За окном засмеялся кто-то из наших. Хорошо им, завтракают, смеются себе… Я вдруг понял: это не просто фильм. Это мост через пропасть между «надо» и «можно». Между страхом и надеждой.
— Хорошо, — прошептал я. — Но мне нужна команда. Сценаристы…
— Бери хоть чёрта, но чтоб был членом Союза писателей, — бросил Большаков, зажигая новую сигарету. Дым заклубился портретом Сталина, будто вождь наблюдал за нами сквозь табачную пелену.
«Две недели. 336 часов. 20 160 минут. Цензура, бюджет, Белград… А если не успею?» — я представил чёрный «воронок» у подъезда.
— Игра стоит свеч, — сказал я вслух, больше себе, чем Большакову. — Если получится…
— Какие хочешь в случае победы преференции? — Большаков усмехнулся. — Орден? Премия? Или место в Союзе кинематографистов?
— Возможность снять то, во что верю, — пафосно ответил я, а сам подумал, что мелочиться я тебе не дам. — И отдельную квартиру. Благоустроенную.
Я хоть и мечтал о творческой свободе и комфортной жизни, как раньше, но понимал, что успех проекта — мой шанс вырваться из подчинения, сразу на два уровня выше.
В этом деле было три возможные сценарии. Первый, успешный — если фильм станет хитом, я получу признание, Большаков — повышение. Второй, провальный — если цензура запретит проект, тогда меня объявят «формалистом», а Большаков открестится. И третий, компромиссный, если фильм выйдет в урезанном виде, став символом полумер — как сама эпоха. В общем, если проект реализуют, он может стать первым шагом к смягчению цензуры. Если нет — подтвердит незыблемость доктрины соцреализма.
Нужно постараться.
Я прищурился, глядя на пятно на стене, которое напоминало мне карту Югославии.
— Две недели… — протянул я, намеренно растягивая слова, чтобы выиграть время. — Это как попросить трактор вспахать поле за час. Но, товарищ Большаков, если вы хотите шедевр, а не макулатуру, придётся дать мне хотя бы месяц. Хотя бы на подбор команды.
Большаков хмыкнул и закурил:
— Месяц? Ты что, в курсе, что через месяц у Тито очередной какой-то там юбилей? Это должен быть подарок от советского народа, а не запоздалое «сорри». Не ныть, Муля. Две недели — и точка.
Я тяжко вздохнул, понимая, что торговаться бесполезно. Взял со стола потрёпанный блокнот Матвея и начал чертить на свободном листке каракули, изображая раскадровку:
— Ладно, Иван Григорьевич. Но тогда мне нужен полный доступ к архивам «Мосфильма». И… — я сделал паузу, — пара ящиков хорошего коньяка. Для мозгового штурма.
Большаков усмехнулся, кивнув на начатую бутылку водки на столе:
— Всё будет, когда принесешь сценарий.
Я пожал плечами:
— Команду соберу из своих. Примерно знаю парочку сценаристов, которые в юморе как рыба в воде. И… — я понизил голос, — может, подключить того молодого режиссёра из югославского посольства? Чтобы диалоги не звучали, как манифест партии.
— Йоже Гале? — Большаков нахмурился. — Ты хочешь, чтобы нас обвинили в шпионаже?
— Хочу, чтобы герои говорили как люди, а не как памятники, — парировал я, тоже закурив сигарету. — Иначе зрители уснут на третьей минуте.
За окном прокричала сойка, и мы невольно вздрогнули. Большаков, размягчённый спиртным, неожиданно кивнул:
— Ладно. Но Йоже Гале — под твою ответственность. И чтобы ни слова о политике. Только смех, только «утверждающее начало».
Я мысленно похвалил себя за маленькую победу. Я уже видел, как вплету в сценарий пару дерзких шуток, которые пройдут цензуру, но заставят зрителей хохотать. Ну, и заодно, тесное сотрудничество с Йожи сулит немало выгод в обмене югославских шмоток на якутские меха.
— А насчёт названия… — я поднял палец. — «Смех над Дунаем». Звучит?
Большаков задумался, крутя стакан в руках:
— «Смех над Дунаем»… Неплохо, хотя и не самый лучший вариант. Но добавь «советско-югославская дружба» в подзаголовок. Для отчётности.
Я едва сдержал гримасу, но кивнул:
— Будет исполнено. «Смех над Дунаем, или Как мы сломали лед дружбы».
Большаков фыркнул, но одобрительно хлопнул меня по плечу:
— Смотри, Муля… Если провалишься, лед дружбы сломаю я. Тебе — по шее.
С улицы потянуло жаренным шашлыком, там уже вовсю хозяйничали Пуговкин и Матвей, и я понял — пора действовать. Я кинул Большакову вышел на крыльцо. Воздух пах утренней сыростью и хвоей. Где-то вдалеке стучал дятел, словно отсчитывая секунды до дедлайна.
«Две недели… — подумал я, опять мрачно закуривая. — Ну да ладно».
А вечером, когда я вернулся домой, Дуся сказала:
— Муля, тут Модест Фёдорович к тебе приходил. И Маша уже три раза забегала…
Глава 21
— Что случилось, отец? — спросил я, внимательно рассматривая Мулиного отчима.
Тот выглядел архиневажно: под глазами синяки, лицо какого-то землистого оттенка. Явно не так должен выглядеть счастливый молодожен. Даже я, после двухдневных излияний, и то выглядел лучше.
