Я завис, я не знал, кто такой Колозян.
— Где Колозян? — вцепилась в меня Пожидаева.
— Не видел его, — сказал я, — может, в магазин ушёл.
— Это женщина! — возмущённо сказала Пожидаева, сверившись с очередным листочком из папочки, — Колозян Белла Симеоновна. Вы что, всё время мне врёте⁈
— А! Белла! Так она в ресторане сейчас. Это я её фамилию с фамилией Герасима перепутал, — выкрутился я.
— Какой-то вертеп у вас, — недовольно прокомментировала Пожидаева, — то под следствием, то в кабаке.
— Она по вечерам там работает — на рояле играет, — я уже начал заводиться. — Классичекую музыку. Приобщает граждан к культуре.
— Ладно, пусть играет, — поморщилась, словно съела лимон Пожидаева, — а Ложкина где?
— В Костромскую область уехала, — ответил я.
— Насовсем, что ли? Так она не выписалась? — взглядом голодной барракуды уцепилась Пожидаева, — почему не выписалась? Как давно уехала?
— Она на две недели уехала, — ответил я, — в свадебное путешествие к родственникам. Потом вернётся.
— Так она у мужа жить будет? Где он прописан?
— Послушайте, гражданочка! — рыкнул я, — откуда я могу знать? Спрашивайте у Ложкиной, как вернётся.
— И спрошу, — с угрозой в голосе сказала Клавдия Петровна.
Она погипнотизировала меня немного взглядом, затем, очевидно, решила, что я достаточно проникся, и вернулась к заветной папочке:
— Остались Свистун и Жасминов. Где они?
Я сообразил, что Свистун — это Герасим, и ответил:
— Свистун пошел куда-то во двор. Он здесь на кухне подкрашивал. Возможно, пустую банку выбросить. Поэтому и дверь не запер. Скоро вернётся.
— То-то я смотрю, воняет у вас здесь как, — наморщила нос Пожидаева.
— Угу, облагораживаем жилплощадь собственными силами. Раз Мосгорисполкому дела до благоустройства нашего дома нет.
Мой комментарий Пожидаева оставила без ответа и переспросила:
— Жасминов где?
— Откуда я знаю? — развёл руками я, — он певец из театра. Где-нибудь на гастролях. Он часто в командировки ездит.
— То есть у вас все на месте? — разочарованно констатировала дама. — А уплотнять куда я буду?
Я не ответил.
— Мне нужно все помещения осмотреть и перемерять, — сказала она и осмотрела мою комнату, — у вас, я смотрю, лишние метры есть.
Я опять промолчал.
— Сколько у вас квадратных метров здесь? — прицепилась ко мне Пожидаева.
— Десять, — сказал я.
— А по нормам на человека должно быть шесть и восемь, — довольно улыбнулась она и осмотрела комнату ещё раз хозяйственным взглядом. — Готовьтесь, Бубнов. В среду подселим вам соседа. Хороший сосед.
— Э, нет, товарищ Пожидаева, — покачал головой я, — на человека положено шесть целых и восемь десятых квадратных метров. А у меня только десять. То есть лишние три целых и две десятых. Так что вы мне можете подселить только полчеловека.
— Вы шутите? — фыркнула Пожидаева.
— Отнюдь, — сказал я, — нарушать свои права я не позволю. Мне положено шесть и восемь. И соседу положено шесть и восемь. А здесь десять. Не складывается.
Пожидаева ожгла меня ненавидящим взглядом, молча встала и сказала:
— Я ещё вернусь. Когда все будут. И мы перемеряем каждый угол.
— Как угодно, — пожал плечами я. — Но только имейте в виду. У нас двое вообще в чуланах живут. Там меньше нормы. Вы бы сперва их жильём обеспечили.
— Обеспечим. Мы вас всех обеспечим, — с угрозой в голосе сказала она и ушла.
Мерзкая тётка.
Ходит тут, вынюхивает.
Надо будет Белле сказать. Она всегда этим вопросом занимается.
Я опять вернулся к чёртовым папкам. Бумажки пестрели цифрами и показателями. У меня аж голова опухла. Незаметно для себя мысли мои перенеслись на позавчерашнее мероприятие.
Я улыбнулся.
Девчата таки дожали руководство, и комсоргом переизбрали меня.
Особенно старалась Оля. Надо будет её куда-нибудь пригласить. Симпатичная деваха. Правда, язык без костей.
Также нужно будет провести комсомольское собрание. Образцово-показательное. Вот только высоких гостей отбудем, и сразу проведу. Хорошо, что их визит перенесся на две недели. А то что-то в последнее время такая суета, вообще ничего не успеваю.
Я вытащил из-под папки лежащее на столе письмо. Письмо было от Зины. После того вечера в театре она решила, что может претендовать на меня, на мою руку и сердце, и принялась с маниакальностью вылавливать меня, где только можно.
Я не хотел идти с нею в прямую конфронтацию, поэтому просто старался избегать. Но при этом я реально понимал, что рано или поздно всё это закончится и придётся выдержать капитальную разборку.
Я вытащил листочек из конверта и вздохнул.
Круглым каллиграфическим почерком там были написаны стихи. Что-то типа ах, любовь-морковь. Я не дочитал, в общем, эту графомань.
Что ж, разборке быть. И нужно не откладывать, а то она меня укачает.
Я смял бумагу и бросил конверт, вместе со стихами, в корзину для мусора.
