— Да почему же не представляю, я всё представляю, — сказал я преисполненным сочувствия голосом.
— И у вас после всего этого хватает наглости сюда приходить⁈ — визг Свинцова перешёл в фальцет, и он схватился за сердце.
— Роберт Давидович, — сказал я и напустил ещё печали в голос, — как только вы ушли, я сходил и забрал сценарий. Собирался нести вам с утра, как и договаривались. Но только я вернулся домой, как пришли от Завадского и забрали его.
— Что-о-о⁈
— Ну, а что я мог сделать? — хмуро развёл руками я. — Я — человек маленький. А Завадский имеет большое влияние на Большакова. Он его и накрутил. Большаков велел отдать ему сценарий. А мне что оставалось делать? Руководство приказало, и кто я такой, чтобы ослушаться руководство⁈
— Но вы могли сказать, что уже отдали сценарий мне, — пробормотал Свинцов.
— Не мог, Роберт Давидович, — печально покачал головой я, — ложь недостойна советского человека!
— Но вы понимаете, что всё испортили? — проскрежетал зубами Свинцов.
— Не я, Роберт Давидович, не я, — приложил руки к груди я, — это всё Завадский. Как только он узнал, что проектом заинтересовался Институт философии и лично вы — так сразу начал действовать…
— Я его сгною… — прошипел Свинцов.
— Только будьте осторожны, Роберт Давидович, — от всего сердца посоветовал я, — он — страшный человек.
— Я тоже страшный! — заносчиво воскликнул Свинцов.
— К тому же он планирует снимать в главной роли свою музу Марецкую, — наябедничал я, — поэтому будет идти до конца. Ради этого он всё и провернул. И даже югославского режиссёра решил отодвинуть.
— Как интересно, — задумчиво протянул Свинцов, — как интересно…
Он так задумался, что даже не обратил внимания, что я уже покинул кабинет.
Ну вот теперь пусть соревнуются, кто важнее! — я усмехнулся и выскочил из Института.
Пока шёл по коридорам и переходам — всё смотрел, что да как. Но в целом ничего такого. Обычный научный институт, всё чинно-благородно. Не подкопаешься. Придётся рыть глубоко. Вся надежда на Веру и Валентину.
Я вышел во двор. Там меня уже ждала Валентина. Мы ещё с утра договорились подождать друг друга у входа, и я думал, что буду первым. Но она меня опередила.
— Как всё прошло? — одновременно спросили мы друг друга и рассмеялись.
— Давай ты первая рассказывай, — сказал я.
— У меня всё отлично! — похвасталась девушка, видно было, что её просто переполняют эмоции. — Лекции начнутся уже послезавтра. Прямо словно нарочно даты совпали! И как раз места ещё есть. В общем, я записалась в группу слушателей. Заодно мне и справку дадут, чтобы в универе прогулов не ставили.
— А то, что учёбу пропустишь? — нахмурился я.
— Да какая у нас уже учёба, — легкомысленно отмахнулась Валентина, — идёт подготовка к практике, потом будет сессия. А сейчас зачёты сдаем, да ерунда всякая. А у тебя как прошло?
— У меня просто отлично, — обрадовал девушку я и, чтобы не вдаваться в подробности, предложил, — может в столовую зайдём, а? Как раз обеденное время почти…
— А давай, — с довольным видом кивнула она. Вся эта таинственная суета ей очень нравилась.
И так мы, весело болтая, вышли из ворот Института философии, как вдруг сбоку раздался возглас:
— Валентина!
К нам торопливо шагал какой-то мужик, в строгом костюме, белой рубашке и при галстуке. Он показался мне смутно знакомым, вот только вспомнить его я не мог.
— Папа! — радостно воскликнула Валентина, и я сразу вспомнил, что да, точно, это же Осипов.
Просто я видел его всего один раз, тогда Мулина мама праздничный ужин со смотринами устраивала. Но особо не запомнил — народу тогда было много, да и не общались мы за столом почти.
Видимо, Осипов-старший меня тоже не особо узнал. Потому что смерил несколько удивлённым взглядом, поздоровался со мной, а потом осторожно спросил дочь:
— А что ты тут делаешь? Разве ты не на парах сейчас должна быть?
— Да мы с Мулей в институт ходили, — выпалила Валентина и кивнула на жёлто-белое здание.
— Зачем? — чуть напрягся Осипов, продолжая пристально меня разглядывать.
— Я в аспирантуру поступать решила, — сказала она и радостно посмотрела на меня, — Муля считает, что лучше, если я на марксизм-ленинизм пойду. Вот мы и зашли узнать, будет ли начитка лекций. До осени как раз успею подготовиться…
— Вот как, — на лице Осипова появилось изумлённое выражение. — Муля так считает? И ты решила поступать в аспирантуру?
— Написать и защитить кандидатскую по бухгалтерии сложно, — пояснил я, словно само собой разумеющееся, — а вот по философии намного легче, да и перспективнее. Тем более, что на стыке этих двух наук, философии и экономики, можно хорошую работу написать. И отец мой тоже так считает.
Он продолжал молча и испытующе смотреть на меня. Тогда Валентина прыснула и пояснила:
— Папа, это же Муля Бубнов! Ты не узнал, что ли⁈ Сын Надежды Васильевны.
— Ах, Бубнов… — чуть сконфуженно разулыбался мне Осипов, но тут же спросил Валентину, — А мама знает про аспирантуру?
