Рядом со мной в первом ряду сидел, судя по тому, что он постоянно строчил в блокноте, либо журналист, либо театральный критик. Я осторожно заглянул ему через плечо. Он судорожно записывал: «Раневская превратила эпизод в шедевр».
Что и требовалось доказать. Я усмехнулся.
Актёры, ещё недавно посмеивавшиеся, стояли за кулисами злые, бледные. Леонтина кусала губы, какой-то артист, игравший Ермия, весь позументах, спрятал лицо в ладонях, а этот критик-журналист всё бормотал:
– Это гениально…
После спектакля я заглянул за кулисы.
Раневская, кажется, собрала все цветы из зала, так, что даже главным героям не досталось, и сейчас бросила колючий взгляд на коллег:
– Спасибо за вдохновение, друзья! Без вашей снисходительности я бы так не старалась.
Она посмотрела на меня довольным лучистым взглядом, а я подмигнул ей.
На следующий день вся театральная Москва взволновалась. Газеты вышли с заголовками: «Раневская доказала: в театре нет маленьких ролей – есть маленькие актёры». Лестные рецензии достались только ей, остальных же упомянули вскользь: «Исполнители неплохи, но меркнут на фоне гения».
Всё это я отметил лишь мимоходом. После работы, которая сегодня прошла на удивление скучно и буднично (возможно, потому, что Козляткина вызвали в куда-то «наверх»), я вернулся домой и застал уже привычную за последние дни картину: на кухне сидели Гришка, Герасим и Жасминов и выпивали. А разъярённая Полина Харитоновна стояла перед ними и орала на них.
Когда она увидела меня, то закричала:
– Муля, разгоняй эту гоп-компанию, или я в партком пойду, жаловаться!
– Муля, – еле ворочая языком, пролепетал Герасим, – она меня бросила!
– Кто? – сначала не понял я.
– Валюха меня бросила! – он посмотрел на меня мутным взглядом и икнул.
– Все бабы – зло! – подтвердил Гришка и очень тихо добавил, – особенно, если это тёща.
Но Полина Харитоновна услышала и взвилась ещё сильнее:
– Да ты посмотри на себя! Ты же лыка не вяжешь! Гад такой! Четвёртый день в запое!
Гришка отрицательно покачал головой и нравоучительно сказал:
– Второй только. Свадьба не считается…
И икнул. Полина Харитоновна побагровела:
– Да ты, скотина, мою Лилю в этой коммуналке держишь! Всю жизнь её молодую испоганил! Ты её ногтя не стоишь! Я вас быстро разведу!
– Не смей! Из-за тебя, она сегодня плакала!
– Из-за меня? – аж задохнулась от возмущения Полина Харитоновна, – да это ты который день квасишь! Вот она и плакала!
– А Валюха меня бросила, – опять икнул Герасим.
Я посмотрел на это всё, развернулся и пошёл в комнату. Что-то дорогие соседи меня подзадолбали. Устал я от этих всех склок и суеты.
Я решил провести вечер с книгой, и чтобы больше никаких разборок. Надоело!
И как накаркал. Стоило мне только умоститься и вчитаться в историю Дантеса, как в дверь зазвонили. Я никогда не открывал дверь. Честно говоря, даже не помнил, кому сколько раз звонить должны. Пару раз пытался выучить, но у нас то постоянно состав соседей менялся, то я просто забывал от невнимательности, так что эту затею я бросил.
И вот сейчас кто-то опять трезвонил в дверь. Но я не реагировал, продолжая читать.
И тут вдруг уже в мою дверь громко постучали.
– Муля, – из-за двери раздался раздражённый голос Полины Харитоновны, – ты что уснул? К тебе там пришли.
Со вздохом я отшвырнул «Графа Монте-Кристо» в сторону и распахнул дверь, стараясь, чтобы ни один мускул не выдал на моём лице гримасу раздражения.
И удивился.
На пороге моей комнаты стоял… Завадский.
Глава 22
Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. Завадский, очевидно, дал мне первое слово, а я же просто рассматривал его.
Он был хорош собой, этот человек. Харизматичный, красивый, с пронзительным взглядом синих глаз. Понятно, почему от него все бабы в восторге и вешались на него пачками.
Он продолжал молчать. Пауза затягивалась.
Я тоже не спешил ничего говорить.
Когда тянуть дальше было уже некуда, и я реально подумывал о том, чтобы закрыть дверь и вернуться к «Графу Монте-Кристо», он таки сказал:
– Иммануил Модестович Бубнов?
Я кивнул, всё также без слов. Ну, а что, глупый вопрос.
На лицо Завадского набежала тень, я явно играл не по его правилам и ему это не нравилось.
Ну, что же, не я к нему пришел ведь.
Поэтому он вздохнул и продолжил отеческим тоном:
– Позвольте представиться, Юрий Александрович Завадский. – И опять сделал паузу.
– Очень приятно, – ответил я, не делая никаких попыток продолжить разговор (очевидно, в этом месте я должен был всплеснуть руками и порадоваться, что столь великий человек почтил моё скромное жилище своим присутствием).
– Я к вам по делу, – сказал он.
– По личному? – чуть изогнул одну бровь я.
– Почему сразу по личному? – не понял он.
– Ну, вы же пришли ко мне домой, а не на работу, – пояснил я, – тем более в столь поздний час.
