– Ну-ну, – неприязненно сказал старший милиционер Смирнов, но паспорт вернул.
– Так что натворил Софрон? – спросил я под умоляющим взглядом Музы.
– А вы, собственно говоря, кем Присыпкину приходитесь? – раздражённо полюбопытствовал участковый. – И что вы делали сегодня в период с пяти вечера до девяти?
– Был в театре, – ответил я, – по служебной надобности. Как представитель Комитета по делам искусств СССР.
– Ясно, – помрачнел старший милиционер Смирнов, видя, что докопаться ко мне не получится.
– Они говорят, что Софрон занимался разбойным нападением! – запричитала Муза, размазывая слёзы, – он не мог! Он хороший человек! Не мог он!
– Разберёмся, – процедил старший милиционер Смирнов, что-то отмечая в своей папочке.
– Софрон напал на кого-то с ножом, – шепнула мне Белла и испуганно покачала головой.
Участковый ещё опросил остальных соседей, сходил посмотрел вещи Софрона в комнате, что-то еще выяснял, а я стоял на кухне, курил в форточку и малодушно радовался, что раздражающий фактор автоматически выбывает из игры. То, что его заберут и посадят годика на два-три, это как минимум. Тем более он рецидивист. Так что снисхождения ему не видать. А исчезнет Софрон – Зайке тоже тут делать будет нечего. А если не уйдёт по-хорошему, то мы быстренько с нею разберёмся. Получается, сейчас Муза остаётся одна. Чистый холст. И можно легко внедрять для неё мою «программу успеха».
Скажу честно, с Музой я начал не совсем правильно. Я сосредоточился на негативном факторе – на её непутёвом брате. А саму Музу я ещё даже не рассматривал как объект для изменений. Теперь же нужно посмотреть, что мы имеем в точке «А». А имеем мы затюканную немолодую женщину, сильно уставшую от жизни, которая живёт в вечном стрессе, недоедает, испытывает по отношению к себе хамское поведение брата и его сожительницы и пренебрежительное (опять же из-за брата) – от соседей. Она когда-то была балериной, жила искусством и ради искусства. Но век балерины недолог, и, когда она «вышла на пенсию», найти себя в обычной жизни не смогла. Сейчас подрабатывает то в гардеробе, то помощником костюмера, то ещё где-то. То есть самая низкооплачиваемая работа, к которой относятся довольно пренебрежительно. И после воздушных пируэтов и аплодисментов зрителей такое существование – вдвойне тяжело. И получается, что у Музы нет комфорта и спокойствия ни на работе, ни дома. Вот такая у неё «точка А». Она даже не нулевая, как было в случае с той же Ложкиной, а с огромным минусом. А какая у неё должна быть «точка Б»? А вот здесь, куда не глянь – можно притянуть всё, что угодно. Но, на мой взгляд, главные для Музы два критерия – это её востребованность и любовь. Причём я не имею в виду любовь мужчины. Любая любовь. Но главное – её любовь. Вот отсюда и будем отталкиваться.
Когда старший милиционер Смирнов ушёл, Муза заперлась в комнате и плакала. Все понимали и с сочувствием не лезли. Белла было сунулась предложить стакан сладкого чаю, стучала, стучала, звала, но Муза ей даже не ответила.
Ладно, ей нужно привыкнуть и смириться.
Я докурил, затушил окурок и вышел в коридор. Там, на новенькой деревянной лошадке, катался Колька. При виде меня он просиял и хвастливо сообщил:
– Дядя Муля, смотри, а у меня есть лошадка!
– Где взял? – деловито спросил я и добавил грустным завистливым голосом. – Я тоже такую хочу.
– Дядя Жасминов подарил! – захлёбываясь от восторга, сообщил Колька и сказал громким счастливым шёпотом, – а баба Полька побила дядю Жасминова. Папиным сапогом.
– Зачем? – удивился я.
– Так он папку спаивает, – рассудительно сказал Колька и дёрнул лошадку за деревянную гриву, – уже второй день. Сидят в чулане и водку пьют. И песню про коня поют. Папа тихонько, а дядя Жасминов громко. Бабка Полька сильно ругается. Не любит она эту песню. А я считаю, всё правильно, раз подарил мне лошадку, значит пусть поёт про коня.
Я согласно покачал головой и пошел к себе в комнату.
Там я с жадностью посмотрел в сторону недочитанного томика с приключениями Эдмона Дантеса и уже предвкушал уютный вечер с интересной историей. Но не успел причитать даже один абзац, как в дверь постучали.
Нужно срочно выяснить, кто открывает дверь, когда звонят Муле (четыре раза). Я оборву этому энтузиасту уши!
Я поплёлся открывать дверь. Стопроцентно кто-то из соседей с личными проблемами и в поисках совета. Может быть даже Лиля.
Но нет. Я ошибся. И на пороге комнаты мне улыбались (несколько натянуто, но всё же)… родители Мули (!).
Так что Герасим был абсолютно прав – Мулина мать долго не выдержала и вернулась (надо будет ему ещё какую-то коробку с деталями за проницательность подарить).
– Муля! Ты почему к нам не приходишь?! – воскликнула Надежда Петровна жизнерадостным голосом, словно и не ссорилась со мною (ох уж эти женщины!).
– Здравствуй, сын, – чопорно поздоровался со мной Адияков.
Я натянул на лицо причитающуюся к данному случаю радушную улыбку, поздоровался в ответ и посторонился.