Мысли перескочили на Фаину Георгиевну. Пока она меня слушает. После того триумфа в театре и «аукциона» у режиссёров, она воспаряла духом и поверила в себя. Пусть пока играет у Глориозова. Он будет терпеть её характер (хоть она и старается очень уж сильно его не гнобить). Потому что знает, что финансирование зависит от меня. И занавес для сцены он у меня таки выцыганил.
Я вздохнул.
А ведь мне теперь придётся взамен этих денег делать Козляткина начальником. А для этого предстоит разговор с Большаковым. Хорошо, что он тоже будет вместе с высокими гостями. Завтра же выясню у Козляткина, что там планируется точно, и буду думать, как накачать его и вывести на разговор. Надеюсь, коньяк будет и будет хорошим.
Я ещё раз вздохнул и с хрустом и подвыванием потянулся.
Проклятые папки! Ничего разобрать не могу. Придётся подкатить к Ларисе. Только нужно правильно понять, как у неё всё выяснить, чтобы она и не догадалась.
Я печально перевернул очередную страницу, от руки исписанную цифрами в колонку. Рядом была отпечатанная на машинке такая же страница.
И тут в дверь позвонили. Так как в квартире я сейчас был сам, то пришлось идти открывать.
На пороге стоял незнакомый мужик. Он посмотрел на меня недобрым взглядом и сердито сказал:
— Бубнов, где деньги?
Глава 2
У меня было два варианта: первый — спросить, какие деньги, и пусть объясняет, и второй — сказать, что денег нет и разобраться с ним сразу. Поэтому я выбрал третий вариант, сказал:
— Подожди секунду, я сигареты возьму. Пойдем, покурим. А то в квартире, сам понимаешь, коммуналка, все уши греют.
Мужик понимал.
С виду он был обычный гражданин средней руки, ничем не примечательный. Но кто его знает.
Я захватил сигареты, и мы вышли во двор, закурили. Он повторил:
— Бубнов, где деньги, я спрашиваю?
— Уточни, какие именно? — невозмутимо спросил я, выпуская дым.
— О! Дак ты не один госконтракт срезал? — уважительно протянул он и добавил, — те самые.
— А, те, — затянулся я и ответил, — записывай или запоминай. Адрес: улица Ленина, дом 61, квартира ¾. Пакет лежит на столе. Вот ключ от квартиры.
Я протянул ему ключ, он, даже не удивившись, забрал его.
Мы ещё перекинулись парой слов ни о чем, и он ушел.
Ну-ну, иди, иди. Там тебя уже ждут.
Надеюсь, больше никому не нужны эти деньги?
Дуся сказала, что Мулин отчим с молодой супругой уже вернулись, поэтому на следующий день я отправился к Модесту Фёдоровичу прямо на работу.
— Привет, сын! — обрадовался он мне. — Чего домой к нам не заходишь?
Он сильно изменился: помолодел, похорошел, и аж светился весь изнутри. Вот что любовь делает с людьми. А если к любви прилагается молодая жена — то вдвойне (и даже втройне).
— Да всё некогда, — отмахнулся я, — вон комсоргом меня выбрали, так общественная нагрузка добавилась, сам понимаешь.
— Общественная нагрузка — это зло, — вздохнул Мулин отчим и назидательно добавил, — но это хорошее зло, полезное. Так что тяни, старайся. Молодец, Муля. Я рад за тебя и горжусь.
— Как там Маша? — спросил я.
— Да нормально, правда опять начала вторую главу диссертации переписывать, — проворчал Модест Фёдорович, но беззлобно, можно даже сказать, с гордостью. — Правда, с Дусей всё никак общий язык найти не могут.
— А я-то думаю, почему Дуся ко мне решила перебираться, — усмехнулся я.
— Женщины, — философски пожал плечами Модест Фёдорович и спросил, — говорят, ты с матерью рассорился, Муля?
— Дуся, небось, говорит, да? — ехидно прищурился я.
Модест Фёдорович хмыкнул и сказал:
— Не надо ссориться, Муля. Вот зачем ты её расстраиваешь?
— А причину Дуся тебе не сказала? — нахмурился я.
— Нет, — покачал головой Мулин отчим, но, спохватившись, торопливо реабилитировал её, — я её просто даже не спрашивал.
— Мать обиделась и рассердилась на меня за то, что на свадьбу к вам ходил, — наябедничал я. — Даже в дом последний раз не пригласили войти. И в Цюрих обещали помочь к тётке уехать, а теперь всё, отмена.
— Вот оно как, — поморщился Модест Фёдорович, — Надя всегда была себялюбива. Но она не виновата, Муля. Пётр Яковлевич её больше всех любил и избаловал до невозможности. Ты должен понять.
Я развёл руками, мол, я понимаю, но поделать с этим ничего не могу.
— Помирись с ней, Муля, — вдруг требовательно сказал отчим, — она такая вот, как есть. Нужно просто принимать все её недостатки как данность.
— Так я с ней и не ссорился, — попытался донести эту базовую, простую мысль до него я, — она сама всё это раздула и обиделась. И разговаривать со мной больше не хочет. И, кроме того, что я могу сделать, если на вашу свадьбу я уже сходил?
— Ну, так придумай повод, — строго сказал Модест Фёдорович и погрозил мне пальцем, — и помирись. Да, она сама придумала, сама обиделась. Но ведь она сама и страдает. А так не должно быть, Муля. Сын не должен доставлять страдания матери, даже если это она не права. Помирись с нею.