Тася выкормила нас в голодное время. Спасла. Сохранила благодаря своему таланту, труду и природной хватке.
Не знаю, чем бы она занялась в сегодняшние дни, но занялась бы и преуспела. Она любила труд, любила быть занятой, любила зарабатывать и широко тратить. И дарить. И встречать благодарность, текущую из глаз принимающего.
Муля – полная противоположность. Он был ведомый. Ему надо было указать: что делать. Тогда он делал. А не ткнешь пальцем, он и не пошевелится.
Тасю это раздражало и даже бесило. Я помню, как она ему выговаривала долгими вечерами, а он слушал ее упреки, склонив голову. Он был другой – закрытый и созерцательный. Такие ведь тоже нужны. Все люди разные, и в этом большой резон. Если землю наполнят сплошные лидеры, они перережут друг друга в борьбе за власть. В чем миссия Мули? Я и Ленка – вот его миссия.
Когда Муля увозил Тасю из Горловки, он обнимал ее в поезде и шептал на ухо: «Мы с тобой поженимся, и у нас будут талантливые дети…»
Считается, что смешение кровей дает хороший результат. Тогда становится понятно, почему в папиной жизни состоялась именно Тася, а не Роза и не многоумная Сима. Значит, Тася – не случайность, а неумолимая линия судьбы. Все продумано заранее.
В войне наметился перелом. Паулюса взяли в плен. Сталинградская битва окончилась нашей победой. Те, кто там был, рассказывали, что все происходящее напоминало зимнюю пургу, только вместо снежинок пули. Железная пурга. В Русских Краях стали появляться инвалиды.
Я приморозила себе язык. Скоба на воротах покрылась инеем, как сахаром. Я лизнула, язык пристал. Я стала его отдирать – потекла кровь, язык пристал еще больше. Я взвыла. Выскочила Тася и плеснула мне в лицо ковш горячей воды. Язык отстал, но меня потом долго дразнили: «Чей это там язык на воротах болтается?»
Настя осталась в ленинградской блокаде. Голод, как оказалось, самое сильное испытание. Однажды Насте приснился сон, что она сидит за накрытым столом и ест. Она ела, ела без устали. Проснулась и увидела, что сжевала кусок ватного одеяла. Целый угол.
У Шурки Александровой пропал племянник. Потом стало понятно, что его съели. Он тащился по улице, а из подвального окна высунулась рука, схватила за лодыжку и дернула. Племянник был слабый от голода, ему много не надо. Затащили в подвальное окно, и больше его никто не видел.
У Насти была своя комната в общей квартире. Рядом жил сосед – молодой мужик. Он уже не вставал, практически умирал, и не мог ходить в магазин, чтобы отоварить свою карточку: сто двадцать пять блокадных граммов – кусочек хлеба величиной с ладонь и маленький довесочек величиной со спичечную коробку. Настя брала его карточку, и шла в очередь, и приносила все сполна: и кусочек хлеба и довесочек. Свой она съедала по дороге, не было сил терпеть. А соседскую пайку не трогала. И мужик не умер. Потом блокаду сняли.
Мужик поднялся на ноги и подарил Насте икону. Икона – всегда икона, какая бы она ни была, но эта икона – настоящая ценность, древняя, в позолоченном окладе. Темные лики Младенца Спасителя и Девы Марии. Этой иконе нет цены в прямом и переносном смысле слова.
Сейчас она у меня на стене – часть Насти, ее душа, ее самопожертвование. Кто бы осудил Настю, если бы она, умирающая от голода, съела бы чужой кусок? Никто бы даже не узнал. Но она приносила и отдавала. В этой маленькой незаметной женщине был стальной стержень нравственности. В ней был Бог, и она жила ведомая Богом.
Однажды в Русские Краи пришла посылка из Ленинграда. Настя прислала нам ватнички – мне и сестре: серенькие, новые, аккуратные, а к ним два малиновых беретика.
Ватник – униформа зэков, но, как выяснилось, это очень удобная одежда: экологически чистая, теплая, на вате. В наше время появились пуховики, но это те же самые ватники.
Я надела на себя обновку, на макушку – берет, начесала челку и встала перед зеркалом. И замерла от невиданной красоты. Я себе очень понравилась. Стояла и думала: «Вот бы меня увидела сейчас тетя Настя…»
Настя в моем детстве являла собой воплощение любви. Потом, в юности и молодости, это место занимает мужчина. Далее – дети, а потом – как повезет. В старости это могут быть внуки, а может, кот, не исключен и любовник. Главное, чтобы этот проводник существовал, светил, грел и осмыслял жизнь.
Так, как я любила Настю, я не любила больше никого и никогда. Со временем эта любовь не стиралась, не становилась меньше, горела так же ярко, а после того, как Настя умерла, моя любовь выросла до неба. Я могла бы на нее молиться, что я и делаю. Когда я в себе неуверена или когда я себя не люблю, то вспоминаю Настю. И она меня поддерживает.
Мы с сестрой сидели в Русских Краях и ели хлеб с маслом. В наше окно постучала соседка Милька и заорала:
– Кирка, Ленка, пошли жидов смотреть!
(Кирка – это мое домашнее имя.)
Мы с сестрой выскочили из-за стола и помчались на другой конец улицы, где жил дядя Женя с детьми – Валей и Светой.
Мы мчались смотреть на своих двоюродных сестер.
В Русских Краях никогда не видели евреев, и им казалось, что это что-то экзотическое.
