при всей их красоте, за ними что-то скрывается, неясно мерцает, а что — пока непонятно и долго еще будет непонятно, хотя с переездом в Семипалатинск, где Мухтар, быть может, нарочно, а может, невольно повторял в течение долгих ученических лет маршруты Абая, туманности начали складываться в некую форму.
«Я для тебя загадка, я и мой путь», —
в этом признании поэта Мухтару Ауэзову чудился вызов, брошенный ему лично, и не принять его он не мог. Однако же не позволял себе поспешных ответов, оттого, не в последнюю очередь, что помнил другие строки Абая:
Пока не знаешь — молчи.
Пока блуждаешь — молчи.
Вот он и искал, и молчал, долго молчал.
Парадокс, а, впрочем, нет, какой парадокс, напротив, закономерность культуры кочевья состоит в том, что она не любит письменных свидетельств и не особенно доверяет им, даже самые славные ее герои живут будто в легенде, вне дат и событий, документально удостоверенных. В этом смысле нет разницы между безымянными аэдами отдаленного прошлого и современным певцом. В некотором роде Абай — такой же Гомер степи, как коллективный автор эпоса «Козы Корпеш и Баян Сулу», и воссоздавал Ауэзов жизненный путь и стихи Абая так же медленно и кропотливо, как обрабатывал свиток с записью «Козы Корпеш», доверенный ему от имени целых поколений исполнителей умирающим акыном Уайсом Шандебаевым — учеником прославленного Бейсембая, по следам которого записали эпос ученики Абая. Не менее десяти лет понадобилось ему, чтобы обнародовать со своими комментариями текст рукописи, увы, впоследствии утерянной. Случилось это только в 1936 году. Теперь ауэзовский вариант считается каноническим, хотя существуют и другие, в частности, запись на арабском, в 1969 году обнаруженная в бумагах покойного Г. Н. Потанина, ныне хранящихся в библиотеке Томского университета. Так судьба, словно соблазняя Мухтара Ауэзова чем-то другим, отвлекая в сторону, на самом деле продолжает вести в сторону Абая. Этот путь не кончится никогда, даже когда будет поставлена точка под вторым томом эпопеи, но для начала надо было хотя бы восстановить то, что реставрации поддается — биографию. Положим, ему было на что опереться. Еще в 1923 году появилось первое жизнеописание Абая, составленное его племянником Кикитаем Исхаковым, с двенадцатилетнего возраста жившим в доме поэта.
В этой книжке, даже не биографии, а скорее конспекте ее, восстановлены вехи не чрезмерно долгого жизненного пути поэта — он не дожил и до шестидесяти, а родился в 1845-м, вскоре после того, как земли старинного рода тобыкты, как раз и породнившего его со своим будущим летописцем-художником, стали частью Российской империи.
Детство в семье грозного Кунанбая — могущественного, внушающего страх и врагам и союзникам главы рода, владельца огромных табунов и просторных пастбищ.
Женщины, к которым льнет мальчик, — мать Улжан, давшая сыну, названному при рождении Ибрагимом, прозвище «Абай» (осмотрительный, проницательный), бабушка Зере — кладезь народных легенд и сказаний, подслушанных за долгую жизнь у акынов, щедро дарят их мальчику, наделенному восприимчивой душой и поэтическим слухом.
Первые уроки грамоты у местного муллы, а затем пятилетнее обучение в медресе семипалатинского имама Ахмет-Резы. Устав школы суров, но и жатва щедра — шакирд познает мудрость Корана, а вместе с нею — арабский и персидский языки, классику восточной поэзии. Потом он напишет:
Шамси, Саади, Физули,
Хафиз, Навои, Сайхали,
Фирдовси, — юному поэту,
Великие, вы помогли!
Тогда же Абай тайком начинает ходить в местную русскую школу, и, наверное, уже в те детские годы возникла в неокрепшей еще, ищущей опоры и инстинктивно рвущейся в мир душе тяга к русской культуре. «Главное, — скажет он много лет спустя, будучи уже признанным вожаком народа, — научиться русской науке… Изучай культуру и искусство русских. Это ключ к жизни». Но не кланяться слабому перед сильным зовет соотечественников Абай, диалог равных — вот достойная даль, и вести его способен только знающий, только тот, кто не хочет жить в доме с закрытыми дверями. Россия — мост, Россия — дорога. «Русские видят мир. Если ты будешь знать их язык, то на мир откроются и твои глаза. Человек, изучивший культуру и язык иного народа, становится с ним равноправным и не будет жить позорно».
