И начну я, пожалуй… с Капралова-Башинского.
Да-да, он давно вокруг меня вьётся и мечтает крепко задружиться. Ему мешал всё время Глориозов (его я прикормил финансированием ремонта театра и менять шило на мыло и начинать всё заново, особо не спешил. Но я держал Капралова-Башинского, как запасной вариант).
Поэтому, особо не раздумывая, я отправился прямиком в театр к Капралову-Башинскому. Заодно и посмотрю, что там, да как.
Ранее в его театре побывать мне не доводилось. Зато теперь представился удобный случай. Время было уже довольно позднее, но в театре по вечерам жизнь только начиналась. Так что я был практически на сто процентов уверен, что застану его там, не важно, репетиция идёт или премьера.
Театр Капралова-Башинского, который носил малоскромное название «Новое пространство», меня удивил. Начнём с того, что он представлял собой какое-то вытянутое полуподвальное помещение. Хоть оно было довольно большим. Но абсолютно никакой лепнины с позолотой и всего того, что присуще классическим театрам, не было.
Зато были строгие стены, выкрашенные синей масляной краской. На них висели белоснежные афиши в белоснежных же рамочках.
При входе стоял швейцар в белом кителе и эполетах, и с белым попугаем на плече.
Я ещё подумал, что хорошо, хоть не с пингвином.
При виде меня сей достойный служитель молча кивнул, и, ни слова не говоря, посторонился, пропуская меня внутрь. Какова его роль здесь, я так и не понял. Возможно, просто для аутентичности. Попугай же и вовсе меня проигнорировал, только покосился взглядом падшей женщины, и на этом всё.
— Иммануил Модестович! — навстречу мне уже бежал Капралов-Башинский, от усердия слишком крепко прижимая руки к необъятной груди. — Ну, наконец-то! Наконец-то вы к нам заглянули, Иммануил Модестович!
Он старательно демонстрировал счастье от созерцания такого дорогого гостя, как я.
Но мне в его игры играть было некогда. Поэтому я напустил на себя самый суровый вид и сказал:
— Доброго вечера, Орест Францевич. Премного извиняюсь, что без предупреждения, но я на пару минут. Поговорить надо.
— Да как же на пару минут? — закручинился Капралов-Башинский, старательно пряча облегчение в глазах, — прошу ко мне в кабинет, Иммануил Модестович. Прошу!
Я вспомнил, чем заканчивались походы «в кабинет» к Глориозову и отказался:
— Я не займу много времени. Задам просто пару вопросов. Можно и здесь, — я сухо кивнул на просторный вестибюль (если его так можно было назвать), в котором в это время, кроме нас, никого больше не было.
— А разве вы не хотите посмотреть нашу репетицию? — взгрустнул Капралов-Башинский.
Смотреть репетицию я не хотел. Но признаваться в отсутствии тяги к прекрасному было некамильфо, поэтому я вздохнул:
— Увы, в другой раз, Орест Францевич. Тороплюсь, понимаете ли. Завтра важное совещание в Комитете, нужно успеть доклад подготовить.
При слове «комитет» и «доклад» Капралов-Башинский чуть ли не вытянулся в струнку. Это он понимал прекрасно.
Вот и чудненько.
Мы вступили под сень вестибюля, и я начал допрос:
— Скажите, Орест Францевич, что вам известно о советско-югославском проекте?
Он неожиданности Капралов-Башинский, который семенил рядом со мной, стараясь попадать в ногу, сбился с шага и приуныл.
— Эммм… — заблеял он и с тревогой посмотрел на меня.
— Да вся театральная Москва об этом знает уже, — с подчёркнуто легкомысленным видом взмахнул рукой я, — мне интересно, что именно говорят в высших кругах, среди режиссёров…
— Ах, среди режиссёров, — испустил облегчённый вздох Капралов-Башинский, — да много чего говорят…
— А всё-таки? И кто метит в этот проект? — прищурился я и, чтобы смягчить формулировку, добавил, — на ваш профессиональный взгляд, конечно же. Я потому к вам и пришел, что у вас есть чутьё на всё это…
От похвалы Капралов-Башинский чуть зарделся и я, чтобы дополнительно мотивировать его на откровенность, добавил:
— Разумеется всё останется между нами.
— А финансирование нашего ремонта… — нагло пискнул ушлый режиссёришка.
— … будет после того, как я разберусь с этим проектом, — почти искренне заверил его я.
Капралов-Башинский проникся, наклонился ко мне и выдал:
— Глориозов, Завадский и Кривошеин. — Он чуть замялся и добавил, — но больше всех, конечно же, Кривошеин.
— А кто это такой? — удивлённо поморщился я. — Что-то я и не слышал о таком режиссёре.
У нас была картотека на всех режиссёров, драматургов и актёров. И я часто её изучал (да что говорить, в любую свободную минутку). Интернета в этом времени ещё не было, поэтому любая информация была на вес золота. Не знаешь, когда и что пригодится, а гуглить не получится.
— Кривошеин — сценарист и драматург, — молвил Капралов-Башинский, но взгляд его при этом слегка вильнул.
Я почувствовал — вот она, ниточка.
Но сколько я не просил его рассказать о Кривошеине, ничего не вышло. Единственное, что удалось выяснить, что это великий драматург и его пьесы пользуются спросом среди провинциальных театров. И всё. Остальное — как отрезало.