Деревенские выстроились вокруг Вальки и Светки и смотрели во все глаза. Ничего особенного. Обычные девочки в кроличьих шубках, с чистыми, мытыми личиками. Они стояли в центре круга и смотрели исподлобья, чувствуя слабую враждебность. И мы с сестрой тоже это чувствовали и не входили в центр круга, стояли за спинами деревенских.
Муля был на фронте, мы жили с откровенно русской матерью, и никто не подозревал, что мы с Ленкой тоже «замешаны в историю».
Тася рассказывала мне: ее мать Ульяна собиралась в город на ярмарку, а маленькая Тася умоляла взять ее с собой. Плакала.
– Вызьмы мэнэ на ярмарку.
– Та шо там робыты? – не соглашалась Ульяна. – Там нэчого такого немае. Жиды торгуют, та и всэ.
– Я хочу жидив побачиты, – ныла Тася.
– Та що на их дывытися? Таки ж люди, як мы…
Муля заболел. Его комиссовали и отправили в Свердловск на операцию. Тася бросила нас на тетю Соню и поехала в Свердловск, быть рядом в трудную минуту.
Муле сделали операцию под местным наркозом, и он слышал, как врач сказал: «Канцер». Местный наркоз недопустим при полостной операции, но идет война. Всего в обрез. При миллионных потерях кто такой Муля? На одного человека меньше, подумаешь…
Муля понимал, что значит «канцер». Это рак. Он заплакал.
На одного человека меньше – можно не заметить, но ведь этот человек – ОН. Целая жизнь, пройденная всего до половины.
Тася стала его выхаживать после операции. Она сняла какое-то жилье возле больницы и носила ему домашнюю еду. Ее бульоны благоухали кореньями. А от котлет шел такой аромат, что под окнами больницы собирались бездомные собаки.
Кто-то сказал Тасе, что полезно пить из серебра. Она пошла на толкучку и купила серебряную рюмочку. Эта рюмочка стоит у меня до сих пор. Я ее чищу время от времени. Настоящее старое серебро.
Икона, рюмочка – все это часть меня. Прошлое и настоящее идут одно в другом. Настоящее и прошлое – это и есть я.
Тася приходила в больницу каждый день. Она открывала дверь в палату, и Муле казалось, что вкатывается солнце. Появлялась надежда, что все не так плохо. Обойдется как-нибудь. Он любил ее, как в первые дни, и говорил ей об этом не стесняясь. Тасе это было скорее приятно, но она была человек действия. Что такое слова? Воздух. А надо было перестелить Муле кровать, накормить его, вымыть пол в палате, помочь другим больным. Хоть и посторонние, а тоже люди…
Мулю выписали, и он уехал с Тасей в Русские Краи. Я помню розовый шрам на его животе.
Муля пил сыворотку из трехлитровой банки. Сказали, что полезно. Был хмур и задумчив. Спрашивал у Таси:
– У меня есть на лице печать смерти?
– Тю… – отвечала Тася.
Это означало: «Не говори ерунды».
Война катилась к концу. Наши войска воевали на чужой территории, энергично освобождали Европу. Тем не менее в Русские Краи то и дело приходили похоронки. То один дом, то другой оглашался воем. Туда тут же устремлялась вся улица. Поддерживали мать, потерявшую сына, или вдову, потерявшую мужа. Вместе выли, общими силами сооружали поминки, как-то разбавляли густое горе. В одиночку было не справиться.
Гитлер еще не застрелился, но планировал. «Не думал, не гадал он, никак не ожидал он такого вот конца».
Муля засобирался в Ленинград. Наша довоенная комната пропала, ее заняли другие люди. Надо было достать жилье для Таси с детьми. Муля боялся умереть и оставить семью без крыши над головой.
Он уехал, а мы остались.
Как он там старался, бился, обивал пороги – трудно себе представить Мулю в этой роли. Однако жилье ему выделили – большую квадратную комнату на пятом этаже без лифта, солнечная сторона. Дом стоял там же, на Лесном проспекте, улица Батенина. Кто такой этот Батенин, я не знаю до сих пор. Существует ли сейчас эта улица или ее переименовали?
Я хорошо помню нашу комнату. Окно находилось не в середине стены, как обычно, а сбоку. Тася говорила: это строили вредители. Не думаю. Просто дом строился в тридцатые годы, а это было время охоты на ведьм, и всех подозревали. Все были вредители, хотели подорвать советский строй и убить товарища Сталина. Ужасное время досталось Муле и Тасе, однако люди бывают счастливы и в плохие времена. И наоборот.
Папа получил комнату, расслабился и стал умирать. Рак вернулся, а может, и не уходил.
Муля умирал на Старо-Невском в пятнадцатиметровой спальне, где он провел первый год с Тасей.
Родные ухаживали за ним как могли. Но что они могли…
Когда Муля умер, его лицо было глубоко расцарапано. Он рвал лицо ногтями, чтобы не кричать от боли, не напрягать близких.
Дядя Женя к тому времени уже вернулся из эвакуации, перевез завод обратно и наладил производство.
Он проводил Мулю в последний путь. Известил маму о смерти, послал открытку в Русские Краи. Эта открытка лежит у меня до сих пор. На ней изображено озеро, на берегу – дерево с обрубленными ветками, к дереву привязана одинокая лодка. Открытка темная, дерево черное и лодка тоже черная. На обратной стороне дядя Женя написал: «Любовная лодка разбилась о быт». Позже я узнала, что слова на открытке – это посмертная записка Маяковского, не имеющая к Муле и Тасе никакого отношения. Но настроение было схвачено. Тася горько плакала, прислонившись головой к