До пророчеств-научений еще очень далеко. Пока подросток сам движется ощупью и оглядываясь по сторонам. К сожалению, ранние университеты оборвались. С годами стареющему Кунанбаю становилось все труднее удерживать в повиновении и тобыктинцев, и тем более иные вассальные племена, то и дело бунтующие против властителя. Сын был срочно отозван из города в Большую юрту Жидебая, и тут начались уж иные уроки — подготовка к положению главы рода, освоение беспощадной школы власти. Межродовые тяжбы решались в ту пору не царским судом, но по адату — обычному праву казахов. Кунанбай в таких случаях либо действовал хитростью, либо шел напролом, подавляя в соперниках волю к сопротивлению, Абай же больше полагался на слово. И у него получалось. Оказавшись в кругу испытанных судей-биев, он быстро завоевал репутацию красноречивого, изощренного оратора, способного одолеть в словесном турнире кого угодно. Человек, прикоснувшийся к книжной культуре, он в то же время владел культурой народной речи и умел, не заискивая, разговаривать с людьми на доступном им языке.
Но не по душе ему были такие разговоры. То есть сам-то язык — гибкий язык акынов, язык жирау, язык дуэлянтов на поэтических состязаниях-айтысах, радость доставлял большую. Смущала цель.
Отец был рожден для политики.
Сын — для поэзии.
Он еще в школе пытался писать, то «под Фирдоуси», то «под Хафиза», сочинял нечто вроде писем-посланий, импровизировал под аккомпанемент домбры, но, вернувшись в аул, оказался втянут в разного рода административные дела и раздоры, отторгающие поэзию и музыку. Тем более что в среде, к которой принадлежал Абай, такие занятия почитались не достойным степного аристократа шутовством. И вновь невидимая нить тянется к ареалу совершенно иной культуры: на американском Юге в эпоху, предшествующую Гражданской войне, плантаторы занимались политикой, выезжали на соколиную охоту, ухаживали за дамами в кринолинах. Писание же — удел черни, и если кому-нибудь из аристократов взбредет вдруг в голову сочинить стихотворение, либо новеллу, либо даже роман, то появлялись они под псевдонимом. Вот точно так же и Абай долго еще выдавал написанные или сложенные им стихи за творчество своих знакомых.
В 1873 году он покинул Жадибай. Разрыв с отцом был порожден столько же психологической несовместимостью, не мог Абай ни принять, ни тем более усвоить его авторитарную манеру, сколько просто отвращением ко всему этому сутяжничеству, всей этой политической возне. У него другой удел.
Абай возвращается к учебе, занимается народным творчеством, культурой Востока, русской классикой. Вновь, уже зрелым, тридцатипятилетним мужчиной начинает писать стихи.
Но в какой-то момент дорога его, казалось бы, вполне определившаяся, вновь пересекается с делами общественными. Он знакомится в Семипалатинске с Михаэлисом, другими политическими ссыльными, и начинается наиболее насыщенная, но и самая трудная, наверное, полоса в его жизни. Эти молодые люди подогревают его интерес к русской литературе. Он уже не просто читает больше, он начинает переводить. Пушкин, Лермонтов, Крылов заговорили по-казахски языком Абая, а иные не только заговорили, но и запели. Перевод «Евгения Онегина», не весь, конечно, в отрывках, в частности, письмо Татьяны он положил на музыку. Почти шестьдесят лет спустя Мухтар Ауэзов напишет рассказ «Как Татьяна запела в степи», вошедший впоследствии в сложную романную партитуру «Пути Абая». Помимо того, русский становится языком-посредником. Абай переводит на казахский стихи Байрона из цикла «Еврейские мелодии» — «Душа моя мрачна…». Так возникает перекличка через годы и материки: Байрон — Лермонтов — Абай. А иногда не столько переводит в буквальном смысле, сколько пересказывает по давней восточной традиции «назира» сюжет, придуманный предшественниками, как бы расцвечивая вышитый ими ковер собственной вязью. Так «пересказал» он «Хромого беса» Лесажа, некоторые романы Дюма-отца, «Копи царя Соломона» Хаггарда. Потом, опираясь на эту стихотворную версию, один из сыновей поэта, Акылбай, напишет поэму «Зулус». Между прочим, абаевскую версию «Трех мушкетеров» Мухтар Ауэзов слышал самолично, в передаче друга поэта и философа, известного в степи сказителя Баймагамбета. Таким же образом «переложил» Абай и Пушкина, сведя его роман к переписке Евгения и Татьяны. Получился, таким образом, эпистолярный рома