II
Выехали затемно: требовательный и обстоятельный брат Пимен обо всем позаботился, и растолкал Кричевского, когда еще стояла глубокая ночь. Не поспела бричка покинуть двор, как какой-то неузнаваемый в темноте человек, бросившись под ноги коням, закричал:
— Стой! Куда! Я с вами еду! — и, дыша перегаром, полез в бричку.
Уже Кричевский вознамерился столкнуть назойливого гуляку с подножки, когда звездное небо блеснуло на стеклышках очков, и сыщик признал в нахале пьяненького Шевырева.
— Я корреспондента «Вятских ведомостей»… того! Уговорил! — гордо сообщил Петька, плюхаясь на сидение рядом с полковником, показывая ему порожний штоф. — Он за моей фамилией телеграммы с процесса в Питер слать будет! А я пока с вами! Вы рады? Со мною не соскучитесь!
Выпалив это многозначительное обещание, утомленный переговорщик выбросил штоф в песок, завалился навзничь в углу экипажа, задрал ноги в грязных башмаках на поручень и захрапел.
— Аминь! — завершил эпитафию над телом Кричевский. — Брат Пимен, может, вернемся да уложим героя у меня в комнате? Пусть себе проспится?
Монах улыбнулся с козел, нависая над вольно раскинувшимся телом:
— Грешен себялюбием, но я вас обоих столько лет не видел, да еще невесть когда даст Бог свидеться. Возьмем его с собой. Он ведь так старался! Прикрой его пологом, да душегрейкой моей — они там, под сидением — и пускай себе спит.
Они покинули город в темноте, а когда взошло по правую руку солнце, въехали под своды дремучего леса, тянущегося на много сотен верст кругом, прерываемого полянами да пашнями вокруг редких деревень.
— Расскажи мне про язычество вотяцкое, — попросил Кричевский монаха, чтобы развеять беседой дорожную скуку. — Какие боги у них, какие обряды бывают? Видал ли ты сам что-нибудь подобное мултанской истории?
— Язычество — детство человечества, — охотно отвечал брат Пимен. — А в детстве, если помнишь еще, все кругом — тайна, все — загадка. Каждый куст таит божество. Вотяки — они только с виду на одно лицо, а на деле разные, и боги у них разные. В Мултане южные вотяки, у них главный бог — Киреметь, как у чувашей. Молятся ему на мольбищах, называемых киреметищами. Для духов верхних они на буграх, называются Хартон, для духов нижних они в низинах, на болотах, называются Сартон. Один наш священник-вотяк все пытается вывести, что Киреметь есть воплощение Христа! Уж епископ на него епитимью суровую за ересь наложил.
Брат Пимен взмахнул вожжами, легко хлопнул лошадок, бегущих почти беззвучно по мягкой весенней земле.
— Обряд языческий по разным поводам бывает, — продолжал он, глядя вперед, на пустынную лесную дорогу. — Есть «вожодыр» — праздник зимнего солнцеворота. Есть в честь бога плодородия Кылдысина. Есть посмертные обряды, есть при рождении. Состоят они из молитв богам и предкам, принесения в жертву животных и птиц, и жертвенного пира. Поют, танцуют, на молитвенных гуслях «бодзим-крезь» играют. Пьют кумышку — это водка такая из тростника. Жрец молитвы читает, внутренности жертв жарит. А жрец у вотяков прозывается «вэщащь». Вещий.
— А про людские жертвы слыхал что-нибудь? — спросил Кричевский, наслаждаясь видами сочной зелени, вдыхая густой, пьянящий хвойный воздух, точно во время прогулок их с Верочкой по аллеям Павловского парка.
— Много быличек ходит вокруг, — осторожно сказал брат Пимен. — Язычники сторонятся всех, на мольбища свои чужих не допускают — оттого и слухи. Не зря же я тебе Тертуллиана вчера зачитывал. В моих странствиях по землям вотяцким единожды был при мне случай ритуального убиения стариков-родителей сыном, по их же настоянию. Но это все не так вовсе выглядело, как в Мултане, да и обычай этот умер уже с последними его адептами. Более же ничего достоверно сказать не могу тебе.
— В показаниях вотяцких много несвязного, — вздохнул Кричевский, отвечая скорее мыслям своим. — Вот, двое из них через день после убийства идут в лес с берестяными пестерями за плечами — якобы, по ягоду. Но, скажи на милость, какая ягода в начале мая? Я, хоть и горожанин, а в это поверить не могу. А Раевский, конечно, предполагает, что они голову Матюнина с огорода в пестерях выносили.
Неожиданно где-то неподалеку раздался густой, хриплый, грозный рев. Ему ответил другой, поодаль. Лошадки монастырские запрядали ушами, сбились с рыси. Монах успокоил их голосом, чмокнул губами.
— Это сохатый молодой ревет, — ответил он на немой вопрос Кричевского. — Сейчас время гона. За самок самцы бьются. В другую любую пору этот зверь таится, а сейчас опаснее медведя.
— У меня револьвер есть, — похлопал себя по карману сыщик.
— Из револьвера лося не убьешь, ранишь только, — сказал брат Пимен. — Я же предметов смертоубийственных не держу — такое в нашем братстве правило.
— Что ж — так и бродишь по лесам с Евангелием одним? — изумился полковник монашескому подвигу. — А волки? А людишки всякие лихие? Неужто не страшно тебе, Васька?
— Господь мой — надежда моя и опора, — просто сказал монах и перекрестился. — Хранит по сей день, как видишь.
