Пользуясь уже считай, близким знакомством (ведь всем известно, что общий труд сближает даже врагов) я сказал:
— Первый раз встречаю дворника, который читает Спинозу.
Матвей прикурил и, пуская дым, улыбнулся:
— Разве где-то есть такой закон, который запрещает простому советскому дворнику читать Спинозу?
Я засмеялся:
— Нет, конечно. Просто для меня это удивительно. Никогда раньше такого не видел.
— Всё когда-то бывает в первый раз. — философски ответил Матвей и, видя мой разочарованный взгляд, добавил, — вообще-то я художник.
Я аж вытаращился на него, в немом изумлении. А Матвей продолжил:
— Война закончилась, и я понял, что жить, как все обыватели, в родном посёлке, я не могу. Решил поступать в художественный институт. Продал и раздал всё что осталось мне от родителей, и приехал в Москву. Не поступил. Решил пойти на курсы при институте. А, чтобы было где жить и что есть, пошёл дворником.
— Дела… — покачал головой я, — а как же Спиноза?
— А как постигать основы живописи, не зная метафизику бытия? — равнодушно пожал плечами Матвей и затянулся.
А на следующий день, рано-утром, на работе, не успел я зайти в кабинет, как прибежала (лично) взъерошенная Изольда Мстиславовна:
— Муля! Тебя к телефону! Иди быстрее! — воскликнула она, и, сделав большие глаза, добавила, — из Югославии звонят…
Глава 24
Дуся сидела и плакала.
Плакала горько и безостановочно. Уже почти час.
А я не знал, что мне с этим всем делать. Пытался уговаривать, успокаивать. Приводил доводы и аргументы, выстраивал логические цепочки — безрезультатно.
Дуся плакала.
— Ну, Дуся, ну, хватит уже, — в который раз попросил я.
— Муля-а-а-а… — наконец-то выдавила хоть что-то членораздельное Дуся.
— Что, Дуся? — забеспокоился я, — хочешь, я тебе воды принесу? Или, может, валерьянки накапать?
— Не надо мне валерьянки-и-и-и… — при последнем слове Дуся сорвалась на визг.
— А что, Дуся? — я уже начал терять терпение.
— Ы-ы-ы-ы-ы… — заголосила Дуся ещё сильнее.
— Так! — рявкнул я. — Молчать! Прекратить! Ишь, развела слякоть!
От неожиданности Дуся прекратила растекаться слезами и соплями и испуганно икнула.
— Вот так-то лучше, — проворчал я и протянул ей стакан воды, — пей и рассказывай! Кто уже тебя обидел?
Дуся, цокая зубами по стеклянным краям стакана, напилась и выдохнула:
— Ты оби-и-и-иде-е-е-ел…
Чего-чего, но вот этого я не ожидал. Аж растерялся.
— Да ладно, Дуся, — опешил я, — когда и как я тебя обидел? Жалуйся. Сейчас разберёмся.
— Ты меня выгна-а-а-ал… — опять скривилась Дуся и явно собралась разразиться очередным фонтаном слёз ещё на час.
Этого я никак допустить не мог. Поэтому опять рявкнул:
— Цыц! Не реветь! Рассказывай, откуда и куда я тебя выгнал?
— Из коммуналки-и-и-и-и… — протяжно и по-бабьи жалостливо всхлипнула Дуся.
— Погоди, Дуся, — покачал головой я и сел рядом с нею, — мы же с тобой говорили, что в этой комнате поселится Миша Пуговкин с Надей и Леночкой. Ты же была не против?
— Была-а-а-а… — приготовилась заголосить Дуся.
— Ну и вот, — развёл руками я, — ты же прекрасно знаешь, что мне выдали двухкомнатную квартиру. Так что эту комнату у меня заберёт государство. У нас, в советской стране так принято. Что тебя не устраивает? Ты же сама мечтала готовить на собственной кухне! И чтобы ванная отдельная была. Было такое?
Дуся надулась и кивнула.
— Ну вот, — словно маленькому ребёнку продолжил втолковывать я ей. — И зачем теперь плакать? Тем более, что почти все наши соседи из этой коммуналки уже разъехались. И Пантелеймоновы, и Жасминов, и Ложкина с Печкиным, и Герасим, и мы с тобой. Муза вон тоже послезавтра съезжает. Ты же сама это всё знаешь. Осталась только одна Белла. Но ты, если скучаешь, можешь же к ней сама в гости заходить. Или она к тебе.
Дуся насупилась, нехотя кивнула, вытащила из кармана юбки большой клетчатый платок и трубно высморкалась. Затем сложила платок и аккуратно сунула его обратно в карман.
— Ты сама подумай, Дуся, как хорошо будет жить в высотке этой, — рисовал безоблачное будущее, аки змей-искуситель, я, но лучше бы я этого не говорил — Дуся разревелась заново.
— Дуся… — растерянно пробормотал я: аргументы у меня закончились, терпение, кажется, тоже. — Если ты так будешь рыдать, то, конечно, ты мне намного ближе, чем все остальные. Поэтому никуда мы не переедем. Останемся в твоей любимой коммуналке. А Миша пусть разводится с женой. А дочурка их останется жить у бабушки в деревне. И от квартиры придётся отказаться. Государство не позволит мне иметь и квартиру, и комнату. Но я готов. Лишь бы ты не плакала. Отца с Машей и Ярославом, конечно, жалко. Но, думаю, они что-нибудь придумают…
Я понимаю, что мне нет оправдания и я веду себя коварно. Занимаюсь шантажом и манипуляциями. Но иначе Дусю не остановить.