– А где ковры? – растерянно спросила Надежда Петровна, оглядывая голые стены, и всплеснула руками.
– Я одолжил соседям, – признался я.
– Каким ещё соседям? – глаза у Надежды Петровны стали как блюдца. – Зачем?
– Ложкиной и Печкину, – ответил я на заданный вопрос, – у них свадьба.
– С ума сойти! Паша! Скажи ему! – Надежда Петровна, казалось, вот-вот заплачет, – как так можно?
Я не стал говорить, что вообще планировал подарить один из ковров им. А то у Мулиной маменьки вообще случился бы обморок.
Вместо этого я сказал:
– Чаю хотите?
Надежда Петровна и Павел Григорьевич переглянулись, и Мулина маменька кивнула:
– Спасибо. Не откажемся.
Я пошел разогревать примус.
Пока вода грелась, Надежда Петровна меня воспитывала:
– Муля, ты почему к нам не заходишь?
Я виновато развёл руками:
– Работы много.
– А Дуся говорила, что к Бубнову ты уже три раза заходил!
– А Дуся не говорила с какой целью? – рассердился я (ох и задам я этой Дусе за длинный язык).
– С какой же? – недовольно прищурилась Наденька.
Я не ответил, пошел заваривать чай, так как как раз вскипела вода.
– Ты разве не помнишь, что я с отчимом поругался? – спросил я, разливая чай в чашки, – из-за тебя, между прочим… И ушел я из дома в одном-единственном костюме. А потом, когда мы помирились, я решил забрать остальную одежду.
– Я это знаю! – воскликнула Наденька, – а ещё два раза?!
Я посмотрел на Надежду Петровну скептически и сказал:
– А зачем ты тогда, маменька, помирила меня с отчимом? Если бы я знал, что это формально… Я же думал, что ты хочешь, чтобы я его поддерживал, общался…
– Его та девица поддерживает! – фыркнула Надежда Петровна и прицепилась с расспросами, – я слышала, её кислотой облили, да?
Я кивнул.
– Порядочную девушку никто кислотой обливать не будет! – заявила Надежда Петровна с таким апломбом, что Павел Григорьевич, который всё это время сидел и молча пил чай, не выдержал и с упрёком сказал:
– Надюша…
– Что Надюша?! – сварливо возмутилась она, а затем опять не выдержала и развернулась ко мне, – так что, Муля, свадьба у них отменяется, да? А я считаю и правильно! Не будет же профессор Бубнов содержать супругу с изуродованным лицом! Пусть она даже несовершеннолетняя!
– Мама, – тихо сказал я, – во-первых, свадьба будет. А во-вторых, там только немного на плечо попало. Прикроет одеждой и нормально будет. И Маше двадцать девять лет. Я тебе уже говорил об этом…
– Так ты что, пойдёшь туда… на эту свадьбу? – взвилась Надежда Петровна.
– Я же тебе уже сказал, да, пойду, – ответил я непреклонным голосом.
Надежда Петровна демонстративно схватилась за сердце и сказала умирающим голосом:
– Павлик…
Павел Григорьевич посмотрел на меня строгим родительским взглядом и сказал:
– Муля, мы тут с матерью подумали и решили…
От этого вступления я слегка напрягся, но решил послушать до конца. И Адияков меня не разочаровал. Точнее он меня капитально шокировал:
– Муля, я в твоём воспитании в силу определённых и не зависящих от меня причин участия не принимал, – начал издалека Павел Григорьевич, явно заготовленный из дома текст, но чуть сбился, однако потом-таки закончил правильно, – поэтому мы с твоей мамой подумали и решили…
Он сделал глубокую МХАТовскую паузу и посмотрел на меня.
Но я в такие игры тоже умею. Поэтому я изобразил абсолютно равнодушный вид и спросил елейным голосом гостеприимного хозяина:
– Ещё чаю?
Павел Григорьевич помрачнел и закончил несколько скомкано, но, честно говоря, я был в шоке. Потому что он сказал:
– Муля, мы с мамой решили, что ты поедешь в Цюрих.
– Ч-что? – я так обалдел, что чуть не пролил чай на белоснежную скатерть (Дуся бы меня точно убила).
– В Цюрих! – проворковала Надежда Петровна абсолютно довольным голосом и посмотрела на меня с триумфом.
Она сегодня была в нежно-голубом шерстяном платье, которое необычайно ей шло и для привлечения внимания постоянно теребила манжеты с рюшами.
– А как это возможно? – удивился я, намекая на железный занавес.
– Ты забываешь, Муля, что мы с тобой – Шушины! – горделиво сказала Надежда Петровна.
Если честно, то никакой связи я особо не видел. С таким же успехом мы могли бы быть Ивановы или Бердымухамедовы. И что с того?
– И что? – осторожно спросил я.
– А то, что твоя тётя Лиза работает в Цюрихском университете, – сказала Надежда Петровна.
– Я это знаю, но какая связь в моей поездке в Цюрих и тётей Лизой? – так и не понял я, – если бы я был тоже химиком…
– Она физик! – перебила меня Надежда Петровна.
– Один чёрт, – сказал я, и Мулина мама возмутилась:
– Муля, не выражайся!
– И как я могу попасть за границу?
– А это уж позволь провернуть мне, – тихо сказал Адияков. – От тебя требуется только согласие. И мы сразу приступим к оформлению документов.