Константин Афанасьевич другими глазами поглядел на близкие чащи, со всех сторон обступившие узкую дорогу, представил, как бредет по ним в одиночестве брат Пимен со своею котомочкой, в которой кусок хлеба да Священное Писание, и подивился его мужеству.
— Удивительно! — сказал он. — Это тебе не английский парк! Там, в Петербурге, совсем другая жизнь! Электричество, броненосцы на рейде, революционеры с бомбами! А тут — первобытный край какой-то, и все это — Россия! Как же править такой страной?
— Словом Божьим, — ни на миг не задумываясь, ответил монах. — Здесь многое умом и привычками нашими не понять, только сердцем. Мы невинность дочерей и жен наших бережем, а у вотяков, напротив, парень до свадьбы непременно должен девице ворота сломать, да одежду, кровью запачканную, на обозрение всеобщее выставить. Тогда только замуж она за него пойдет. Можешь ты себе такое представить в деревне где-нибудь под Воронежем?
Кричевский искренне поцокал языком.
— Скажи, нет ли у вотяков какого-нибудь божества в виде медведя-гондыря? — поинтересовался он, помня вчерашнюю короткую встречу с обвиняемым Кондратьевым. — Или, может, род такой есть, который медведю поклоняется и священным животным его почитает?
Брат Пимен молчал некоторое время, припоминая многочисленные странствия свои по Вотскому краю, потом сказал:
— Не встречал я поклонения медведю, да и вообще животным. Зоотерику[14] вотяки миновали уже давно, и «воршуды», хранители их, в людском облике только. Изображений медведя у них, конечно, много — и на одежде есть, и в утвари домашней. Сказки есть про гондыря, пословицы… — монах усмехнулся. — Слышал одну легенду, как вотячка подтирала себе зад блинами, и бог ее за это превратил в медведя. Они, скорее, медведя приносят в жертву после охоты, чем молятся на него.
— А как они на него охотятся? — поинтересовался Кричевский.
— Всяко! — отозвался с козел монах, отчего-то привставая, пристально вглядываясь в чашу по сторонам. — «Башмаки» ставят — это дупла такие с приманкою, изнутри гвоздями утыканные. Зверь лапу засунет — а обратно никак. «Качели» вешают возле бортей с пчелами. Топтыгин любит качаться на всем — да и срывается с них прямо на колья. Лабазы ловчие… Да и просто с ружьишком, кто побогаче.
— Я вот думаю все, — сказал ему доверительно сыщик, — коли мы такие разные во всем, можно ли судить их по нашим цивилизованным законам, когда у них законы свои? Справедливо ли это?
Он не успел высказать мысль свою. Брат Пимен резко натянул вожжи, и храпящие лошади встали, как вкопанные. Из-за широкого куста орешника выглянула горбатая морда с тощей бородою, с налитыми кровью глазами, с пеной на отвислых губах, украшенная развесистыми рогами. «Господи! Так, должно быть, выглядит дьявол!» — успел подумать Кричевский.
Лось, близоруко вглядываясь в лошадей и бричку, медленно вышел на дорогу и встал прямо перед ними, шагах в пяти. Только теперь стало ясно видно, какой это громадный зверь: фыркающие, прядущие ушами гнедые головами были ему едва на уровне лопаток. Желтые клочья пены сорвались с волосатой нижней губы, упали наземь.
— Отче наш, иже еси на небеси!.. — отчетливо и громко произнес слова молитвы монах, осторожно сходя с козел.
— Стой! — зашептал ему Кричевский, ловко достав оба револьвера, наводя их в широкую грудь животного и понимая, что такого и впрямь револьверною пулей не сшибешь. — Васька, назад! Не ходи к нему!
— Не двигайся, Костенька, — отвечал ему монах, не оборачиваясь, не сводя глаз с свирепого самца. — Копыт его передних берегись пуще рогов! Он копытом волку хребет с одного удара ломает! Уходи в лес! — крикнул он зверю. — Мир тебе, дух лесной! Уходи с Богом!
Монах медленно прошел вперед и взял лошадок под уздцы. Шапочка его едва достала бы до лосиной морды. Он по-прежнему читал молитву, и голос его был тверд и спокоен.
Лось попятился на шаг, составил вместе копыта шириною с ведро, присел на вислый зад, готовясь к нападению. Брат Пимен встал перед лошадьми, раскинув руки крестом. Зверь начал медленно сгибать шею, опуская голову с тяжелыми тупыми рогами. Кричевский поднял оба револьвера на уровне глаз, готовый палить.
Неизвестно, чем бы дело кончилось, как вдруг где-то поодаль, за спиною у них, заревел другой самец, очевидно, соперник. Тотчас лось, вставший у них на пути, выпрямился, расставил ноги, задрал башку и, в свой черед, огласил окрестности низким трубным воем, напугавшим бы и льва. А в ответ ему из брички, из-за напряженной спины Кричевского, раздались звуки самые неожиданные.
— Да ты сам хам!!! — заорал во все горло гений журналистики, разбуженный ото сна непонятным шумом, но еще не пришедший в себя. — Как смеешь ты ко мне так обращаться?!! Я тебя научу хорошим манерам!!! К барьеру, сударь!!! К барьеру-с!
Петька Шевырев, оставаясь еще во власти хмеля и сна, неожиданно вскочил со дна брички, где почивал спокойно уже несколько часов, покачнулся и, подняв руки над головою на манер рогов, заревел в ответ лосю — не столь могущественно, но зато весьма визгливо, так, что у полковника уши заложило. Изумленный зверь отпрянул, и тогда Кричевский присоединил свой бас к дисканту приятеля, и они заорали уже в два голоса, после чего сыщик дважды выпалил из обоих револьверов в воздух.