терию. Существует аудит учреждения, в конце концов! Если за столько времени ничего не выявлено — значит, там всё нормально…
Я опять вдохнул чуток воздуха. Судя по лицам присутствующих — верят. А ведь с госконтрактом у Мули рыльце в пушку конкретно так. Но я-то реально не в курсе. Если бы меня сейчас проверяли на детекторе лжи — ни за что бы не поймали.
— Я на все претензии ко мне ответил? — развёл руками я и обаятельно улыбнулся.
Кстати, моё достижение, что я немного подкорректировал тельце Мули с помощью диеты, пробежек по утрам и постоянного движняка из-за шила в заднице, и сейчас он (то есть я) не напоминал то жалкое зрелище, когда я впервые его увидел в зеркале. Сейчас Муля был эдакий крепыш. Да, нужно бы ещё килограмм пять-шесть сбросить, но это уже на мой вкус, сформированный эталонами моего прошлого мира. Как на моду этого времени — именно такие вот крепыши наибольше всего нынче котировались. Особенно если с усами. На усы я решиться не мог, это было выше моих моральных сил, а вот обаятельную мальчишескую улыбку перед зеркалом натренировал. Чем в последнее время пользовался без зазрения совести.
— Про комсомол ещё не сказал, — вставил Козляткин.
— А что про комсомол говорить? — удивился я, — да, меня назначили комсоргом. Потому что я хорошо выступаю. Это не я просил, а товарищи комсомольцы так проголосовали. Кроме того, у меня скоро день рождения и из комсомола я выбываю по возрасту. Я уже в Партию готовлюсь вообще-то…
— Похвально, — одобрительно кивнул Большаков. — тогда вопросов больше по твоей кандидатуре нет.
— Как это нет⁈ А по поводу женитьбы что? — внезапно ни к селу, ни к городу влезла Изольда Мстиславовна.
Я, наверное, на лице переменился. Потому что она сказала:
— Ты, Муля, на меня не злись. Здесь не враги тебе собрались. Лучше сейчас всё честно обсудить и все преграды убрать, чем потом тебя перед самым выездом не выпустят…
Я понимал, что она права, но всё равно в душе злился. Причём даже не из-за этой женитьбы, а что на такой ерунде я срезался.
— Нет жены? — спросил Большаков.
Я отрицательно покачал головой. А что тут говорить, чего нет — того нет.
— А надо, — сказал Большаков.
Я скривился.
— И что ты всё никак себе жену не выберешь? — опять влезла Изольда Мстиславовна. — У нас столько девчат хороших, на любой вкус. Любая за тебя с радостью пойдёт. Особенно сейчас.
— Стеснительный такой? — хохотнул Большаков.
— А у моей жены племянница… — внезапно выдал, глядя куда-то на потолок, Козляткин, — могу познакомить. Люда такая хорошая девочка…
Я чуть не добавил, что на скрипочке, небось играет и стихи пишет, но в последний миг сдержался.
— В общем, Муля, у тебя есть ровно три недели, чтобы стать женатым мужчиной, — хохотнул Большаков, — иначе поедет Завадский, а ты останешься холостяковать тут и дальше.
— Это уж точно! Вот уж у кого нет проблем с жёнами, — едко прокомментировала из своего угла Изольда Мстиславовна.
В общем, из кабинета я выходил изрядно озадаченный.
А дома было всё также. Ну почти всё также.
Я вышел на кухню покурить. К моему несказанному удивлению, на столе стояла трёхлитровая банка с огромным букетом белых лилий. Сначала я решил, что это цветы подарили синеглазой Нине.
Но потом на кухню вырулил Ярослав (причём вырулил в буквальном смысле слова — он ролики привязал к лыже и на таком импровизированном самокате вырулил. Причём сидел он на лыже, на манер аборигенов в пироге, а отталкивался от пола поленом). И я спросил его:
— Откуда цветы здесь?
— Это Фаина Георгиевна принесла и поставила тут, — буркнул Ярослав и торопливо умчался обратно в коридор. С недавних пор у нас с ним была молчаливая конфронтация.
Я докурил и постучался к соседке.
— Открыто! — послышалось из-за двери.
— Можно? — заглянул в комнату я.
— Заходи, Муля! — разулыбалась Фаина Георгиевна.
Сейчас она была в тёмно-розовом шерстяном платье (цвет — нечто среднее между цветом дождевого червя и цветом бедра испуганной нимфы). В советские времена было принято поношенные вещи донашивать дома. Специальной домашней одежды особо не было, да и средств лишних не было, чтобы покупать её специально у для дома. Но платье Фаины Георгиевны, хоть и было явно неновым, но домашним его можно было назвать с натяжкой. Возможно, из-за чопорных кружевных манжеток, возможно из-за чего другого, но создавалось впечатление, что она только что вернулась из театра.
И причёска. На голове Фаины Георгиевны была причёска! Честно скажу, я так привык её видеть или просто расчёсанной, или вообще в бигудях, что тщательно уложенная укладка меня изрядно удивила и озадачила.
— Смотрю, на кухне появились цветы, — сделал заход я издалека, но не смог её чуточку не поддеть, — что, Фаина Георгиевна, выставили на кухне, чтобы все подумали, что у вас появился поклонник?
Фаина Георгиевна вспыхнула от моих слов и не менее едко выдала:
— Ты знаешь, Муля, раньше у врача мне приходилось каждый раз раздеваться. Даже если это окулист. А теперь достаточно просто язык показать. Даже если это гинеколог. Так что мне вам демонстрировать? — и она сердито отшвырнула вязание.