— М-муля, — всхлипнула она, — не н-надо от квартиры отказываться…
— Но ты же так плачешь. Дуся, — возразил я.
— Я плачу не из-за квартиры, — начала оправдываться Дуся, и я обрадовался — кажется, «лёд тронулся».
— А из-за чего?
— Ты меня прогоняешь жить к ним! — выпалила Дуся и посмотрела на меня как-то вызывающе, — А я не хочу жить с ними! Я очень уважаю Модеста Фёдоровича, и хорошо отношусь к Маше. А Ярослав — так вообще хороший мальчик. Но жить я с ними, без тебя, не хочу!
Мда. Приплыли, называется.
— Дуся, — вздохнул я, — во-первых, это не навсегда. Я же через две с половиной недели уеду в Югославию. Надолго, между прочим. Поэтому ты это время поживёшь у отца. А потом я вернусь, и мы разберёмся.
— А эти две недели ты где будешь жить? — прищурилась Дуся и посмотрела на меня со свирепым подозрением.
И я пошёл «с козырей»:
— Да вот думал эти две недели поночевать здесь, в чуланчике Герасима, — пояснил я, и, видя, что Дуся аж вскинулась с возражением, торопливо добавил, — а ужинать планировал ходить к отцу. Но раз ты там жить отказываешься, то Маше будет тяжело в положении готовить на столько людей. Ну, что же, придётся ужинать всухомятку.
Дуся наморщила лобик. Это свидетельствовало о недюжинном мыслительном процессе у неё. Наконец, она что-то для себя решила и спросила:
— А завтракать и обедать ты где будешь?
— На работе, — ответил я и применил запрещённый манипулятивный приём, — так как, Дуся?
Нужно ли говорить, кто победил в этой «битве»?
Кстати, после возвращения от Надежды Петровны, я долго думал над этим нашим разговором. И пришёл к выводу, что старая цыганка была абсолютно права: и насчёт души её сына, которая помолодеет на семь десятков лет с хвостиком (я же перенёсся на столько назад), и насчёт того, что Муля станет великим человеком (если я в том мире стал, то здесь тем более стану). Поэтому я понял слова цыганки по поводу того, что сын Надежды Петровны не будет иметь детей очень просто — ведь её сын исчез, умер. Взамен появился я. Вот сын и не будет иметь детей. Потому что их буду иметь я.
И всё у меня будет хорошо! Или я — не я!
А вообще, всё завертелось — и на работе, и дома. После того звонка Йоже Гале из Югославии, работа закипела (там ничего особо мы обсуждать не могли, он просто сказал, что с их стороны всё готово, и они ждут только нас). Сейчас в подготовку к нашей поездке подключились и другие отделы нашего Комитета. Мне оставалось только руководить процессом, отчитываться Большакову и периодически делегировать полномочия.
Хотя за тот звонок я получил. Большаков рассердился, что Йоже Гале звонит лично мне. Ведь у меня есть руководство. Еле-еле удалось его убедить, что звонок был формальным, чисто из вежливости (ведь и я, и Йоже Гале прекрасно понимали, что ни о чём «таком» поговорить по телефону мы не сможем).
Но Адиякова я уже озадачил достать чёрной икры, шкурок чернобурки и песца. И хорошей русской водки. Он обещал. Когда я разговаривал на даче с Котиковым, тот мне сказал, что наша официальная делегация будет иметь особый дипломатический статус и нас досматривать не будут. Чем я и собирался воспользоваться.
А вот Козляткин меня задолбал в буквальном смысле слова. Выклевал мне весь мозг, хуже Дуси и Надежды Петровны вместе взятых. Он требовал от меня окончательно утверждённый список членов советской делегации, а я всё ещё никак не мог решить, кого же заменить на Аллу Моисеевну Мальц.
Я уже даже, грешным делом, хотел Рину Зелёную исключать и на её место брать эту Мальц. Практически уже решил. Но в этот момент Мальц пришла ко мне в Комитет и принесла документы (характеристику, комсомольский билет, ещё всякую ерунду, без которой не выпустят). Я посмотрел на её мясистый нос, на её черные усики. Послушал её бас и Рина Зелёная осталась в группе.
Но вот кого теперь вычеркнуть?
Я сидел за столом, уставившись остекленевшим взглядом в стенку напротив и всё думал, думал…
Лариса и Мария Степановна, видя меня в таком рефлексирующем сердитом состоянии, поумерили своё любопытство и вели себя очень тихо, старались не отсвечивать.
Итак, вот список тех, кто поедет в Югославию.
1. Я — руководитель проекта. Это понятно, что я еду обязательно.
2. Раневская Фаина Георгиевна. У неё главная женская роль старшей сестры милосердия. Она едет ещё более стопроцентно, чем даже я. Потому что именно ради неё, по сути, я и замутил весь этот проект.
3. Пуговкин Миша. Главная мужская роль. Роль того самого зауряд-врача в интерпретированном под советские реалии варианте. Он едет тоже стопроцентно.
4. Рина Зелёная. Вторая сестра милосердия. Молодая. Тоже едет.
5. Матвеев Ваня, звукооператор. Высококлассный профессионал (по рекомендации Эйзенштейна). Едет однозначно.
6. Товарищ Сидоров (человек «оттуда»). Едет однозначно, и это не обсуждается.
7. Товарищ Иванов. Ещё один руководитель. Занимается организационными и юридическими вопросами. Тоже «оттуда». Вопрос о том, едет или нет даже не обсуждается.