Несколько мгновений царила тишина: Надежда обдумывала мои слова, а Миша, кажется, даже вздохнуть боялся. Наконец, его супруга отмерла и сказала:
— Вы правы, Иммануил. Заявление мы завтра пойдём и заберём.
И, видя, как радостно вскинулся Миша, она жёстко добавила:
— Это временно. Чтобы ты поехал в Югославию. И не просто так. Привезёшь мне за это туфли.
— Привезу! — Миша аж воссиял от радости, — и сапоги привезу! И Леночке!
Судя по скептическому взгляду Надежды, Мишиным обещаниям она давно уже не верила. Поэтому я не смог не вступиться за друга:
— А вообще я скажу так — зря вы, ребята, разругались. Такая хорошая пара. Крепкая, красивая. Любо-дорого посмотреть.
— Потому что он алкаш! — выдала Надежда со злостью. — Сколько я просила его! Сколько умоляла! А он ни в какую!
— Кстати, Миша, а почему ты так пьёшь? — спросил я.
Пуговкин смутился и только тяжко вздохнул. А я сказал Наде:
— А я скажу. Как я понимаю, пить он начал, когда ребёнка в деревню увезли, и семья разваливаться начала. Правда же?
Надежда взорвалась. Очевидно тема для неё была болезненная и ей ужасно хотелось выговориться:
— Да вот же сами смотрите! Это не комната! Это конура какая-то! Как здесь с ребёнком жить⁈ Ей же бегать нужно, двигаться. А здесь из одного угла до другого руку протяни и достанешь!
Я посмотрел — действительно, Надежда была абсолютно права. Но за друга заступиться надо:
— Сами понимаете, что в Москве получить жильё сложно, — мягко заметил я, — вот поехали бы в любую область, в райцентр или даже в деревню. Миша пошел бы завклубом. А вы — в библиотеку, к примеру. Вам бы от колхоза сразу дом дали бы. Вон как Печкину…
— Так мы же хотели в кино сниматься, в театрах играть… — вздохнула Надежда.
— Вот именно, — поддержал её я, — а так не бывает, чтобы и в столичных театрах играть и сразу трёхкомнатную квартиру в Москве дали. Вон сосед мой, по коммуналке, Орфей Жасминов, оперный певец, между прочим, а вместо отдельной жилплощади, ему чуланчик через проходную комнату у чужих людей дали. И ничего, живёт. А у вас отдельная комната. Не проходная. В общежитии есть вода, канализация, кухня. Что ещё надо?
— Тесно, — вздохнула Надежда.
— А вот такой вопрос вам, Надежда, — сказал я, — если бы у вас была большая комната, вы бы не разводились с Мишей?
— Ну если бы он не пил… — задумалась Надежда.
— Хорошо, если бы ещё и не пил, — кивнул я.
— Ну тогда я бы не разводилась, — твёрдо сказала Надежда, избегая смотреть на Михаила, который прямо весь засиял.
— Тогда давайте договоримся с вами ещё и так, — предложил я, — вы всё равно завтра заберёте заявление в ЗАГС. Миша потом поедет в Югославию на съемки. Но вас же будут проверять, правильно?
Надежда вздохнула.
— Поэтому я предлагаю, чтобы вы пустили Мишу пока пожить к себе в комнату. Временно и формально! — добавил я, видя, как вскинулась Надежда, — чтобы комиссия увидела. Он пить больше не будет. Я понимаю, что тесно. Но сейчас я жду, когда у меня в квартире сделают ремонт. Когда я перееду, а это будет примерно в течение месяца, может быть раньше или чуть позже. А моя комната в коммуналке останется. И я передам её Мише. Вам там будет нормально жить. И Леночку к себе заберёте. Там, в соседней комнате у нас, Колька жил, ему четыре или пять лет, я точно не помню, так он по коридору на велосипеде катался. Кухня у нас большая. Ванная отдельная. Две плиты. Соседи хорошие, дружные. Да Миша их всех хорошо знает. И опять же, это тоже всё временно. Там вы поживёте пусть год или два. Пусть даже три. А затем, когда «Зауряд-врач» выстрелит — стопроцентно Мише дадут отдельную комфортабельную квартиру. А если вы не прошляпите это время и у Леночки появится братик — то может даже и трёхкомнатную.
Михаил и Надежда тихо смотрели друг на друга.
Я сказал «до свидания» и бесшумно вышел из комнаты. Кажется, мой уход даже не заметили…
Если я надеялся поспать — то зря.
Потому что, как оказалось, в моей комнате за столом сидела Валентина. И, размазывая слёзы и сопли, пила чай. Над ней курицей-наседкой хлопотала Дуся:
— Возьми ещё кусочек кексика, Валюша, — и Дуся пододвинула ближе к ней огромное блюдо, на котором ароматно пахли свежеиспечённые кексы.
— Нет, не хочу я кексика… — рыдая, Валентина отодвинула блюдо с кексами подальше.
— Ну один хотя бы…
— Не хочу!
— Что случилось? — я вошёл, остановился у двери, посмотрел на эту картину: одна плачет, другая утешает, а я стою как столб и понимаю, что сейчас начнётся женская слезливая драма, от которой мне не уйти.
— Что случилось? — повторил я уже строже.
— Я такая дура, Муля… — начала всхлипывать Валентина.
— Поговори с ней, Муля, — с облегчением сказала Дуся, и торопливо слиняла на кухню. Хитрая. Сама сбежала, а меня бросила наедине с рыдающей женщиной.