Я удивился. Никогда бы не подумал, что Злая Фуфа будет сидеть в старом Глашином кресле и вязать, словно какая-то самая простая домашняя тётка.
— Вы что, вяжете, Фаина Георгиевна? — удивился я, рассматривая жёлтое вязанное нечто, что с первой попытки было сложно идентифицировать.
— Это шарфик, — самодовольно усмехнулась Раневская, — а чему ты так удивляешься, Муля?
— Никогда бы не подумал, что вы любите вязать, — покачал головой я. — Всегда считал, что вы такая… такая…
Я замялся, не в силах подобрать слова.
— Возвышенная? — хмыкнула она, — увы, нет, Муля. Жизнь, такая зараза, что поневоле приземлишься и всему научишься. А у меня было такое образование, какое сейчас не дают. Девушек тогда обучали всему — и дом как вести, и танцам, и языкам, и этикету. Я могу музицировать на нескольких инструментах. Писать стишки каллиграфическим почерком. Могу болтать на английском, французском, немецком и так далее. Иногда мне кажется, что, если было бы надо, я и с неграми найду общий язык. Вот только готовлю я скверно, но тут уж ничего не поделаешь. А вот сестра моя, Белла, хорошо готовит.
— Ого, — уважительно протянул я.
— Если надо, я и перевязку умею сделать, и ногу отрезать, — она чуть запнулась, но добавила, — не сама конечно, но ассистировать на операциях могу и в обморок не свалюсь. Нас, Муля, тогда всех готовили к жизни. А жизнь, она такая — сегодня здесь, завтра там… Надеюсь, мы с Изабеллой скоро уже увидимся…
Она надолго замолчала, уставившись в окно. Задумалась.
Я вышел, тихонько прикрыв дверь.
О том, что на неё написали в анонимном доносе Большакову, я ей ничего не рассказал.
Глава 17
Где-то через два дня я столкнулся нос к носу прямо на улице с Мулиным отчимом.
При виде меня, тот просиял:
— Муля! — воскликнул Модест Фёдорович и бросился обниматься, — сто лет тебя не видел, обормота! Как жизнь? Как Дуся? Маму давно видел?
Вопросы сыпались из него, как из рога изобилия. От избытка эмоций очки у него сползли на кончик носа, а галстук сбился на сторону.
— Стоп! Не так быстро, — рассмеялся я, обнимая отчима, — ты сейчас куда? Сильно торопишься? Может, давай зайдём в кафе, полчасика посидим, поболтаем, раз встретиться всё некогда?
— Бегу на межотраслевой научно-технический совет, — Модест Фёдорович взглянул на часы и вдруг махнул рукой, — а, чёрт с ним! Пойдём, посидим где-нибудь.
— А тебя не заругают? — забеспокоился я.
— Да это всё формально же, — поморщился Модест Фёдорович, — там вопросы о финансировании решаются…
— Финансирование — это очень серьёзно, — осторожно сказал я.
— Ой, Муля, ты прямо как маленький! — рассмеялся он, — всё уже давно и без нас решили. А это так, бутафория. Надо, чтобы «свадебные генералы» с научными степенями посидели, раздувая щёки и проголосовали единогласно. Забегу потом, в явочном листе к протоколу распишусь. Ксения Павловна — она там секретарь — мировая девчонка, прикроет. Так что нормально всё.
Болтая, мы зашли в ближайшее кафе, и я поморщился: невзирая на довольно-таки ранний час, весь зал был битком забит людьми — командировочными и гостями столицы. Многие были с детьми — перекусывали. В общем, многолюдно, шумно и запах еды какой-то не особо аппетитный.
Очередь к буфету была тоже довольно большая. Какая-то потная толстая тётка всё никак не могла определиться с выбором супа или борща и истошно понукала своего флегматичного мужа и выводок галдящих детей.
Шум, гам, суета…
— А знаешь, что, — предложил я, — а пошли лучше ко мне. Я же тут недалеко живу. Посидим, нормально поговорим. Заодно и Дусю сам увидишь.
— Давай! — согласился Модест Фёдорович, — свободных столиков я не вижу, а если подсаживаться — не поболтаешь нормально.
Дома Дуся при виде Модеста Фёдоровича так обрадовалась, что аж прослезилась. Бубнова-старшего она искренне любила.
Пока она суетилась и накрывала на стол, мы вышли покурить пока на кухню:
— Как Машенька? — спросил я.
— Растёт в ширь и округляется, — с доброй улыбкой похвастался Мулин отчим, — Сонечка уже толкается изнутри…
— Какая Сонечка? — не понял я.
— Сестра у тебя будет Сонечка, — чуть смутился Модест Фёдорович, — хотя Маша хочет назвать Ириной. А тёща — Валентиной. Но я настойчивый, и будет Сонечка!
— Я тоже хочу в выборе имени поучаствовать! — шутливо возмутился я, — почему моё мнение не учитывается?
— А как ты хочешь назвать? — забеспокоился Модест Фёдорович. — Ты главное смотри, чтобы с отчеством сопоставимо было.
— Я хочу, чтобы мою сестру звали Бубнова Софья Модестовна, — сделал ответственное заявление я, — так прошу Марии и передать!
— Ох и Муля! — счастливо рассмеялся Модест Фёдорович. — Ты весь в покойного Петра Яковлевича! Тот тоже прирождённым дипломатом был.