— Нет ещё, — покачала головой Валентина, — я вообще не думала рассказывать, вдруг не поступлю.
— Поступишь, — сказал я, в душе кляня Осипова, что он нам так не вовремя встретился и сейчас приходится выкручиваться.
— Эммм… Муля, я, конечно, рад, что вы столь высокого мнения о Валентине, но она у нас девушка с характером… и к гуманитарным наукам склонности не имеет… — начал было Осипов.
Валентина вспыхнула.
Предваряя зарождающийся семейный скандал, я сказал:
— Валентина — очень талантливая девушка. Благодаря тому, как она замечательно сделала нам расчёты сметы по съёмкам советско-югославского фильма, товарищ Большаков успешно доложил проект Иосифу Виссарионовичу и тот его поддержал!
— Ах… — пробормотал полностью деморализованный глава семейства, но я опять не дал ему сформулировать мысль:
— А талантливые люди, такие, как Валентина — они талантливы во всём. Ваша дочь — очень разносторонняя. И я уверен, что она блестяще справится с аспирантурой и быстро напишет и защитит диссертацию.
— Но она же будущий бухгалтер и зачем ей…
— А что, разве научная степень ей в карьере помешает? — чуть улыбнулся я, и у Осипова в этот раз никаких возражений не нашлось.
После столовой я распрощался с Валентиной и, так как времени было ещё достаточно, то отправился в театр к Глориозову. Рановато, конечно же, но, надеюсь, там репетиция уже началась, и я его застану.
И я не ошибся.
На сцене стоял Серёжа и нудным заунывным голосом читал текст с листочка, едко комментируя какие-то места. Рядом, на табуретке, сидела Леонтина Садовская с кислым лицом. Время от времени она тоже вставляла реплики:
— Какой ужас!
В зале находились ещё артисты. Так как репетиция была черновая, рабочая, то одеты все были в повседневную одежду и разобраться кто из них есть кто, не представлялось возможности.
— Ну где же она? — возмущённо воскликнул тщедушный мужчина. Явно какой-то то ли худрук, то ли помощник режиссёра.
— Давайте ещё пару минут подождём, товарищи, — умоляющим голосом произнёс Глориозов, — буквально минут пятнадцать. Если она не придёт — тогда начинаем без неё.
— Ну и куда это годится⁈ А если мы все опаздывать начнём⁈ — Леонтина поджала губы, всем своим видом выражая возмущение.
— Да она на особом счету потому что! За неё постоянно из Комитета искусств просят, — подала язвительный голос из зала какая-то толстуха.
Я присмотрелся: явно тоже из актрис. Но что-то я её вообще не помнил.
— А я предлагаю, если она таки изволит явиться, давайте её будем игнорировать, товарищи! — воскликнул долговязый субъект с длинным мясистым носом. — Таких воспитывать нужно!
— Правильно! — поддержали другие.
Среди возмущённых голосов был и Глориозов. Но больше всех старалась Леонтина Садовская и толстуха в зале.
Я, кстати, уже понял, о ком идёт речь.
И в своих предположениях не ошибся.
Буквально на исходе пятнадцати минут дверь в зал открылась и вошла Фаина Георгиевна. Была она в приподнятом настроении и вся аж лучилась:
— Здравствуйте, товарищи! — воскликнула она радостным и бодрым голосом.
Все промолчали, не ответил никто. Даже Серёжа уткнулся в свои листочки и сделал вид, что страшно занят и вообще его тут нет.
— Товарищи, что-то случилось? — немного нервничая, спросила Злая Фуфа.
Все промолчали опять. Раневская вспыхнула:
— Ну, раз никого здесь нет, я, пожалуй, пойду поссать! — громко и выразительно заявила она и, развернувшись, стала выходить из зала. И тут её взгляд наткнулся на меня:
— Муля! — воскликнула она, — какая встреча! Что-то ты совсем пропал! Я тебя сто лет уже не видела!
— Да дела, всё дела, — вздохнул я, мучительно размышляя, как рассказать ей о подлости Завадского.
— А квартиру твою другим отдали, — вздохнула Злая Фуфа. — Хорошо, что Глаша отговорила меня начинать ремонт там делать. А то мы бы сделали, а туда других людей поселили.
Кровь бросилась мне в лицо. Других поселили, значит.
— Фаина Георгиевна, — сказал я ровным безэмоциональным голосом, — мы же с вами разговаривали, и я вам ясно сказал, что эта квартира будет моей примерно через месяц-два. Время ещё не подошло. Может, этих людей временно поселили.
— Но они грузили вещи, — недоверчиво покачала головой Раневская, — я сама видела, как грузчики тащили пианино. Зачем бы пианино тащить на третий этаж, если они там жить месяц будут?
— Может быть, они настолько любят музыку, что жизни без неё не мыслят, — предположил я, что вызвало скептическую ухмылку у Раневской.
— Вот вы где! — внезапно к нам подошёл Глориозов и с деланным радушием воскликнул. — А что же вы опять опаздываете, Фаина Георгиевна? Мы вас всем коллективом ждём, ждём, а вас всё нет и нет. Уже даже репетицию переносить хотели.
— Я с Мулей разговариваю, — величественно парировала она, — пришла вот на репетицию, а в зале нет никого. Непорядок, Фёдор Сигизмундович!