— Ай да Шмелев! — сказал сам себе Кричевский, припоминая рассказ Львовского о присяге вотяков на чучеле медведя. — Ай да шельма улыбчивая! И с чего же это тебе удача такая в следственных делах?
Он принялся выписывать свои вопросы по материалам дела, когда вскоре открылась дверь, и вместе с половым, принесшим дымящиеся горшки, вошел человек средних лет, темноволосый, курчавый, в модном мундире, зауженном чрезмерно на поплывшей уже талии. Кожа на лице его была нечистая, угреватая. Погрузившись на мгновение в воспоминания вчерашнего затяжного обеда, Кричевский не без усилий припомнил в нем помощника окружного прокурора Раевского. Улыбчивый пристав Шмелев предупредительно остался за дверью.
— Работаете уже? — хмуро сказал Раевский, седлая табурет напротив Кричевского. — Ну и славно. А я решил с вами позавтракать, коли уж велели сюда подавать. Неплохая идея, кстати, и время бережет.
Константин Афанасьевич глянул на помощника прокурора с удивлением: мысль о том, что в этой сонной дремучей глуши кому-то следует беречь свое время, показалась ему забавной. Раевский не выглядел столь улыбчивым и беззаботным, как его ближайший помощник, удачливый уездный сыщик Шмелев. Вид у него, напротив, был весьма озабоченный и раздраженный. Еще вчера он жаловался полковнику, что эти беспрестанные кассации выбивают у него почву из-под ног, и что Мултанское дело ему уже в зубах навязло.
— Что скажете? — спросил он, сняв крышечку с горшка и вдыхая ароматный пар. — Как мы потрудились?
— Сделано, конечно, немало, — дипломатично начал Кричевский, не желая походя бранить чужую работу. — Только вот, скажите мне, ведь жена Матюнина прямо показывает, что он никогда не пил и не курил. Он же был эпилептиком, приступов боялся.
— Да много ли жены наши про нас знают? — пожал плечами скептически Раевский. — Дома он, может, и не пил, и не курил, а в походах своих — весьма напротив! Вот Богоспасаев с ним выпивал же!
— Про Богоспасаева с Федором Головой отдельный разговор, — сказал Кричевский, продолжая делать записи. — Мне, кстати, допросить их понадобится.
— Это запросто, — лениво согласился помощник прокурора. — Они здесь, рядышком, в пересыльной тюрьме сидят. Голове положено, а Богоспасаева мы придержали до суда, чтобы под рукой был. А то сорвется с места — ищи потом ветра в поле!
— А еще скажите мне, будьте любезны, отчего свидетель ваш Голова показывает, будто Матюнина кололи ножами в живот, а вот акты осмотра не подтверждают никаких ранений на теле, кроме отсечения головы?
— Этого я не знаю, — снова пожал плечами помощник прокурора. — Может, почудилось ему со страху? Вы, наверное, думаете, что это я подставного свидетеля к делу притянул, пообещал каторжнику поблажки? Так ведь, коли так, уж мы бы с ним все отрепетировали, чтобы с актом врачебным совпадало! Чтобы без сучка, без задоринки! Нет, не подделывали мы ничего. Как говорит, так и есть.
— Может, врет? — доверительно спросил Кричевский.
— Э, нет! — засмеялся помощник прокурора. — Вы мне, господин хороший, обвинения не разваливайте! У меня суд через два дни! Не скажу вам, что Голова видел, но то, что он в тот вечер был в Старом Мултане — на то у меня свидетели имеются!
— Какие свидетели? — удивился полковник.
— Да сами же обвиняемые! Васька Кузнецов, что стоял в карауле! Вы почитайте внимательнее!
— Прочту, прочту непременно. А кстати, за что посадили героя вашего?
— Голову-то? — переспросил Раевский. — Это целый букет! Грабеж церквей, подложные документы, и, наконец, убийство. Там есть в деле справочка из острога.
— Понятно… Вот вы, конечно, титаническую работу проделали, прочесали все окрестные деревни. Стало быть, Конон Матюнин в ночь с третьего на четвертое ночевал в Кузнерках, в доме Тимофея Санникова?
— Да, его видели, — кивнул Раевский. — Документы проверяли. Он про падучую свою рассказывал. Описание одежды совпадает, азям этот с заплатою…
— Но ведь дом Санникова на всю неделю определен был становой квартирой[12], — сказал Кричевский. — И вы же сами определили, что на следующий вечер, четвертого мая, туда опять пришел нищий, сказал, что он из Ныртов и страдает падучей болезнью! Так где же был в тот вечер Конон Матюнин — в Старом Мултане или за двадцать верст, в Кузнерках?
— Разумеется, в Старом Мултане, где его и убили, — пожал плечами Раевский. — Хозяин, Тимофей Санников, в Кузнерках четвертого мая не ночевал. Дома оставался его сын, Николай. Он нищего впустил, документы не спрашивал. Кто угодно, похожий на Матюнина, мог его сказкой воспользоваться. А вот заплаты синей на азяме у «своего» нищего Николай Санников не припомнил.
— Карабчевский за это непременно зацепится, — озадаченно почесал затылок Кричевский.
— Да и пусть! — неожиданно окрысился помощник прокурора. — Здесь ему не Петербург!
Константин Афанасьевич внимательно посмотрел в усталое лицо бравирующего обвинителя.
