– Тихо, – шепнул я ей. – Ещё не время.
– Мы с Сазоновой вместе поступили в аспирантуру, в один день, – продолжала искать правду Ломакина, – и ей сразу дали мэ-нэ-эса, а я так и работаю лаборантом. И другие аспиранты тоже: Якимов, Григорьев, Шамрова, Зуев и Рахимов. Хотя Шамрова и Рахимов пришли на два года раньше. А всё ещё лаборантами работают.
В зале поднялся такой шум, что ни стучание по графинчику с водой, ни призывы к тишине не помогали. Толстопузый пытался унять народ, но не получалось. Все кричали, доказывали и возмущались одновременно. И ничего понять нельзя было.
– Вот мразь, – сказала Машенька и с ненавистью посмотрела на лучшую подругу, уже бывшую.
Та как раз в это время посмотрела на Машеньку и в её взгляде промелькнуло такое злобное торжество, что у меня аж холодок по позвоночнику прошел. Мда, это она ещё такая юная, тоже где-то под тридцатник ей. А что с нею будет в пятьдесят, когда она пообтешется и наберётся опыта? Страшно даже подумать.
– Товарищи, кто желает высказаться по этому поводу? – спросил толстопузый и с затаённой угрозой сказал, – и давайте не шуметь и говорить по очереди. А кто будет нарушать дисциплину, сейчас Ольга Михайловна быстренько на списочек всех запишет и завтра Ивану Ивановичу мы передадим. И эти товарищи останутся без квартальной премии. И не говорите потом, что я не предупреждал.
В зале мгновенно застыла звонкая тишина. Лишь было слышно, как сзади сопит одышливый толстяк. Надеюсь, за громкое сопение его не лишат квартальной премии.
– Так есть желающие выступить? – опять задал вопрос толстопузый.
Старушка подскочила и воскликнула, вытягивая руку, высоко вперёд:
– А можно я скажу?
– Вас, Зинаида Валерьяновна, мы уже слушали, – недовольно поморщился толстяк.
– Где это вы меня слушали? – возмутилась она, – посмотрите в свой протокол! Я надеюсь, вы его правильно ведёте?! В разделе «были заданы вопросы и выступили» меня нету!
– Говорите, – с неохотой протянул толстопузый.
Старушка юрко выскочила к трибуне и затараторила:
– Товарищи! Я знаю Модеста Фёдоровича всю его профессиональную жизнь. Ещё с аспиранта его прекрасно помню. И я вам скажу – нет человека более порядочного, чем он. И жену его, Надежду Петровну тоже знаю. Я всю семью их хорошо знаю, мы с покойным Петром Яковлевичем…
– Зинаида Валерьяновна, – рявкнул толстопузый, – давайте ближе к делу. Ваши воспоминания, конечно, очень интересны, но мы здесь собрались по другому поводу.
По залу прошелестели смешки.
Старушка после такой отповеди гневно вспыхнула и едко сказала:
– Валентин Альфредович, мы тоже прекрасно знаем, что вы – друг Попова. И знаем, к чему вы всё это ведёте…
В первом ряду справа подскочил похожий на колобок мужичок, лет за пятьдесят и возмущённо закричал:
– Я бы попросил без ваших инсинуаций, Зинаида Валерьяновна!
– Вы хотите сказать, что я не права, Виктор Семёнович? – закричала старушка.
Толстопузый побагровел и заорал тоже:
– Зинаида Валерьяновна! Извольте сесть на своё место! А не то я приму меры и выведу вас из зала!
Старушка дёрнулась, как от оплеухи, и, чеканя шаг, с ровной спиной, вернулась на своё место. Так как мы с Машенькой сидели на первом ряду слева, то мне было прекрасно видно, как дрожат её губы и сколько усилий она прилагает, чтобы не разрыдаться.
– Кто ещё желает сказать по этому вопросу? – спросил толстопузый (я проникся к нему таким неуважением, что заставить себя называть его Валентином Альфредовичем не мог даже мысленно).
– Я желаю! – поднял руку какой-то невзрачный парень.
Он дождался, когда толстопузый ему кивнул, прошел за трибуну и сказал:
– Я считаю, что Сазонова позорит наш коллектив. И ей не место в нашем институте! От имени нашей комсомольской ячейки вношу предложение исключить Сазонову из аспирантуры и не позволить защищаться в нашем спецсовете!
– А по поводу рабочего места, что думает комсомол? – деловито спросил толстопузый.
– Журавлёва из декрета выходит, если не ошибаюсь, через полгода, – развёл руками комсорг, – до этого времени Сазонова не защититься. Она вообще теперь не защититься. Соответственно работу она сама потеряет.
– Понятно. Спасибо! – поблагодарил комсорга толстопузый. – Ещё кто хочет выступить? Давайте активнее, товарищи.
Потом пытался сказать своё слово какой-то дедуля, но его, как и Зинаиду Валерьяновну быстро затюкали и заткнули. Потом говорили ещё пару человек, но столь невнятно, «для галочки», что и упоминать незачем.
– Слово даётся Сазоновой, – провозгласил толстопузый и ехидно посмотрел в нашу сторону.
Маша чуть сжала мою руку, встала и решительно вышла к трибуне:
– Всё что здесь сказано, – звонким от напряжения голосом сказала она в полной тишине, – всё перекручено и искажено. Я не буду говорить, кому и зачем это надо. Но скажу вам так, товарищи. Моя совесть и душа чиста! Ничего предосудительного и порочащего честь института я не сделала. И Модест Фёдорович тоже!
