Константин Афанасьевич набрал поболее воздуху, потом с шумом выпустил его и отвернулся в сторону от ищущих карих глаз Короленко.
— Владимир Галактионович, — решился он, наконец, взглянуть на былого оппонента своего. — Я только что с телеграфа… Я после отсутствия долгого заходил справляться о жене и дочери… Словом, мужайтесь. Для вас телеграмма пришла. Ваша дочь Леля умерла три дня тому. Вот, телеграмму возьмите.
Он протянул остолбеневшему Короленко четвертушку бумаги с записью телеграммы. Тот взял ее, принялся читать, снова и снова.
— Ничего не понимаю… Как это… — еще спокойно сказал он. — Почему три дня? Отчего же не сообщали?
— Видно, ваши близкие знали, как важно для вас мултанское дело, — сказал Кричевский. — Знали, что выступать вам… Помешать не хотели.
— Глупости! Чушь! — краснея, нервно крикнул журналист, запуская пальцы под бороду, разрывая ставший узким ворот малороссийской шитой рубахи. — Как это — помешать?! Как это умерла?! Умерла…
Он смолк вдруг, опустив руки, осознав непоправимость случившегося.
— Если вам экипаж надобно, ехать к поезду срочно, так я распоряжусь, — предложил сыщик, не находя никаких более подходящих слов.
— Оставьте, — глухо сказал журналист, в свой теперь черед пряча глаза. — Все одно уже похоронили. Спасибо. У ваших-то все хорошо? Ну, и слава Богу.
Он взял Кричевского за запястье толстыми крепкими пальцами, потряс, будто это не он сам, а Константин Афанасьевич нуждался в сочувствии и помощи, и побрел прочь со двора, все еще держа в руке злосчастную телеграмму.
— Владимир Галактионович! Куда же ты?! — крикнул из окна изумленный присяжный поверенный Дрягин. — Вот-вот присяжные решение огласят! Сорок минут уже совещаются!
Но журналист даже не оглянулся.
— Что это с ним? — спросил удивленно присяжный поверенный Кричевского. — Что это вы ему сказали?
— Это к мултанскому делу не относится, — ответил сухо Кричевский.
Карабчевский, оказавшись более проницательным, взглянул в окно на удаляющуюся плотную фигуру с маленькой бумажкой в руке, посмотрел в глаза Константину Афанасьевичу, и понял все без слов.
— Ах, ты! Судьба-индейка! — с неподдельным огорчением и сочувствием сказал он. — Хороший ведь человек, замечательный! Влезайте к нам, Константин Афанасьевич! Выпьем водки с вами! А то я с Дрягиным опасаюсь пить — его потом от бутылки не оттянешь!
— Ну, вы скажете тоже! — покраснел точно рак присяжный поверенный и скрылся в комнате.
— Влезайте, право! — Николай Платонович перегнулся через подоконник и протянул руку. — У нас тут и закусить чем найдется! Я вижу, вы издалека! Расскажете свои приключения. Присяжные эти дубовые еще, может, до вечера совещаться будут. Скрасите мне муки ожидания! Ох, как не люблю я этих минут до вынесения вердикта! Я на год старею за это время! Уж, казалось, пора бы привыкнуть — столько судов за плечами — а все никак!
Сыщик заметил с удивлением, что знаменитый адвокат изрядно нервничает.
— Покорно благодарю — но не могу, — отказался он. — Мне еще пристава Тимофеева допрашивать! Всю неделю, каналья, от меня по уезду удирал!
— Как допрашивать? — встревожился Карабчевский. — Вы что ж, полагать изволите, что дело сегодня не закончится? Что вотяков этих злосчастных опять признают виновными, и мне придется подавать опять кассацию?!
— Это ваше дело закончено будет сегодня, — сказал сыщик. — А мое, к сожалению, еще нет.
— Опять копать будете?! — взволновался пуще прежнего адвокат, не желая, очевидно, иметь такого противника. — Но вы-то, разумный человек, ежели отвлечетесь от служебных пристрастий своих, от чести мундира, должны же признать, что вотяки эти не убивали Конона Матюнина?!
— Честь мундира своего полагаю в другом, — безо всяких эмоций, весьма обыденно ответил полковник. — Насчет вины же вотяков могу сказать только, что я не просто уверен в их невиновности, но и много-много более того. Я теперь знаю, что они невиновны, и от всей души надеюсь, что присяжные наши вынесут справедливое решение, за которое всем вам, защитникам, спасибо. Мултанское позорное дело будет ныне усилиями всей юридической системы России закрыто. Вы свою работу сделали блестяще. Должен и я свою сделать не хуже. А сейчас, простите, пойду. Чует сердце, что надобно самому сыскать пристава, пока он не улизнул от меня обратно в нору свою, в Старый Трык!
IV
После совещания, длившегося пятьдесят минут, присяжные заседатели вынесли для всех подсудимых оправдательный вердикт.
Вечером того же дня в дверь казенной квартиры Кричевского весьма уверенно постучали. Сыщик поднялся от стола, где составлял по свежим следам докладную свою директору Департамента, отпер дверь. На пороге стоял Карабчевский, несколько помятый, нарядный, пахнущий вином и сигарою. Позади него маячил трактирный слуга с плетеной корзинкой, из которого торчали горлышки бутылок, и высовывался копченый окорок.