— Господин директор просил на словах передать вам, — по возможности мягко сказал он, — что еще одна кассация приговора Сенатом будет стоить вам места.
— Это вы намекаете мне, чтобы я отступился?! — взвился Раевский. — В угоду всем этим писакам во главе с Короленко?! Чтобы я признал, что мы тут четыре года фабрикуем дело и держим невинных людей взаперти?! Никогда! Хоть сейчас в отставку! Так и передайте господину директору!
— Господина директора беспокоит не результат суда, — настойчиво продолжал сыщик, которому этот вспыльчивый помощник прокурора был даже чем-то симпатичен. — Господина директора беспокоит соблюдение правил судопроизводства. Постарайтесь своим поведением не давать более защите оснований для кассации. Скажите, а на чем держится лично ваша глубокая уверенность в том, что эти вотяки виновны? Я этот вопрос неслучайно задаю. Мы с вами профессионалы. Не все можно поместить в материалы дела, и мне кажется, вы что-то недоговариваете.
На одну секунду Кричевскому показалось, что Раевский сейчас расскажет нечто. Но помощник прокурора взял себя в руки, отвернулся, и только буркнул неучтиво:
— Они виновны — и все тут! Кого хотите, спросите! Ваш Василий Кузнецов уряднику Жукову взятку предлагал, чтобы тот его из дела выпутал — это ли не признание вины?! Чего он сам в ту ночь караулить пошел?! Всегда ведь нанимал вместо себя кого-нибудь из бедняков!
— Это не признание, — покачал головою полковник. — Кого же мне спросить? У вас есть еще свидетели других вотяцких жертвоприношений?
— Разумеется, есть! — нервно выкрикнул помощник прокурора. — Я же тут не штаны протирал все это время! Вот показания господ Львовского и Новицкого…
— О, нет! — поднял руки Кричевский. — Помилосердствуйте! Только не это! Если еще можно, изымите их показания из дела, иначе Николай Платонович Карабчевский осмеет вас на всю Европу! У него это мастерски получается!
— Поздно уже, вы же знаете сами, — проворчал Раевский. — Будь что будет. Ну, у меня есть еще показания урядника Рагозина, про мальчика, которого вотяки «замолили» лет двадцать назад, а дело выдали, как об утопленнике. Есть показания крестьянина из Аныка, Сосипатра Кобылина, и брата его из Старого Мултана, Михаила Кобылина. Тот прямо рассказывает про человеческие жертвоприношения и обряд описывает! Еще священник Ергин из Старого Мултана видел, как вотяки пели и плясали вокруг деревьев на опушке, и мать Василия Кузнецова с ними! А крестьянина Иванцова вотяки пытались «замолить» вместе с племянником!
— Да Иванцову вашему сто два года! — не выдержал спокойного тона Кричевский. — Он, поди, из ума выжил! Как можно выставлять такого свидетеля!
— Но профессор Смирнов из Казанского университета, я полагаю, не выжил еще? — съязвил, разойдясь, Раевский. — Он помоложе вас будет! Мировая величина! За границей признан! А почитайте его заключение! Он прямо пишет, что вотяки могут и поныне сохранять традицию человеческих жертвоприношений! У многих народов, им родственных, имеются обычаи, предписывающие осуществление казней по самым разным случаям жизни! Для открытия кладов, в случае смерти родового вождя, для задабривания богов! А вот священник Якимов — он дважды был наблюдателем от епископального руководства Казани при проведении расследований, связанных с обвинениями вотяков в подготовке человеческого жертвоприношения! Один раз вотяк обращался в полицию, ища защиты от односельчан, которые решили его «замолить»! А другой раз к священнику обратился тоже вотяк, с жалобой, что назначили его жертвой! Вы почитайте!
«Блажен прокурор, ибо верует!» — подумалось Кричевскому. Вслух Константин Афанасьевич сказал примирительно:
— Материала много. Я, безусловно, не могу качественно вникнуть во все. Ответьте мне, однако, где ордер на обыск, во время которого этот улыбчивый молодой пристав Шмелев находит в шалаше Моисея Дмитриева седой волос Матюнина, прилипший к жерди? Я не нашел в деле ордера.
— Я его не выписывал, — хмуро сказал Раевский. — Обыска не было. Пристав просто заглянул в дом к Дмитриеву, вот и все.
— Когда это случилось? — дотошно спросил полковник.
— Не помню, — отвернулся от него помощник прокурора.
— Так потрудитесь к суду припомнить! — озлился внезапно Кричевский, выведенный из себя глупым упрямством, заменяющим некоторым людям силу воли. — Насколько я разумею, Шмелев поставлен на это дело в 1894 году только! Через два года после убийства! И что — два года провисел этот волос в шалаше, и никто его не заметил?! Это после стольких-то официальных обысков?! Неужели вы всерьез полагаете, что защита пройдет мимо этого вопиющего нарушения?! Я уже молчу пока про свидетелей ваших! У вас половина показаний подпадает под определение «утверждение, данное с чужих слов»! Грош им цена!
Помощник прокурора молчал.
— Далее! — продолжал полковник. — Почему план местности происшествия, снятый господином Львовским, датирован декабрем 1892 года?! Да вы что тут — совсем страх божий потеряли?! Как это он снимал летнюю тропу зимою, спустя полго