Завадский нахмурился:
– Вы уже спите, что ли?
Вопросик был с подвохом, на часах было ещё даже не детское время.
Я не ответил, просто пожал плечами, правда, на лицо напустил благожелательный вид.
– Мы можем поговорить? – уже более раздражённо повторил он.
Я не стал провоцировать конфликт, и посторонился, пропуская его в комнату.
Он вошел и бросил взгляд на аскетическую обстановку Мулиного жилища (ковры у Ложкиной я так и не забрал, лень было). Потом он отметил наличие холодильника и недешёвой посуды в шкафу.
– Присаживайтесь, – мне таки пришлось отыгрывать роль радушного хозяина, – кофе, чай?
– Чаю, если можно, – кивнул он и уселся за стол.
Я раскочегарил примус и поставил чайник греться.
Пока вода закипала, я уселся напротив него.
– Иммануил Модестович, – начал разговор он и в его голосе проскользнули недовольные нотки, видно, что как он не старался, но не смог взять себя окончательно в руки. – Скажите, пожалуйста, а зачем вы Фаину Георгиевну в театр к Глориозову пристроили?
– В каком смысле пристроил? – состроил удивлённое лицо я.
– Вчерашний спектакль, – Завадский уже не ходил вокруг да около, а в открытую демонстрировал недовольство. Он вытащил какую-то тонюсенькую газетёнку, я не успел увидеть название и положил её передо мной.
Я скользнул глазами по статейке и чуть не фыркнул: хвалебная ода о таланте Раневской и об оглушительном успехе «Скомороха Памфалона».
– И? – спросил я.
– Роль скомороха для такой выдающейся актрисы – это преступление против человечества! – слегка пафосно сказал он.
Тут как раз вскипела вода и я, вместо ответа, пошел делать чай.
Завадский сидел, злился и терпеливо ждал.
Я заварил чай и поставил перед ним дымящуюся чашку. Вытащил из холодильника кусок торта, что остался со свадьбы, и Дуся притащила мне, и тоже выставил всё на стол.
Ещё немного подумал, достал из холодильника сыр и тоже порезал на блюдечко.
Затем сделал ещё и себе чай и уселся с чашкой напротив Завадского.
А он всё это время молчал. И сейчас тоже не делал попыток возобновить разговор.
Ну что же, пасс засчитан, один-один.
Но пришлось отвечать:
– Нет плохих ролей, – не менее пафосно (причём подчёркнуто пафосно) ответил я, – есть плохое исполнение. Или плохие актёры. Или плохой репертуар…
Дальше я развивать мысль не стал, но Завадский понял и побагровел:
– Я предлагал ей хорошие роли! Никто не виноват, что она…
– Конечно-конечно, – лучезарно улыбаясь, перебил его я, – никто не виноват. А актёр без ролей жить не может. Поэтому у Глориозова появилась свободная роль, вот она и пошла играть. Что здесь ужасного?
– Она делает Глориозову репутацию! – фыркнул Завадский.
– Вам она сколько лет её делала? – прищурился я и добавил, – попробуйте лучше этот сыр, Юрий Александрович. Это Дуся делала, из домашнего творога. Ей из деревни привозят. Жирный такой, рассыпчатый, чудо, а не творог.
Но Завадский сыр не хотел. Он хотел разборок. Поэтому, даже не посмотрев на Дусин сыр, возмущённо сказал:
– Не надо лезть, куда вас не просят, Иммануил Модестович!
На эту сентенцию я не стал отвечать никак.
А Завадский уже завёлся:
– Не надо лезть в искусство грязными руками!
Ответить я не успел, дверь без стука распахнулась и на пороге застыла Фаина Георгиевна:
– Муля, ты представляешь… – воскликнула она, и осеклась, увидев Завадского за моим столом, мирно пьющего чай.
Он тоже никак не ожидал её тут увидеть, дёрнулся и расплескал чай на свежеоткрохмаленную Дусей скатерть. На кипенно-белой поверхности расплылось рыжее пятно.
– Это что ещё такое?! – возмутился он, и посмотрел на меня.
– Это называется свинство, – подсказал я, – Дуся старалась, скатерть крахмалила. Между прочим, это ещё моей бабушки скатерть. С родовыми вензелями. Она сама лично вышивала.
Но на Завадского моя семейная история не произвела совершенно никакого впечатления. Как и не было раскаяния на его красивом лице. Синие глаза метали молнии, губы кривились.
Он уже собрался сказать что-то явно язвительное, когда Фаина Георгиевна опередила его и обратилась, почему-то ко мне с ехидными словами:
– Да уж, Муля, не ожидала от тебя такого! – свирепо сказала она, – ты приглашаешь в гости человека, который уничтожил меня!
Я аж икнул от неожиданности.
– Вы пытались растоптать мой замысел, Фаина! – вскричал вдруг Завадский.
– Да шо вы гаварите! – на еврейский манер ответила Фаина Георгиевна и вошла в комнату. Она была настроена решительно, и я понял, что всё только начинается.
– Вы постоянно топчете мой замысел! – не унимался Завадский.
– Какой замысел? – не понял я (точнее я-то сообразил, но пытался немного разрядить обстановку).
– Ах, там был великий замысел! – деланно расхохоталась Фаина Георгиевна, – он решил поставить «Шторм» по-новаторски. Ты только представляешь это?!