Тяжелая рогатина, сделанная из обломка косы, примотанного накрепко к сучковатому древку, пущенная сильною и верною рукою из темноты, шагов с пяти, прогудела в воздухе над ними и сочно впилась в дерево, задрожав, мотаясь из стороны в сторону. Сыщик вырвал у монаха револьвер, поймал в прорезь мушки темный силуэт, и уж точно свалил бы злобного оборотня наповал, если бы брат Пимен не подбил бы ему руку кверху, толкнув локтем под рукоять. Пуля с воем ушла в крону сосны, из темноты посыпались шишки.
— Мы сюда не панихиду служить пришли! — выкрикнул ему в лицо рассерженный монах.
Не имея времени ссориться, они вскочили и, пригнувшись, сиганули под защиту жердей и медвежьих шкур хижины. Завесив пологом из шкуры вход, спешно притоптав костер, приятели затаились во тьме друг против друга, чтобы видеть, что творится за спиною у каждого.
— Но если он полезет вовнутрь, я буду стрелять! — решительно сказал Кричевский, наощупь спешно набивая патронами разряженный барабан.
Монах не ответил: он читал молитву.
Три или четыре часа до рассвета показались им вечностью. Наконец забрезжило в щелях между шкурами, донеслось снаружи резкое кликанье лесных сплетниц соек. Пара-тройка воронов, черных, тяжелых, слетевших на ночной сполох, проскакали туда-сюда и, не найдя поживы, шумно полетели прочь.
Приятели, постанывая, выбрались на белый свет, осторожно огляделись. Никого вокруг не было видно. Поодаль валялся оброненный в ночной схватке хитроумный сапог, сшитый грубо из цельной медвежьей лапы с когтями, оставлявшей следы, подобные звериным.
— Настоящему оборотню такая обувка ни к чему, — сказал Кричевский, пнув сапог ногою. — Жулик этот туно-гондырь! Что будем теперь делать, брат Пимен?
— Коли он человек смертный, так и слава Богу! — сказал монах, перекрестившись. — А я уж было поверил, что он перевертыш. Есть у меня задумка одна. Видишь — остатки ужина нашего пропали. Он голоден: подъел все подчистую. Мы его на запах жертвенный приманим!
Исполняя незамысловатый план монаха, они вытащили из хижины пестери, разложили на шкурах угощение, выставили на видное место бутылку мутной кумышки. Монах взял за задние ноги поросенка, несколько раз встряхнул, заставив того огласить окрестности пронзительным визгом. Потом ловко прирезал жертву, извлек печень, легкие и сердце и принялся поджаривать их на листе старого кровельного железа, держа его над огнем. Запахи жаркого поплыли по лесу. Кричевский припомнил, что они тоже еще не завтракали.
Когда внутренности подрумянились с обоих сторон, монах затоптал костер, спустился к ручью и тщательно умыл окровавленные руки.
— А теперь будем ждать! — сказал он.
Они сели спина к спине на шкурах и внимательно оглядывали окрестности. Прошло немало времени, а казалось, что еще больше.
— А если он не придет? — спросил Кричевский.
— На потрошки свинячьи претендуешь? Не дам! — пошутил монах, и успокоил: — Придет, куда ему деться! Соблазн велик! Только когда он появится, ты револьвером не размахивай и вообще никаких движений не делай. Я с ним говорить буду.
Туно-гондырь появился совершено неожиданно и так близко, что сыщик едва не вскрикнул. Он просто вышел из-за ствола толстой сосны, шагах в пятнадцати от них, и остановился в нерешительности. Это был по пояс голый мужик, судя по чертам, вотяцкого племени, огромного росту, весь жилистый, сухощавый, точно из веревок витый. В левой руке сжимал он топор, который по недосмотру оставили приятели на ночь снаружи хижины. Правая рука свисала как-то странно, изломом. Приглядевшись, Кричевский заметил, что и голова, и все тело мнимого оборотня носили следы страшных ран, нанесенных, очевидно, медведем. Волосы практически отсутствовали на темени, содранные ударом когтистой лапы. Вместо них, задирая кожу с лица кверху и придавая ему выражение дикого изумления, на голове бугрились несколько отвратительных продольных шрамов. Рот у туно-гондыря не закрывался, и зубы постоянно были в оскале не то злобной усмешки, не то ярости. Длинные белые полосы пересекали грудь, на месте правой ключицы виден был глубокий провал. Очевидно, калека не вполне владел правой рукой, и лишь эта рана помешала ему во время ночного нападения свернуть Кричевскому шею быстро и беззвучно, как цыпленку.
— Ну и урод! — сказал сыщик негромко, привстав навстречу. — Чистый Квазимодо! Немудрено, что Анна испугалась до полусмерти, когда увидела такую рожу!
Колдун взмахнул топором, сделал шаг вперед и что-то невнятно и угрожающе произнес, обращаясь к ним.
— Что он сказал? — спросил поспешно полковник, положив в кармане руку на револьвер.
— Я не разобрал в точности, — тихо ответил брат Пимен, не спуская глаз с огромного волхва, превышавшего его ростом на целую голову. — У него рот перекошен и произношение нечистое. Убираться вон требует, я полагаю.
Монах ласковым и звучным голосом произнес нараспев какую-то фразу и поклонился. Потом, показав предварительно, что обе ладони его пусты, поднял с земли отнятое Кричевским медвежье одеяние чудовища, заранее приготовленное, и осторожно понес его туно-гондырю. Волхв пятился, что-то бормотал, брызжа слюною, высовывая толстый сизый язык, потом вдруг замахнулся топором. Тотчас Кричевский выхватил револьвер и направил его в сторону кудесника. Все трое замерли на несколько секунд, после чего брат Пимен, не приближаясь более, нагнулся и положил шкуру с оскаленной медвежьей головою наземь, всего в нескольких шагах от громадного визави своего, а сам, не оборачиваясь, пятясь спиной, вернулся на прежнее место.