— Господин статский советник! — укоризненным барским голосом сказал Николай Платонович, уверенно входя, не спрашивая разрешения, сбросив с плеч роскошный черный плащ на кровать полковника. — Все празднуют, а вы все работаете! Не годится! Поставь сюда, голубчик, да ступай, — указал он служке с корзиной на пустой стул. — На вот тебе, выпей за здоровье статского советника Кричевского. Знаешь такого?! И правильно, лучше тебе и не знать!
— Константин Афанасьевич! — обратился адвокат к сыщику тише, без напускной бравады, когда за служкою закрылась дверь. — Не откажите мне в обществе своем! Кроме вас, не на кого мне рассчитывать! Короленко уехал два часа тому с вотяками на станцию. Дрягин пьяный в кабинете трактира без чувств валяется. Общаться с местною интеллигенцией не могу, хоть убейте! Бр-р!.. Должен вам сказать, что вердикт присяжных очень многих местных патриотов разочаровал весьма! Лишил здешних аборигенов ореола тайны и ужаса! Ради того, чтоб про Мамадыш в столичных газетах писали, они, кажется, теперь готовы сами кого-нибудь на костре зажарить! Боюсь я их, ей Богу, боюсь. Прошу убежища! Не с пустыми руками к вам пришел!
Полковник охотно убрал бумаги, заниматься которыми не любил и всегда откладывал, усадил хитро улыбающегося гостя, пошарил на полках и выставил немудреную, засиженную мухами казенную посуду. Николай Платонович поморщился.
— Надобно мне было и рюмок захватить! Хорошо, что ножей и вилок приличных распорядился положить!
Он достал платок с монограммою и принялся тщательно протирать граненые стопки и тарелки, разглядывая на свет перед керосиновою лампой.
— А вы меня заинтриговали весьма! — начал разговор он. — Из беседы нашей сегодня я вынес вывод, что вам известно стало, кто же, на самом деле, Матюнина обезглавил. Декапитировал, изящно выражаясь.
Сыщик нарочно молчал, улыбаясь в усы, аккуратно раскладывая на тарелках закуски.
— У меня ведь своя версия выстроена была, — продолжал Николай Платонович, — и присяжным она по вкусу пришлась. Жаль, что вы не слышали моей речи.
— Полагаю, смысл ее заключался в том, что это русские крестьяне Матюнина изуродовали, когда он после приступа помер, или же лежал как мертвый, — вступил в разговор Кричевский. — Да ведь вы при этом сами себе противоречите. Ежели вотяки должны были прятать следы жертвоприношения, то уж православное население, имей оно охоту поквитаться таким образом с инородцами, должно было так обставить дело, чтобы все явно указывало на вотяков. Что им стоило безголовый труп заодно до вотяцкой земли дотащить, коли они, по вашей версии, успели его препарировать, переодеть, а внутренности и голову унести и спрятать? Что вообще там вотяки делали, когда урядник Соковников, а потом пристав Тимофеев к телу наведывался? Это же не их земля, не их и забота! Чего они там крутились вокруг трупа несколько дней? Что мешало вотякам и щепочки окровавленные принесть, и прядь волос подложить? Они ведь весьма не дураки, и манипулировать властью сельской с детства приучены! Коли доводам обвинения грош цена, так ведь и вашим тоже!
Карабчевский, бледный и красивый, с лицом, утомленным до синевы, посмотрел на сыщика с недобрым уважением.
— Дело сделано, вердикт есть, — сказал он, и одним махом опрокинул стопку. — А хорошо, однако, что вы по прокурорской линии не пошли. Мне, честно сказать, не пришло в голову задаться этим вопросом. Да и не в моих интересах это было. Но вот ежели бы этот разиня Раевский догадался на процессе спросить нечто подобное, я, пожалуй, попал бы в затруднительное положение. Спасибо, что не подсказали ему!
— Я сюда прислан не для этого, — отправив свою порцию выпивки в желудок, утирая усы, сказал полковник.
— Что же они, по-вашему, там делали? — поинтересовался адвокат, закусив.
— А вы бы их расспросили! — улыбнулся Константин Афанасьевич. — Узнали хотя бы, кто там был! Да я вам и так, по дружбе скажу. В карауле они там стояли. Едва только слух разнесся по округе, что нашли тело без головы, как вотяки из Старого Мултана выставили у трупа свой караул. Это подтвердить легко, свидетели имеются. У них опасения, значит, были, чтобы не вышло подвоха какого-нибудь, а о том, что тело уже лишено внутренностей, они еще не знали. Так что громыхания ваши о том, что тело столько времени без присмотра лежало, несостоятельны. Там две деревни стерегли его друг от друга пуще глаза своего! Не за страх, а за совесть! Да козни одна одной строили! А потому и волосы, и щепочки, и лапти, и азям на рукавах ничего доказать или опровергнуть не могут. Азям, впрочем, может. Никто ведь не задался вопросом, куда пропал кушак, или хотя бы веревка, которым должен был Конон Матюнин азям этот подпоясывать.
— И куда же он пропал? — спросил Карабчевский, щуря темный глаз. — Я думал, стянули его попросту. Полагаете, по прошествии четырех лет можно это установить?
— Отчего же нельзя, коли свидетель на то имеется, — хмыкнул сыщик и тоже принялся закусывать. — А стянуть кушак с тела убитого себе дороже. Это значит, себя самого на роль первого подозреваемого назначить.