С этими словами она развернулась и вернулась на место.
– Молодец! – тихо сказал ей я.
Она чуть улыбнулась, совсем краешком губ. Но уже хорошо, что она не паникует, а держится.
– В таком случае, считаю обсуждения законченными, – заявил толстопузый, – сейчас из вашего числа мы изберём счётную комиссию и будем голосовать за исключение Сазоновой. Голосование открытое. Я подчёркиваю это. Поэтому мы всем коллективом увидим, пофамильно, кто потакает безнравственности и разврату.
Вот гад! По сути это не завуалированное давление на общественное мнение.
– Одну минуту! – я встал с места и громко сказал, – не всем ещё дали слово! Я ещё не выступил!
– А вы собственно кто такой? – мазнул по мне пренебрежительным взглядом толстопузый, и с возмущённым видом обратился к залу, – кто пустил сюда посторонних?
Но мне на его возмущение было чихать. Я уже шел к трибуне.
– Позвольте представиться, – громко сказал я, – Бубнов Иммануил Модестович!
На зал моментально рухнула оглушительная тишина. С задних рядов тянули шеи, чтобы лучше меня рассмотреть.
А я продолжил:
– Сейчас идёт обсуждение ситуации, которая напрямую связана с моей семьёй. Жаль, что для этого вы выбрали время, когда Модест Фёдорович в отъезде и не может сказать в свою защиту и в защиту аспирантки ни слова. Поэтому возьму эту функцию на себя. Ведь согласно регламенту, семью опрашивать вы тоже собрались. Так почему бы не сделать это здесь и сейчас?
И для аргументации я обезоруживающе улыбнулся и развёл руками.
– У нас не планировалось опрос всей семьи Бубнова, – моментально влез толстопузый, – кроме того, мы планировали поговорить только с Надеждой Петровной.
– Считайте, что я уполномочен нею, – опять улыбнулся я и спросил зрителей, – вы же не возражаете, товарищи? Позволите мне, как сыну, сказать пару слов тоже?
– Говорите! – закричала со своего места Зинаида Валерьяновна.
Её возглас подхватило ещё несколько человек, но поддержка оказалась вяленькой.
Мда, не только у Раневской проблемы с нетворкингом. Придётся с Мулиным отчимом поработать тоже. Иначе, я смотрю, он тут надолго не задержится. И научные регалии ему не помогут.
Но пауза затянулась, поэтому я сказал:
– Товарищи! Что мы сейчас обсуждаем? Я не совсем понял. В чём суть вопроса? Что Модест Фёдорович симпатизирует такой красивой и умной аспирантке?
Все взгляды моментально скрестились на Машеньке. Она вспыхнула, но спину держала ровно.
А я продолжил:
– Уверен, что любой половозрелый мужчина его поймёт и одобрит.
– Товарищ Бубнов, мы сейчас обсуждаем аморальное поведение Сазоновой, – недовольным голосом вмешался толстопузый, – у нас, в советском обществе не принято разрушать семьи.
– Как представитель семьи Бубновых ответственно заявляю – товарищ Маша Сазонова никакую семью не разрушала. Вас кто-то ввёл в заблуждение. И, очевидно, сделал это с далеко идущей целью! – сказал я.
В зале загудели. Толстяк постучал по графину.
– Поясните! – лицо толстопузого перекосило.
– Охотно поясню, – кивнул я, – Сазонова не разрушала никакой семьи, так как семьи давно уже нет.
В зале поднялся такой шум, что толстяк аж подскочил с места и принялся кричать, чтобы навести порядок. Наконец, минуты через полторы, все утихомирились, и он сказал:
– Что это значит?!
– Это значит, что моя мать ушла жить к моему отцу. И Модест Фёдорович абсолютно свободен, – сказал я и зал опять загудел.
– В каком смысле? – растерялся толстопузый. – К какому отцу?
– К моему настоящему биологическому отцу, – сказал я и добавил, – Модест Фёдорович Бубнов – мой приёмный отец.
В зале опять взорвались криками и шумом. Люди переговаривались, что-то доказывали, разговаривали громко и все одновременно.
Я взглянул на Машеньку – она сидела ошарашенная, растерянная, с огромными от изумления глазами.
Толстопузый бросил на меня укоризненный взгляд и принялся успокаивать взбесившихся от таких невероятных новостей химиков.
Когда все успокоились, я продолжил:
– Я ещё раз заявляю – Модест Фёдорович Бубнов – свободный человек. И Маша Сазонова – тоже свободный человек. Они оба – взрослые совершеннолетние люди. Нашей советской Конституцией двум разнополым людям любить друг друга не запрещено. Поэтому считаю, что обсуждать этот вопрос дальше смысла нету.
– Эту информацию ещё нужно проверить! – подскочил Попов, – давайте сделаем запрос в отдел кадров. Есть тут Мария Ивановна? Где Мария Ивановна?! Пусть скажет, приносил Бубнов справку о разводе?
Вот же гад. И не уймётся никак. И я едко сказал:
– А слова его приёмного сына, значит, недостаточно? И почему именно вы, товарищ Попов, так активно нравственность моего отчима отстаиваете? Вы в принципе такой высокоморальный человек, или это касается только личности Бубнова?
От моих слов зал грохнул от смеха. Смеялись все – и те, кто поддерживал Модеста Фёдоровича в этом противостоянии, и даже его противники. Уж больно комичным стало лицо Попова после моих слов.