Грозный калека глянул недоверчиво, медленно опустил топор. Кричевский, в свою очередь, опустил револьвер, держа, однако, курок взведенным. Туно-гондырь присел, непослушною правой рукой подтянул к себе косматое одеяние и с радостным урчанием накинул его на плечи, а израненную голову и омерзительную ухмылку свою спрятал под медвежьей башкой, выделанной на манер шапки. Вернув себе прежний вид, он приосанился и уже топор не поднимал: видно, чувствовал себя в шкуре более уверенным и значительным.
Монах снова заговорил, плавными округлыми движениями рук показывая на выставленные подношения, взял импровизированный поднос с жареными внутренностями и поднес его к волхву. Тот, поколебавшись мгновение, бросил топор, схватил теплый еще железный лист и принялся жадно поедать печень, сердце и легкие, разрывая их пальцами и запихивая глубоко в рот, чтобы не выпадали из вечно разомкнутых губ. Он расправился с подношением в мгновение ока, но уже брат Пимен держал перед ним бутыль кумышки и приглашающим жестом звал подойти и отведать из берестяной кружки. Волхв решительно зашагал к разложенным на шкурах подношениям, сдвинул медвежью морду на затылок, чтобы не мешала, жадно, залпом выпил кумышку, проливая на бороду и грудь. Потом сел на шкуры и принялся есть все, что принесли ему в той же безобразной неопрятной манере.
— Скажи, что мы хотим задать ему несколько вопросов, — тихо сказал монаху Кричевский, выждав паузу.
Выслушав, туно-гондырь изобразил на страшном лице своем некое подобие гостеприимной улыбки, и ответил непонятно, но с очевидным мимическим согласием.
— Спроси, умеет ли он открывать клады? — сказал Кричевский.
Монах выслушал довольно пространный ответ, и перевел:
— Он умел когда-то, но теперь боится это делать. На него прогневался подземный бог Акташ. Если он начнет ворожить на открытие клада, Акташ придет сюда в облике медведя и убьет всех.
— Спроси, за что прогневался на него Акташ? — сказал Кричевский.
— Когда-то давно он пытался открыть клад в неурочное время, и для этого замолил двуногого, — интерпретировал шепелявую речь волхва монах.
Сердце у Кричевского забилось часто-часто, и в горле пересохло.
— Спроси, зачем он хотел открыть клад в неурочное время? — дрогнувшим голосом попросил он. — Его заставили? Ему обещали награду?
Туно-гондырь отвечал ворчливо и недовольно, вытирая сальные пальцы о шкуру.
— Он говорит, что устал и очень хочет спать, — перевел монах. — Он благодарит нас за подношения, и удивляется, как смогли мы дотащить все это из деревни. Он жалуется, что ему стало трудно ходить в деревню за продуктами. Он предлагает всем поспать в хижине, а потом он еще поест и все расскажет. Это будет долгий рассказ.
Колдун хмельно рыгнул, похлопал себя по набитому животу, выпятившемуся под остовом могучих ребер, и почти что ласково посмотрел на Кричевского, с сожалением и уважением — на шрам, пересекающий лицо и веко монаха. Потом встал, покачиваясь, подошел к хижине, откинул меховой полог и несколько раз показал, что они могут войти и расположиться на отдых, после чего с шумом рухнул у порога и захрапел.
Сыщик и монах переглянулись растерянно.
— Черт! — выругался Кричевский, раздосадованный неожиданною заминкою в близкой разгадке мултанской тайны. — Не надо было давать ему столько пить!
— Да он немного и выпил! — пожал плечами брат Пимен. — Для человека такой богатырской комплекции два туеска кумышки — пустяк! Он, видно, голоден, да еще, может, головою поврежден, оттого и разбирает его так легко.
— Не дай Бог, припадок его хватит от выпивки! — в волнении ударил кулаком об ладонь Константин Афанасьевич. — Что же ты ранее не подумал?!
— Так ведь и ты не подсказал! — урезонил его брат Пимен. — Ты, на всякий случай, не обольщайся сильно! Вотяцкий язык небогат, и «кык пыдес», то есть «молить двуногого», может в нем означать принесение в жертву как человека, так и птицы! Она ведь тоже двуногая!
— Нет, нет! — отказался слушать это разгоряченный Кричевский, хмелея и без употребления тростниковой водки. — Не может этого быть! Это уже будет вовсе сказочное свинство! Что же ты мне ране этого не сказал?!
— А ты спрашивал? — опять охладил его пыл монах.
— Может, ты ошибаешься? — с надеждою заглянул в его одинокий усталый глаз сыщик. — С чего ты решил, что может быть такой перевод слов этих?
— Я долго размышлял, — пояснил брат Пимен, — отчего это вотяки богам домашним приносят в жертву коров и лошадей, а вот более могущественным богам, Киреметю и Акташу, всегда несут в жертву птиц только? Ведь скот — более ценная жертва! И пришло мне на ум, что главное тут отличие именно в количестве ног. Птицы двуногие, как и мы. Может, с каких-то пор они служат в вотяцком пантеоне заменою настоящим двуногим, кровавым человеческим жертвам. А, кроме того, я просто знаю, что когда говорят «кык пыдес», то жрец режет на жертвеннике петуха или селезня.