Больше всего я не люблю в женщинах — это слезы. Тогда они из меня могут верёвки вить, делать что угодно. Только бы перестали плакать.
Тем временем Валентина высморкалась в большой платок и посмотрела на меня заплаканными несчастными глазами.
— Рассказывай, Валя, — велел я. — Что опять стряслось?
Она вздохнула, в последний раз всхлипнула и заговорила:
— Ты понимаешь, Муля… Я столько всего начудила… Столько ошибок наделала… Я опозорила себя, разрушила свою репутацию… Я опозорила родителей… Моему отцу на партийном собрании сегодня сделали замечательные… За недостаточное воспитание дочери…
— Уже и туда дошло? — удивился я. — быстро они. Интересно, кто стукнул?
— А ведь я всего лишь хотела… хотела… — она зарыдала снова.
Я постучал чайной ложечкой по чашке, привлекая её внимание:
— Подожди, Валентина. Не надо сейчас рыданий. Сформулируй, пожалуйста, что ты хочешь? Какой сама видишь выход из этой ситуации?
Я сел напротив. Посмотрел на нее. Она — на меня. Слёзы катились, но уже не так бурно. Где-то за стеной хлопнула дверь, сквозняк прошуршал по полу. Тишина стала гуще.
— Н-не з-зна-а-аю-у-уу… — зарыдала она вдруг опять.
— Знаешь, Валентина! Прекрасно знаешь! — рявкнул я (из-за недосыпа и всех этих разговоров, был я сильно нетолерантный). — Если ты пришла тут слёзы лить — то это к Дусе или к Музе. Они и порыдают за компанию, и пожалеют! А я тупо спать хочу. Так что давай, решай сама…
— Помоги мне найти выход… — всхлипнула она, торопливо уничтожая следы слёз.
— Вот так-то лучше, — проворчал я, — выход простой. Прекрати быть трусихой! Это недостойно советского человека!
— Я не трусиха!
— Трусиха! Иначе зачем ты постоянно убегаешь от проблем, вместо того, чтобы взглянуть им в глаза.
— Я просто не знаю, как это сделать, — прошептала Валентина и густо покраснела.
— Иди домой. Сядь напротив родителей — перед папой и мамой. И скажи: «дорогие родители. Я была не права. Я хотела, чтобы вы считали меня взрослой. И мне казалось, что, если я буду делать все вот эти вещи, вы поймёте, что я выросла. Но на самом деле мне просто хотелось, чтобы вы гордились мной и восхищались. К сожалению, у меня не вышло. И мне очень жаль, что так всё получилось. Извините меня».
— Это очень трудно… — перепугалась Валентина.
— Знаешь, Валя, — сказал я, — жизнь вообще штука жестокая. Особенно, когда ты женщина, и особенно, когда ты хочешь быть свободной. Тебя всегда будут осуждать. За всё. За то, что плачешь. За то, что не плачешь. За то, что любишь. Из-за того, что перестала любить. Но ты не дура. Ты просто человек. И если ты ошиблась — значит, ты живёшь. А кто не ошибается, тот ничего и не делает.
Она посмотрела на меня. Глаза были всё ещё мокрыми, но уже не пустыми. В них просыпалась надежда.
— Спасибо, Муля, — прошептала она.
А я только пожал плечами:
— Не благодари. Просто знай: завтра новый день. И ты можешь начать его с чистого листа. А твои родители тебя любить будут всегда. Что бы ты не чудила. И возьми, наконец, ты этот кексик! Дуся старалась, пекла. Зачем её обижать?
Валентина с удовольствием цапнула кексик и принялась жадно его есть.
А я решил воспользоваться ситуацией:
— И, кстати, если хочешь быть полезной и доказать, что ты взрослая — помоги мне.
— Чем помочь, Муля? — с готовностью вскинулась Валентина, даже о кексике забыла.
— Попроси отца соорудить какую-то справку задним числом, что якобы Орфей Жасминов где-нибудь работает. Да хоть дворником. А то его в тюрьму забрали и могут на несколько лет посадить за тунеядство. Он на днях, примерно послезавтра, если его выпустят, уедет в деревню к Печкину. Тот его на работу в клуб возьмёт. Но сейчас ему помочь нужно. А то загубят человека.
— Но папа и слышать о нём не хочет… — перепугалась Валентина.
— Значит, тебе задание — донести информацию до отца так, чтобы он захотел помочь нашему другу. Поняла?
Валентина задумчиво кивнула.
— А раз поняла — забирай кексик и иди домой. Я спать хочу, — проворчал я.
Рано утром, когда я только-только закончил вести комсомольское собрание — сегодня мы разбирали очень интересную тему, о преодолении страха выступать перед большим количеством людей, — я попросил Надю и Олю остаться.
— Что такое, Муля? — спросила довольная моим вниманием кареглазка и расцвела улыбкой.
Наденька просто смотрела на меня лучистыми глазами.
— Товарищи девушки, мне нужна ваша помощь, — сказал я. — Вспомните, пожалуйста, кто из наших комсомолок работает в отделе, который связан с журналами и газетами?
— Муля, ну ты что? Я работаю! — воскликнула Оля.
— Ну ты же в архиве, Оля.
— Я работала в архиве, — весело ответила она, — но уже неделю как перешла в другой отдел. Меня повысили до замначальника отдела. Ты всё пропустил, Муля со своими проблемами. Со своей Югославией…
— Конечно, конечно… — покаялся я.
— Готовишься в Югославию… Куда там тебе на нас, простых людей, смотреть, — поддела меня и Надя, отчего и сама смутилась, да так, что её веснушки стали ещё более заметными.