Мы сейчас находились в кабинете квартиры Бубновых. После того, как Дуся мне сказала, я, наскоро переодевшись, помчался к отчиму Мули.
Модест Фёдорович устало потёр виски и разлил коньяк по бокалам.
Я поморщился — после «отдыха» на природе алкоголя не хотелось от слова «совсем». Но отказываться нехорошо, раз близкий мне человек и, считай, единственный друг, нуждается в поддержке. Поэтому я взял бокал и пригубил, стараясь не морщиться.
— Это всё Попов, — проглотив коньяк, медленно ответил Бубнов-старший, щёки его чуть порозовели и взгляд уже не казался столь потерянным.
— Рассказывай, — велел я и отставил бокал на столик.
Модест Фёдорович воспринял это по-своему и разлил коньяк ещё раз.
Я подавил мучительный вздох и повторил:
— Рассказывай!
И Бубнов начал рассказывать. Сперва смущённо, запинаясь и перебивая сам себя, но потом разошелся не на шутку, и в конце уже говорил яростно и убеждённо (иногда даже рычал):
— Ты понимаешь, Муля! — возмущался Модест Фёдорович, — этот гад, по сути, забрал все нормальные проекты и НИРы!
— Что такое НИР? — не понял я.
— Научно-исследовательская работа, — буркнул Модест Фёдорович и загремел опять, — я же его не трогаю, и не трогал! Я создал замечательную лабораторию, замечательную кафедру и мы там занимаемся фундаментальной наукой, мы творим! А этот гад тем временем, за спиной, подло крутит интриги! Он пару раз сгонял с начальством на природу, прибухнули они там вместе и теперь прямо друзья-друзья!
В этом месте мои уши заалели.
Но Модест Фёдорович не заметил, он продолжал возмущаться:
— И начальство закрывает на его проделки глаза! А он от этого ещё сильнее крутить начинает!
Я вздохнул, кажется, это надолго. Очевидно, Модест Фёдорович воспринял мой вздох как проявление сочувствия, потому что загремел ещё более люто:
— Вот скажи, Муля, как может учёный заниматься столь низменными делишками⁈ Он же жулик! Мошенник!
Я помассировал виски (после «отдыха на природе» придётся долго восстанавливаться), и перебил взбудораженного не на шутку Мулиного отчима:
— Отец…
— Он пройдоха и лизоблюд! Шарлатон! Да таких раньше на кострах сжигали! Да он…
— Отец! — уже чуть громче повторил я.
Возможно моя интонация, возможно выражение лица, но Модест Фёдорович умолк и посмотрел на меня, словно только что проснулся:
— Отец, это всё лирика, — жёстко сказал я, — давай-ка ближе к делу. Расскажи конкретные его нападки на тебя. Прям вот возьми и перечисли всё.
— Но…
— Отец! — подпустил металла в голос я, — ты же сам меня учил, что всегда нужно чётко определить проблему и продумать решение. А все эмоции оставить на потом, когда уже будет получен результат и заслужена победа.
Не знаю, говорил ли это Мулин отчим своему непутёвому пасынку, но после моих слов Модест Фёдорович согласно кивнул и довольно расплылся в улыбке.
Вот и прекрасно. Главное, что удалось качнуть его эмоции в положительную сторону: вместо гнева и обиды он сейчас испытывает гордость за результат своего воспитания.
И я продолжил развивать мысль:
— Как именно навредил тебе и твоей лаборатории Попов?
— И кафедре, — вставил Модест Фёдорович.
— И кафедре, — терпеливо повторил я. — Рассказывай.
Модест Фёдорович буквально на миг задумался. Лоб его прочертили складки. Это свидетельствовало о его крайней собранности и концентрации. Наконец, он вздохнул и начал рассказывать:
— Была у нас от Академии наук возможность на дополнительное финансирование. Им там для отчёта за планирование пятой пятилетки нужно было включить информацию о проекте, направленном на повышение урожайности… — Модест Фёдорович запнулся, глотнул немного коньяка из бокала и торопливо продолжил, — эту комиссию возглавляет сам Василий Немчинов. Он ещё с сороковых годов этим вопросом горит. Ну и вот… в общем, нужны были для мелиорации эффективные примеры веществ, которые будут улучшать аэрацию почв. По типу вермикулита, только более доступные… Вермикулит же — это минерал, продукт вторичного гидролиза и выветривания…
— Ты можешь ближе к делу? — тяжко вздохнул я и покачал головой.
— Ой, извини, Муля, немного увлёкся, — покаялся Модест Фёдорович и от вопроса аэрации почв опять вернулся к Попову. — В общем, я написал техническое задание этого проекта. Сформулировал идею. Собрал команду. Очень толковую команду профессионалов. Пришлось из Тимирязевки коллег привлекать и из Башкирской селекционной станции. Громадная работа. И пока я это всё формировал, скотина Попов втихушку подбил нашего директора, а тот за моей спиной позвонил Немчинову. И проект отдали Попову! Ты представляешь⁈
На Модеста Фёдоровича было жалко смотреть, он нервно закурил, руки его при этом подрагивали:
— Но мало того! Если бы Попов представил свой собственный проект — я бы ещё пережил этот позор! А это позор для меня, Муля! Ведь меня уверяли, что всё уже договорено и проект будет мой. Я же коллег из Тимирязевки и Башкирии сбил, дал им надежду. Они чёрт знает сколько времени на всё это потратили. От других проектов отказались. На одни согласования сколько ушло! А башкир я вообще из экспедиции дёрнул! А теперь я даже не знаю, что им и говорить!