Поняв, что больше здесь ловить нечего, я торопливо распрощался с навязчивым режиссёришкой и вышел из театра на улицу, провожаемый ехидным взглядом попугая.
Было уже темно и холодно. Косо лупил дождь, и я брёл по направлению к асфальту также наискосок.
Путь мой пролегал к Мулиному отчиму. Да, было уже поздно, но, зная Модеста Фёдоровича, уверен, что он сейчас сидит в кабинете, курит и пишет очередную научную статью.
И я оказался прав.
— Муля! — обрадовался он мне, как родному, — заходи! Заходи! Ужинать будешь?
Я отказался от ужина и Модест Фёдорович потащил меня в кабинет:
— Я тут холостякую, — хмыкнул он, — поэтому извини за беспорядок.
Я окинул взглядом кабинет — Мулин отчим был педантом, поэтому то, что он называл «беспорядком» для других могло показаться образцом чистоты и уюта.
— А где Машенька? — спросил я.
— Бросила меня и уехала, — сказал он, но, увидев, как вытянулось моё лицо, не удержался и хихикнул, — в Брянск уехала. К двоюродной сестре погостить. Там у неё юбилей, а я с работы не смог. Вот она сама и уехала. Через два дня вернётся.
— Семейные торжества — это святое, — дипломатично сказал я и спросил, — как у тебя дела на работе?
Затем я около часа слушал восторженные речи Модеста Фёдоровича о перспективах, которые открываются перед ним в новом институте. И как руководство старого НИИ только теперь оценило вклад Модеста Фёдоровича в фундаментальную науку и осознало коварство Попова. И что его даже просили вернуться, но Модест Фёдорович не такой, и никогда не вернётся туда, где его так не ценят. Ну, в общем, всё в таком вот духе.
— И перспективы использования гидрослюд, в частности вермикулита, открываются такие, что дух захватывает! — подытожил Модест Фёдорович и сделал вдох.
Воспользовавшись ситуацией, я торопливо задал вопрос, пока он опять не перекинулся на рассуждения о физколлоидной химии и тому подобном.
— Отец! — закинул удочку я, — а в мире науки постоянно такие вот интриги царят?
— К сожалению, сын, — это слово Мулин отчим подчеркнул голосом с особым удовольствием, — в любой отрасли человеческой деятельности, где есть хоть какая-то перспектива, начинаются интриги. И чем больше перспектива, тем…
— Интриг больше, — перебил я начало новой лекции.
Модест Фёдорович, обнаружив, что его лекцию слушать не собираются, тяжко вздохнул, подкурил сигарету и спросил уже более внятным тоном:
— А что именно ты хотел узнать?
— Ты знаешь директора Института философии?
При этих словах добродушное лицо Мулиного отчима напряглось:
— Александрова? — спросил он и вильнул взглядом, — Да ничего особенного, Муля. Учёный, как учёный. Доктор философских наук. Профессор. Академик.
Он раздражённо затянулся и уставился на стену немигающим взглядом, очевидно что-то припоминая.
А я молчал и терпеливо ждал.
Мулин отчим, увидев, что я жду, начал раздражаться:
— Зачем он тебе, Муля?
Я молчал и смотрел на него.
— Не лез бы ты в это дело! — фыркнул Модест Фёдорович и крепко затянулся. Пальцы его при этом чуть подрагивали, ну, или мне так показалось.
— Отец, — тихо сказал я и Мулин отчим вынужден был повернуть лицо ко мне, — когда скотина Попов попытался отобрать дело твоей жизни, ты разве сдался? Предпочёл не лезть?
— Чем он тебе уже навредил? — словно пружина, сжался Модест Фёдорович, и с тревогой взглянул на меня, — пойми, Попов и Александров — личности разного масштаба, сын.
Я опять промолчал и не стал комментировать, что Модест Фёдорович и я — личности тоже разного масштаба.
Мулин отчим вздохнул и добавил:
— Если бы мне пришлось бороться против Александрова, я бы лучше взял Машку и уехал в Киргизскую ССР.
Но я был не Мулин отчим и поэтому сказал:
— Ты мне расскажи, всё, что знаешь. А я уже сам сделаю выводы. Может быть ты и прав, и мне лучше туда не лезть, а уехать тихо в Якутию, как и хочет Адияков.
При упоминании имени биологического отца Мули, лицо Модеста Фёдоровича приняло расстроенное выражение. Он ещё немного поколебался, а потом, всё же, начал рассказывать:
— Александров — страшный человек, Муля. Очень опасный. Его перевели из Агитпропа на должность директора Института философии. Говорят, пересадка на более высокую должность. Но что он там сейчас вытворяет — это просто кошмар… ты даже не представляешь…
Он сделал паузу и крепко затянулся.
— А ты расскажи, — попросил я, — и я пойму. Мне же разобраться надо.
— У нас кандидатские минимумы по философии для аспирантов там сдают. А перед этим аспиранты и соискатели ходят туда слушать лекции. Недолго, примерно полтора месяца начитка идёт. А за это время им надо реферат по философии на заданную тему написать. Ну и сам понимаешь, туда ходят аспиранты из большинства крупных НИИ. И все между собой общаются. И с местными тоже. Так вот, в Институте философии почти нет девушек. Во всех институтах девушки есть, даже в нашем, по физколлоидной химии. А в Институте философии — нету. Как думаешь, почему?